Лосенок подпустил его и, казалось, дал себя схватить. Тут все увидели нечто удивительное: зверь и купец вдруг превратились в одно барахтающееся существо. Из воды показывалась то испуганная морда лосенка, то круглое с вытаращенными глазами лицо Егора Силыча, то мельтешили в воздухе копыта, то на их месте вдруг возникал черный сапог.
Внезапно вся эта возня закончилась. Бельмишино увидело человека и зверя поодаль друг от друга. Лосенок дрожал, почти касаясь мордой воды. Егор Силыч срывал с себя водоросли и кричал:
— Витька! Витька! Тащи скорей ружье! Убей его!
Он звал своего сына — мордастого и, как говорили, придурковатого парня. Заспанный и лохматый, тот как раз появился на берегу пруда и, несмотря на придурь, мгновенно сообразил, что от него требуется. Через минуту в руках у него оказалось большое двуствольное ружье. Он приложился, прозвучал выстрел. Мелкая дробь вздыбила воду возле Егора Силыча, часть заряда угодила в него. Купец взвыл. Обозленный неудачей, Витька лег на траву, положил ружье перед собой и прицелился так тщательно, как только мог.
Но над стрелком нависла тень. Нога в поношенном лапте наступила на дорогое «аглицкое» оружие.
Это был дед Ефимыч. Он сразу прекратил приключения лосенка. Витьке дал тумака, отнял у него патроны и бросил их в воду. Старшему Лопухову, все еще продолжавшему стоять в воде, крикнул так:
— Стыдно тебе, Егорка! Мало тебе людей заедать, ты теперь, значит, за малых зверей принялся! Стыдно!
Такое обращение к самому Лопухову поразило село. Но еще больше удивились все огромной власти старика, когда он, встав на берегу, сказал лосенку:
— Ну куда ты залез?! Вылезай сей же секунд!
И тот послушался — вылез! Не привязав его даже веревкой, Ефимыч направился вверх по улице, к выходу из села. Зверь покорно побежал за ним.
Возле леса увидели они виновную Буренку, которая сделала вид, что не узнает их.
— Смотри у меня! — сказал старик и страшно погрозил пальцем.
И опять стала неодолимой ограда! Набычась, зверь мчится на неприятеля. Он врезается в ограду тем местом головы, которому в будущем суждено взрастить крепкие рога. Но пока оно ничем не защищено, и… из глаз летят искры.
— Ха-ха-ха! — закатывается Ефимыч. — Вот именно! Лбом — стену!
Между тем бельмишинская экспедиция вызвала те самые последствия, которых опасался Ефимыч: лосенок сделался знаменитостью. Зачастили к сторожке непрошеные посетители; каждый норовил погладить чудного лесного жителя, вовсе не понимая, что тут человеческая ласка подобна яду. С мужиками, бабами и девками Ефимыч не церемонился — поднимал такую сокрушительную ругню, что они живо поворачивали. Причем кто уходил, посмеиваясь от дедова красноречия, а кое-кто и удирал, подхватив юбки, с визгом. Однако когда появлялась стайка белоголовых ребятишек и, попискивая, прилипала к щелям плетня, дед становился безоружным, тем более что огольцы прибегали не с одним любопытством, а приносили корочки и кусочки, утаенные не столько от сварливых родителей, сколько от самих себя: все они были голодны тем застарелым голодом, когда человек уж и не помнит, какой бывает полная сытость.
Вначале слышалось:
— Эвон лежит!
— И где? Ванятка, ну, Ванятка, ну, пусти!
— Сурьезный какой нонче!
— Ну, Ванятк, не видать же, не толкай!
— Ч-шш! А то как тресну!
— Эй, вы, голопятые, молчите!
Чуть покачивался плетень, отражая этим движением драматическую борьбу за лучшее зрительское место. Лосенок резво шевелил ушами, раздувал ноздри и со смешной свирепостью смотрел в сторону пришельцев. Дед оставлял работу, какую делал, и вытаскивал кисет.
— Дедушка Ефимыч! — раздавался тоненький голосок. — Отвори. Мы твому сохатому хлебца принесли. А у Ванятки вон — соль!
Дед открывал калитку и сурово смотрел сверху вниз на белые головы, на ручонки, которые дружно вытягивались к нему, показывая на чумазых ладошках скудные, ни на что не похожие комочки.
— Пострелята! — говорил дед. — Ели бы сами. Мой зверь в энтом не нуждается. Для него в лесу сколь хошь пропитания.
И лосенок встречал своих данников с притворной неласковостью. Как только достигали они какой-то невидимой пограничной линии, он, как посохом, ударял ногой, фыркал, с угрозой прижимал уши, требовал остановиться. Тут дети протягивали угощение и наперебой начинали уговаривать:
— Сохатенький! Сохатенький! Возьми у меня кусочек скусненький!
Лосенок брал, соблюдая какую-то ему одному ведомую очередность. Возьмет с одной ладошки и отойдет на свое место, пока не съест. Потом опять приблизится. А детям интересно, у кого первого возьмет? И те, кого он отметит милостью, рады.
— Дедушка, как его кликать?
— А никак. Он зверь лесной, имя ему ни к чему.
— Ты его отпустишь?
— Непременно. Вот окрепнет, и пущай идет, куды глаза глядят, — полная ему свобода.
— А Лопуховы говорят, ты для них его держишь. Дескать, как только он жиру наберет, так ты его и приведешь на веревочке.
— На веревочке! Ишь! Нет уж, выкуси! — дед начинал волноваться, злиться и поскорей выпроваживал ребятишек.
Ах, Лопухов, Лопухов… Дал, что называется, задачу — ни дна тебе, ни покрышки…
Шли дни, наступила осень, холода, и интерес окрестного населения к лосенку сильно ослаб. Взрослые, видно, порешили: мол, так и надо, чтобы дикий зверь содержался лесником до совершеннолетия его сил, а ребятишки уже все сидели на печках, ибо никто не имел обувки, босыми же ногами по октябрю — ноябрю не очень попрыгаешь.
Дед почему-то поохладел к своим обязанностям. Проснувшись ночью от звуков дальнего топора, он не спешил, как прежде, накрыть незаконного лесоруба. Он лишь выходил из избы, прислушивался и объяснял подбегавшему лосенку: «Однорукий Левонтий рубит… Слышь, как неловко тюкает? Еще бы, рука-то левая!..» На следующий день он отправлялся в Бельмишино и возвращался оттуда, как правило, пьяненький.
Лосенок страшно скучал, оставаясь в обществе одной лишь Буренки, но хмельные возвращения деда все же невзлюбил — уж очень шумным становился дед.
— Кто мне указ?! — кричал он. — Алферову — девять лесин, солдату! Позволяю! А вы как думали?! Я что, по-вашему, чувства не имею на то, как его ребятишки в худой избе болезнями исходят?! А?! Нет, ты мне скажи!
Лосенок отступал, оттесненный самогонным духом, а однажды не удовлетворился и этим — отбежал к ограде и там, поднявшись на дыбы и занеся полусогнутые передние ноги над сухими прутьями, вдруг с треском перевалился через них. Только и мелькнули вскинутые в воздух задние ноги, а затем топот послышался.
— Вот тебе и раз! — озадачился дед, но, подумавши, решил, что лично ему по такому случаю только радоваться надо: большим лосенок стал, будет добывать пропитание сам, на то он и зверь.
С тех пор Ефимыч оставлял калитку открытой. Питомец приходил и уходил, когда вздумается. А дед, бывало, то веток осиновых для него припасет, то болтушки наготовит, то кусок хлеба посолит и даст… Только в хлев к Буренке не пускал, как ни звала она.
— Ишшо привыкнешь к теплу, — оправдывался он. — Куды тебя тогда?
Но все ж таки сильно омрачало жизнь Ефимыча существование аглицкой двустволки Лопуховых. Он ясно представлял, как купеческий сын Витька подманит доверчивого зверя куском хлеба, а затем выстрелит в него из ружья в упор. Это была верная картина: Егор Силыч действительно подучивал свое большое и глуповатое чадо распорядиться событиями таким именно образом.
Ефимычу даже сон об этом приснился. Будто ужасная пурга разразилась, а он вдруг вспоминает, что выпустил лосенка. В голове мысль, как ядовитое жало: не найдет дороги, замерзнет! Бросается Ефимыч искать. Снег колючий режет глаза. Деревья, едва видные, кланяются в разные стороны, как богомольцы в церкви. И вдруг откуда-то возникает вооруженный дорогим ружьем Егор Силыч. «Ты, — кричит, — зверя свово ищешь?! Я тоже — его! Давай вместе искать, быстрей найдем!» Глянь, а лосенок милый выбегает из пурги прямо на них. Егор Силыч мгновенно вскидывает ружье; Ефимыч хочет толкнуть его, но не поднимаются руки, отнялись; ба-бах! — выстрел. А лосенок повернулся боком и жалко-жалко оглядывается. «Вот я тебя!» — кричит Силыч и снова прицеливается. «Не стреляй, сво-о-о-олочь!» — хрипит старик. Егор Силыч исчезает, а Ефимыч просыпается у себя на печи.
Он никак не смог объяснить себе этот сон, и поэтому на следующий день отправился в Бельмишино, чтобы на месте реальной обстановки выяснить намерение врага.
Вернулся он поздно и в таком странном, возбужденном состоянии, что лосенок, топтавшийся во дворике, не захотел к нему подойти.
— Слыхал?! — сказал дед. — Вся власть Советам! Советы, брат, вот… Такое, брат, содеялось, что твоей глупой голове и не понять. Егорка при закрытых ставнях сидит! Сказывают, инда похудел! Это что-нибудь да значит, да… Земля, понимаешь, как есть вся — крестьянам. А лес? Конешно, и лес. Он ведь, чай, тоже на земле растет…
В ту зиму началась для Ефимыча новая жизнь. Он неожиданно был облечен полномочиями, ездил куда-то, гремел, командовал мужиками, и мужики его безоговорочно слушались.
Конечно, лосенку было невдомек, что дед теперь заседает в комбеде и окончательно уверился в своем бессмертии, потому что когда же это было, чтобы человек, увидевший всеобщую в себе надобность, хотел помирать? Оставаясь без присмотра, зверь быстро дичал. Вначале держался большей частью поблизости от сторожки, но потом стал где-то пропадать. Весной, ставши уже ловким годовиком с небольшими рожонками-спичками, отсутствовал как-то целых две недели, а заявившись, не сразу пошел на зов деда.
Ефимычу в глубине души была обидна подобная неблагодарность за хлеб, за соль, но виду он не показал. Примирился: пусть все так и будет, как зверь решит; пусть теперь судьба сама им занимается. Может, есть ему удача жить в этой жизни…
Второй раз он осиротел в ту самую осень, когда его голова впервые отяжелилась настоящими лосиными рогами…
Эти рога!.. Они кому хочешь способны внушить уважение. С каким достоинством он носил их! Морду держал высоко, ноги ставил степенно, плавно и не пускался в бег без особой надобности. Появившись у лесниковой усадьбы, он произвел фурор.