Ловил рыбу, плел сети, а мечта о счастье первооткрывателя, надо полагать, никак его не оставляла…
И вот теперь, отвечая на мой вопрос, дед и рассказал, как побудила его жизнь строить остров. Однажды отправился он по обыкновению ставить сети, взглянул на играющее золотистое пятно посреди озера и замер. Сколько раз видал он это пятно, а тут вдруг осенило: что, если насыпать на отмели остров и тем самым как бы открыть его? Слушал я деда и думал: как все же сильно было в нем желание испытать хотя бы паллиатив счастья первооткрывателя…
— Почему паллиатив, Георгий Евграфович? — перебил я. — Ведь уж сам процесс сооружения острова, осуществление замысла могли принести вашему деду самое настоящее счастье.
— Не спешите с выводами, — ответил Географыч. — Подумав тогда о счастье первооткрывателя, я тут же поймал себя на другом: может, на это строительство толкнуло деда тщеславие или какие другие не столь уж возвышенные побуждения? А дед Филоктимон, словно перехватив биотоки моего мозга, продолжал рассказывать своим напевным, округлым онежским говорком: «Как-то, когда остров уже приподнялся по-над водой, привез я камни, свалил их, засыпал землей, потопал по ней ножками, присел, закурил и вдруг задал себе вопрос: а за ради чего ты, брат Филоктимон, стараешься? А для чего, спрашивается, создал бог землю? И сам себе отвечаю: для радости всего сущего, так ведь? Отделил он твердь от воды, чтоб жила и размножалась на суше и в море всяка тварь божья, кому где положено. Значит, и я, сын человеческий, отделив воду от суши, создал твердь. Почнет птица на острове моем гнездо вить, в безопасности птенцов выводить, значит, выполню я урок жизни своей, а не только душу потешу, что открыл, мол, остров…»
— Видите, дорогуша? То, что с первого взгляда казалось причудой, порожденной тщеславием, повернулось совсем другой стороной… Закурим, что ли? — неожиданно оборвал свой рассказ Географыч, пошарил под подушкой, достал сигареты, щелкнул зажигалкой.
— Ну и чем же закончилась история с островком?
— Скажете тоже, «закончилась»! — усмехнулся Географыч. — Продолжение этой истории можно озаглавить: «О том, как поссорился дед Филоктимон с православной церковью».
Географыч попыхал сигаретой и продолжал:
— Своими мыслями о целях бога и человека в создании тверди земной дед Филоктимон поделился на исповеди. И тут у него с отцом Иннокентием произошла такая баталия, что о ней и по сей день, наверное, рассказывают во всех селениях от Сумского Посада до Летней Золотицы. Только изложил Филоктимон священнику, как и положено на духу, все, о чем радеет его душа, тот так и набросился на него; «Грех, смертный грех творишь, Филоктимон! С самим создателем себя равняешь!» А дед ему смиренно так: «Нет, батюшка, не греховное дело я творю. Сам посуди. Господь бог вона какую землишшу создал. Велик бог — велико его творение. Мал азм, грешный, и остров мой, твердь земная, руками человечьими созданная, что пылинка в божьем творении. Но помру я, а остров останется. Значит, я хоть мал, да создатель, и вечно буду жить в делах своих свершенных…» Поп покраснел, закричал: «Начитался ты книг мирских, бесовых и несешь ересь, раб божий Филоктимон!» А дед ему поперек: «Нет, батюшка, не раб я божий, а создатель. И не я неразумен, а ты. Книги читаю я не бесовы, не еретиков, а мужей достойных, капитанов Крузенштерна Ивана Феодоровича, Головнина Василия Михайловича, других знаменитых морей проходцев, а ты, долгогривый, чего читал?» От этих слов у отца Иннокентия глаза на лоб повылезли: небось, такого еще на исповеди не бывало. Сорвал он с головы деда эпитрахиль, затрясся и… в голос, на всю церковь: «Гордыня в тебе дьявольская говорит! Нарекли тебя при рождении Филоктимоном, что значит «любостяжательный», ты таков и есть. У господа бога землю, славу его стяжаешь. Изыди, изыди, сатана!»
Географыч помолчал, сделал последнюю затяжку и снова заговорил:
— Вот он каков был, наш дед Филоктимон! Не знаю, как вы, а я не могу не восхищаться его душевными качествами, той неизбывной нравственной силой, таившейся в нем, о которой упоминал мудрец. Разве не так?.. В тот последний раз, когда я перед отъездом на Новую Землю посетил деда Филоктимона, мы сидели с ним на пороге избушки, глядели на озеро, а дед тихо, проникновенно говорил, словно сам с собой, употребляя слова, ныне уже почти позабытые: «Много, много годков прожил я, сокол ты мой ясный, а гляди-ко, пока еще дышу. Хотя и ветх деньми стал, а дышу, дышу… Мне бы летечко да зимушку еще прожить, глядишь, весной прилетит уточка, начнет с дружком-селезнем на островке моем гнездо вить, тогда могу я спокойно очи свои смежить: сбылось мое желанное…»
Вот таким навсегда и остался в моей памяти дед Филоктимон — умиротворенным, просветленным, источающим доброту, как человек, выполнивший свой долг… Через год, по возвращении с зимовки, наведался я в родную деревню и узнал, что сбылось желание деда: помер он весной, видимо все-таки дождавшись прилета птиц. А перед смертью успел распорядиться всем своим капиталом. Серебряный рубль, как положено, — попу на отпевание, полчервонца — жёнкам и ребятишкам на конфеты и орехи, а червонец — мужикам на поминки… Деда Филоктимона хоронила вся деревня.
Могилу не вырыли (нельзя ее было рыть), а насыпали для нее земли на островке посреди озера, на кусочке земной тверди, созданной руками человека…
Географыч взглянул на часы:
— Эк, опять сколько проговорили! Теперь уж не поспишь, скоро, наверное, станция.
— Интересную рассказали вы историю, Георгий Евграфович, только формула вашего мыслителя в данном случае неприемлема, — отозвался я после паузы. — По-моему, закон нравственности, ее сила в деде Филоктимоне, честное слово, куда достойнее удивления и восхищения, нежели вот это тропическое звездное небо. В облике вашего деда сконцентрированы черты русского характера: убежденность в правоте своего дела, душевная щедрость и просто поразительная скромность. Теперь уж я могу вас спросить: разве не так?
Географыч не успел ответить: в репродукторе раздался щелчок (на мостике включили судовое радио). Географыч тут же вскочил, сгреб постель, побежал одеваться. Послышалась команда вахтенного штурмана:
— Судно прибыло на станцию пятьсот двадцать три, глубина четыре тысячи семьдесят метров. Можно начинать работу с левого борта…
Одновременно на палубе вспыхнули яркие люстры. Винт, сделав напоследок несколько быстрых оборотов и подняв мощные каскады зеленоватой пены, перестал вращаться. Судно легло в дрейф. Завыли лебедки. Началась очередная станция.
Все эти годы рассказ Географыча жил в моей памяти, и наконец прошлым летом я выбрался в прионежские леса убедиться, существует ли остров Филоктимона.
Да, все было именно так, как и представил я себе в ту алконическую звездную ночь в тропиках. Передо мной лежало круглое, словно хрустальная чаша, озеро, обрамленное стеной высоких корабельных сосен. Их стволы, будто свечи, отлитые из червонного золота, отражались в прозрачной синеве воды. Все это, выполненное чудесной художницей-природой в сочных тонах, служило фоном светлому, залитому солнцем пятну посреди озера. Я навел туда бинокль.
Тонкая трепетная березка склонилась над одинокой могилой, поросшей, как и весь островок, нежной муравой. А у берега в золотом трепетном кольце плескалась пара лебедей-кликунов.
…Не ищите этот остров на географических картах. Он не изображен на них, но созданный человеком остров Филоктимона существует на земле!
Об авторе
Болотников Никита Яковлевич. Литератор и журналист, член Союза журналистов СССР. Родился в 1905 году в Ялте. Учился в Ялтинском коммерческом училище, позже — в Московском геологоразведочном институте. В тридцатых годах работал в системе Главсевморпути, зимовал в Арктике. Печататься начал с 1929 года, ас начала 1941 года стал журналистом-профессионалом. В годы Великой Отечественной войны — корреспондент армейской газеты; после войны служил в центральной военно-морской печати. С 1953 по 1965 год — ответственный сотрудник «Литературной газеты». Ныне пенсионер, член редсовета Главной редакции географической литературы издательства «Мысль», член редколлегии сборника «На суше и на море». Был составителем четырех выпусков нашего сборника (1968–1971).
Основное направление творчества — пропаганда истории географических открытий и, в частности, истории освоения полярных стран. Автор книг: «Никифор Бегичев» и «Герой Советского Союза М. Усик», соавтор приключенческо-фантастического романа К. Нефедьева «Могила Таме-Тунга» и автор литературной записи книги Н. Дождикова «В эфире Арктики». Титульный редактор и автор вступительных статей и комментариев к переводам шести книг Рокуэлла Кента, к книгам Роберта Скотта, Эрнеста Шеклтона и других. Автор множества статей и рецензий в центральных журналах и сборниках. В нашем издании публикуется впервые. В настоящее время работает над романом хроникой «Поле надежды» о событиях на Русском Севере в 1910–1916 годах.
Карл Кеньон
ВОЗВРАЩЕНИЕ КАЛАНОВ
Очерк
Сокращенный перевод с английского
Е. Кривицкой
Заставка Л. Катаева
Это произошло в сентябре 1955 года около острова Амчитка на Аляске, где тогда располагался заповедник. У самой поверхности чистых вод залива Константина проскользнула тень. Я взмахнул рукой, и мой помощник, алеут Тони Безезеков, запустил мотор. Вскоре мы поравнялись с нашей изворотливой жертвой — четырехфутовым каланом, крайне необходимым нам для научного изучения.
Плотно прижав передние лапы к груди, калан вывернулся, чтобы ускользнуть. Мы не отставали. Я уперся коленом в борт лодки и наклонился с сетью. Нос животного высунулся на поверхность, и в этот момент я накрыл сетью и быстро втащил в лодку шипящий клубок меха.