Все спит. Только мы бодрствуем: я и шхуна. Мчится шхуна в ночи, мчится, пропарывая тьму острым и длинным бушпритом. Мне кажется, что я слышу, как шуршит вспоротая бушпритом и мачтами черная плоть ночи, шуршит, как бы раздвигаясь перед шхуной, а потом стягиваясь и вновь срастаясь за кормой в плотную непроницаемую для глаз массу.
Хлопает дверь. Скрипят ступени. Шкипер поднимает голову и громко зевает. Я толкаю Вову, и он, всхрапнув, как лошадь в ночном, вскакивает и растирает лицо ладонями.
— Иди, Вова, подремли, — говорит Мартыныч. — Побуду в рубке.
— Уйти с вахты?! Ни в коем случае! — восклицает Петелькин.
— Бессонница мучает, — говорит Мартыныч. — Иди, дружок.
— Ну хорошо, — соглашается Вова. — Вахтенный, глядеть в оба!..
Шкипер вновь бухается на палубу возле моих ног. Мартыныч курит, опершись локтями на край окна. Глядит вверх, где желтой мухой ерзает по небу и звездам топовый огонь. Иногда шхуна некоторое время идет, не кренясь и не раскачиваясь, и топовый огонь будто пропадает, смешиваясь со звездами.
Сколько их! Вон летит Дракон, раскинув свои крылья, охотится за Лебедем. Клонится Лебедь к горизонту, а там подстерегает его созвездие Орел. Светится в нем яростным блеском звезда Альтаир, сияет, будто глаз орлиный: смутно мерцает Северная корона, топает по клотикам мачт Большая Медведица, оглядывается, поджидает Малую Медведицу. Какой океан звезд!
— А ну-ка, скажи, для чего нужны звезды? — спрашивает Мартыныч.
— Чтобы по ним определять место корабля в океане, — отвечаю я.
— Правильно. А ну-ка, откуда столько звезд на небе, а?
Молчу. Стонет во сне Шкипер: видно, приснилось, что схватился с диким портовым котом… Мартыныч попыхивает трубкой, несколько красных искр вылетают из нее.
— Звезды — это замерзшие искры из трубок моряков, стоящих на ночных вахтах, — говорит Мартыныч. — Видишь, как много на планете моряков, ишь, сколько искр позамерзало.
— Дуньте в трубку, — прошу я. — Пускай звезд будет еще больше.
Усмехнувшись, капитан дует. Сноп искр устремляется к небу. «Строгущий там капитан, — вспоминаются мне слова мужичка из лодчонки-корыта. — Бережись!..» Может, Мартыныч и швырял кого-то в воду, но он не злой, нет! Мартыныч добрый, влюбленный в шхуну и океан человек, сам кажущийся частичкой судна и океана, плещущегося за кормой…
Мартыныч выходит из рубки и спускается на палубу. Глядит вверх. Раскачивается, заложив руки за спину. Разговаривает с парусами.
— Ну что же ты, Фока? — спрашивает он у самого большого паруса шхуны. — Мы тебя штопаем, латаем, а ты все трещишь и трещишь. Как же так? Ведь ты не такой уж и старый. Не филонь, брат, тяни шхунешку, ведь ты главный тут…
Мартыныч оглядывается и, видимо, догадавшись, что мне слышны его слова, замолкает. Он бродит по сырой от ночной свежести палубе и шлепает «Актинию» по фальшборту, гладит ее, как любимого коня. Ворчит. Может, хвалит шхуну, может, ласково поругивает. Он трогает туго натянутые тросы такелажа; так, наверно, трогает струны контрабаса или скрипки музыкант, любовно и придирчиво.
Да, хорошее то было время! Один рейс, второй, третий… Новые походы, новые знакомства, новые заливы и проливы: бухта Сомнения, мыс Крещеный Огнем, бухта Ложных Вестей, отмель Минеола…
На песчаных пляжах Олюторского залива мы ходили вдоль воды и собирали в ведра блестящие обкатанные куски каменного угля. После каждого шторма океан выбрасывает уголь на берег, и жители небольшого поселка Тиличики спешат к океану за топливом. На острове Карагинском, в одной из бухточек которого судно бросило якорь, чтобы пополнить запасы питьевой воды из чистой и прозрачной речушки, мы с Борисом отправились на охоту. Повезло: убили северного оленя. Разделав его, потащили мясо, завернутое в шкуру, к бухте, как вдруг из кедрачей выскочил медведь. Дурной какой-то медведь] А может быть, голодный? Смешно всхрюкивая, показывая клыки, медведь катился к нам, как громадный бурый шар. Несколько мгновений мы глядели на зверя, а потом, оставив добычу, припустили к бухте: с патронами было туго, Мартыныч выдал нам всего три, и мы их израсходовали на оленя. Мы очень здорово пробежались с Борькой! Наверно, больше никогда в жизни я не развивал такой бешеной скорости.
В том же рейсе мы побывали в устье реки Алтонгек. Шхуна «обросла», на ее днище образовался целый лес лохматых зеленых водорослей и колонии ракушек. Шхуна потеряла скорость. «Почиститься надо, — решил Мартыныч. — Владимир Сергеевич, прокладывай курс в устье этой речушки…» Мартыныч был опытным моряком, он знал, что живность, поселившаяся на корпусе шхуны, может обитать лишь в соленой воде, пресная же быстро погубит рачков. Так оно и случилось. Спустив шлюпки, вооружившись шкрябками, укрепленными на длинных шестах, мы скребли обшивку, сдирая с нее побуревшие лохмотья водорослей, а Мартыныч, свесившись через планшир, взбадривал нас: «Скребите «Актинию», скребите родимую! Чувствуете, как она ежится? Слушайте, она даже кряхтит и постанывает от удовольствия!..»
Оказывается, не только Мартыныч знал способ спасения от паразитов. В полдень мимо шхуны проплыли пять кашалотов. Высунув из воды лоснящиеся спины, животные улеглись рядышком в самом устье речушки и начали тереться о каменистое дно, поворачиваясь то одним, то другим боком. Они тоже очищали свои шкуры!.. Звери фырчали и пыхтели. Порой они все вдруг замирали как мертвые и закрывали глаза от наслаждения.
Да, хорошее это было время! Мы возили продукты, кинофильмы, соль и клепку на рыболовные комбинаты, рассыпанные вдоль побережий Камчатки, а там забирали рыбу.
В один из рейсов мы пришли на Командоры. Какие это острова! Когда шхуна подходила к острову Медный и я глядел на угрюмые, черные, обрывающиеся в океан скалы, на тучи, будто зацепившиеся за их вершины, мне казалось, что в этих угрюмых и диких местах не может обитать не только человек, но даже животные и птицы.
Я ошибся. Остров был населен миллионами чаек, кайр, топорков и уток-каменушек. С пронзительными воплями, стремительными табунами птицы носились над мачтами шхуны, плюхались возле ее бортов в воду или одна за другой, хлопая крыльями, плыли перед шхуной, а потом, еле-еле оторвавшись от воды (такие они были жирные), летели к своим скалам.
Ухал в камни прибой. Водяные столбы медленно взлетали в воздух и опадали с водопадным шумом. Будто черный столб пепла, поднятый ветром, кружили над скалами птицы. Возле самого берега, при входе в бухту, нас встретили морские львы. Заваливаясь на спину, показывая свои влажные, блестящие животы, львы осматривали шхуну желтыми, как алыча, глазами и протяжно ревели…
Суровый, богатый край! Он был полон жизни, этот далекий остров, а его люди, смуглые, черноволосые, похожие на полинезийцев, добры и гостеприимны. Они угощали нас маринованными осьминогами, икрой морских ежей и разной рыбой. Бросив якорь в зеленую воду бухты Преображенки, мы долго пробыли на острове — ремонтировались. Там я познакомился с Ленкой, симпатичной девушкой из древнего племени морских охотников унангунов, когда-то в далекие времена завезенных на необитаемый остров с другого острова, с Атту.
В свободное время мы отправлялись с ней путешествовать. Мы уходили далеко-далеко от поселка и купались в обжигающей воде маленькой, окруженной скалами бухточки Буссоль. Потом разжигали костер, варили в котелке крабов, и Ленка просилась: «Возьми меня с собой. Ну, уговори Мартыныча! Ведь сейчас у вас нет кока. Неужели шхуна уйдет, а я останусь?..»
Повара у нас в ту пору действительно не было: сбежал наш кок. Трудненько было нам!.. Готовили пищу все по очереди. Сашка вечно пересаливал и первое и второе; Вова засыпал в камбузе, сморенный теплом печки, и суп у него выкипал, а картошка превращалась в черные уголья. Глухарь, тот умел готовить лишь странное блюдо под названием «шукрат»: сваливал в кастрюлю кислую капусту, картошку, морковь и свеклу. Он тушил овощи до кашеобразного состояния и перчил так, что, проглотив две-три ложки «шукрата», мы разевали рты и загнанно дышали…
И все же женщина — на шхуне?! «Я лучше повешусь на краспице грот-мачты, чем разрешу женщине подняться на шхуну», — заявил Мартыныч, лишь только услышал про Ленку. А шхуна уже готовилась к выходу в океан. Ранним утром мы поднимем якорь и отправимся в Петропавловск, а потом на Чукотку. Но мне не хотелось оставлять Ленку!.. На своей ночной вахте я ждал ее сигнала с берега… А может, она передумала?.. Ночь тихая, лунная. Гаснут огни в домах поселка, сгрудившегося своими домишками на самом берегу бухты; лениво, сонно лают там собаки, и Шкипер время от времени так же лениво отвечает им. Ворчит прибой. Вскрикнула на скалистом уступе морская птица. Вскрикнула дико, страшно. Может, оступилась во сне да и свалилась с уступа? Или схватил ее подкравшийся песец?..
Хожу по шхуне, жду. Приказав мне «глядеть в оба», Вова Петелькин дремлет в ходовой рубке, положив пухлую щеку на лоцию островов Тихого океана… Неужели передумала? Мелькает на берегу огонек. Вспыхивает и тухнет. Зажигаю спичку: «Жду тебя!» Минут через двадцать я слышу тихий плеск и склоняюсь над водой: толкая перед собой цинковое корыто с вещами, плывет Ленка. Сбрасываю штормтрап, и Ленка взбирается на шхуну. Встав на планшир, девушка спрыгивает на палубу, и я хватаю ее, трепещущую от холода и страха.
— Что тут происходит? — раздается вдруг голос Мартыныча. — Что-о?! Женщина?! Немедленно на берег! Петелькин! Эй, Петелькин, ты опять дрыхнешь, соня ты этакий!.. Женщина на шхуне!
— Не женщина, а… а девушка! — с отчаянием говорит вдруг Ленка. — И я… я очень замерзла.
Мартыныч угрюмо смотрит на меня, потом на Ленку. Поднимает взгляд на грот-каспицу. Достает трубку и коробку с табаком. Хмурясь, вталкивает в трубку табак. Усмехается.
— Ну что ж. Это меняет дело, — говорит он, а потом, прислушавшись, слюнявит палец и поднимает над головой: — «Береговичок» уже просыпается. Петелькин! Поднимай команду, через час снимаемся с якоря.
Оживает шхуна. Протяжно зевая, бродит от борта к борту Василий Никанорович: приспосабливается, где бы разжечь паяльную лампу. Без нее не заведешь двигатель. Уж так он устроен, наш малосильный «двигун» марки «Болиндер»: чтобы он заработал, необходимо раскалить