Трудное то было время — время открытий и становления. Это сейчас хорошо вспоминать, как варили из «Арзни» борщ, как к буровой от «Чванова» шли по мосткам, прогибавшимся над морем, как по многу суток из-за непогоды ждали смены. Но не только неустроенность осталась в памяти основателей Нефтяных Камней. Гораздо чаще иное всплывает в разговоре: мощный фонтан нефти, первый танкер, пожаловавший за этой нефтью, начало строительства эстакад над морем, первая автомашина, двинувшаяся по настилу. И дело тут, вероятно, не столько в избирательной способности памяти, удерживающей по преимуществу хорошие, добрые события, сколько в объективном законе жизни: эти люди отдали Камушкам лучшие годы, здесь оставили они часть своей души. Разве можно отказаться от этого? Ведь тогда надо отказаться от самого себя.
Недаром тот, кто первым пришел на Нефтяные Камни, никуда не уходит отсюда; специалистов с двадцати летним стажем немало. Много найдем причин подобному постоянству, но нет смысла искать их лишь в зарплате, в большом количестве выходных дней и в прочих материальных благах. Разве найдешь еще на земле место, где был бы знаком каждый метр сооружений, где все росло на твоих глазах, где обо всем с полным правом можно сказать «мое», где каждый твой шаг по жизни овеществлен и нагляден? Уже только по одному современному Чванову с недавно воздвигнутым пятиэтажным жилым домом можно судить о себе, своих товарищах, а если добавить сюда больше двухсот километров эстакад над морем, приплюсовать миллионы тонн нефти, добытые за двадцать пять лет существования промысла, то как не сопоставить все это с прожитыми годами, прожитыми, значит, совсем не зря. Потому и трудно уходить отсюда. В народе говорят: припекло или приросло сердце.
В сумерках неспешно иду по эстакадам в центральный поселок. Море неспокойно, оно шипит раскрытой пастью волны, вздрагивает эстакада, ветер прижимает к перилам, рвет шапку. Около скал, которых в темноте не видно, белеют клочья пены. А впереди огни, там город, центр Камушков.
По эстакадам ходят пары, светится киоск с сувенирами, в чайхане сидят любители поговорить, чайханщик только успевает наливать стаканы. Кругом движение, шумно, из столовой доносятся «очереди» кассовых аппаратов, стук ложек: только в библиотеке тихо, говорят шепотом.
Время близится к двенадцати, людей все меньше. Усилился ветер, и громче шум моря. Похолодало. Запотели стекла оранжерей, там дозревают в кадках мандарины, растут цветы. И на причале цветы, зеленые кустики, их привезли из Баку, землю тоже привезли с берега. Гаснут огни в общежитиях, я иду от домика к домику, пока у крайнего не застаю такую картину: по деревянному настилу прогуливаются голуби.
— Никак не загоню, — говорит усатый человек. — Хозяин на берегу, а я только освободился, накормил их. Домой, домой! — шепотом зовет он голубей и подгоняет их взмахом руки.
Эстакады уходят в море, в ночь, обозначая свой путь пунктирами огней. Далеко-далеко разбежались огни. Гораздо дальше, нежели видит глаз. Уже бурят у туркменских берегов и дагестанских, там встали вышки, соединенные эстакадами, — это дети Нефтяных Камней. По бакинскому рецепту начали штурм нефтяных глубин болгарские друзья в Черном море… Где встанут следующие города на сваях? Да везде, где найдут нефть недалеко от берега, на небольших глубинах. И с полным правом можно будет сказать о них, что все они потомки Нефтяных Камней.
Катеру давно пора отвалить, а он все стоит у причала Иванова, приседает на пологой волне и тыкается носом в бетонную стенку. На палубе доски, трубы, какие-то приборы, там не то что сесть, встать негде, а с берега кричат, что надо погрузить еще несколько бочек с авиационным маслом.
Три дня штормило. На буровые, расположенные на отдельных основаниях, попасть было нельзя. И вот теперь катер загружают сверх всякой меры, палуба его постепенно превращается в склад. Капитан катера появляется на носу, стоит молча несколько секунд и вдруг, мгновенно покраснев, рявкает басом:
— На голову мне ничего поставить не хотите?
— А я, братцы? — кричит слесарь Погодкин. Он суетится, делает вид, что боится прыгать на палубу, потом осторожно опускает одну ногу, отдергивает ее, опускает другую.
— Ты куда, Леша? — спрашивает Погодкина пожилая женщина, она отвечает за сбор металлолома на Нефтяных Камнях и хочет посмотреть, нет ли чего из этого лома на буровых в море.
— Да к Полякову, у него автоподъемник барахлит… Кому лудить, паять? — кричит фальцетом Погодкин. — Старье берем, новое даем.
— Ах, Леша, Леша, — вздыхает женщина.
— Что — Леша, ну что?
Он прислоняется к бочке, курит огромными затяжками, покусывает губы и, сняв кепку, расчесывает пятерней свалявшиеся волосы. Женщина смотрит ему в спину, что-то шепчет, потом подходит и поправляет воротник куртки.
— Катя! — отшатывается слесарь. — Дай покурить спокойно.
— Да ты кури, кури, — нараспев, жалостливо говорит Катя. — Кури себе. Я просто так, не сердись. Чего сердиться?
Наконец мы отваливаем. «Сумгаит» — так зовут нашу посудину — пятится задом, разворачивается, выползает из бухты, и тут капитан дает «полный вперед». Смело лезем на волну. Справа эстакада, она еще долго будет сопровождать катер. Кажется, будто эстакада не стоит на месте, а, торопливо перебирая стальными ногами, шагает по морю вместе с нами.
«Сумгаит» помят, давно не крашен, но работает ведь, вон сколько пены взбивает за кормой. Но не белоснежна эта пена, много желтых пятен. Дорого обходится морю соседство с промыслом.
Здесь, на Камушках, по-разному относятся к этому вынужденному соседству. Одни считают, что нефть, особенно нефть морских промыслов, безусловно губит все живое в море, губит берега, растительность на дне. Пессимисты (назовем их так) поговаривают даже о том, что в интересах будущего Каспия надо чуть ли не закрыть морские промыслы. У оптимистов другая точка зрения. Разве не выходила нефть со дна пятьдесят и сто лет назад? Разве это мешало рыбе, она прекрасно себя чувствовала. Во всем виноваты, считают они, химические предприятия, гидростроители: они лишили рыб естественных нерестилищ, построили неважные лифто-подъемники. Виноваты и сами рыбаки: ловили молодь ценной рыбы.
Но и те и другие выражают крайние точки зрения, истина, как всегда, где-то посредине. Давайте присмотримся к Каспию, его особенностям. Главное — он оторван от океана, сточные воды, плотины, отходы производства, разработка нефти со всеми вытекающими отсюда последствиями особенно чувствительны для Каспия. Его окружают промышленные районы Урала, Кавказа, Туркмении, Астраханской области. Везде химия, нефтепереработка. Доля токсичных примесей постепенно росла в Каспии, и, конечно, это почувствовали сазан и стерлядь. Белорыбицу называют индикатором чистоты водоема. Так вот, только с помощью искусственного размножения удалось избежать исчезновения белорыбицы. На грани истощения были еще недавно запасы воблы, кутума, леща, судака.
Но особенно тяжело пришлось осетровым — нашей гордости и богатству. За полвека их промысел в Волго-Каспии значительно упал. И особенно мало этой рыбы там, где добывают нефть.
Так что же, закрывать нефтепромыслы в заботе о будущих поколениях или не обращать внимания на нефть? Ведь действительно она выходила со дна моря и много лет назад. (Оптимисты забывают только, что без помощи человека нефти выходило неизмеримо меньше.) Спор этот уже решен: в конце 1968 года вышло постановление Совета Министров СССР «О мерах по предотвращению загрязнения Каспийского моря». Нефтепромыслы не ликвидируются, и химические, нефтеперерабатывающие заводы никуда не будут переведены. Смысл решения объективен и разумен: нельзя надеть на Каспий некий колпак, нельзя поместить его в вакуум, но можно и должно принять все меры, чтобы человек не загрязнял среду, в которой живет, работает, отдыхает и где будут жить его потомки.
Если говорить только о Камушках, то там возведен комплекс по сбору и утилизации пластовых вод. Стройка обошлась в пять миллионов рублей. Цифра, конечно, большая, да и строить в ста километрах от берега нелегко, но этот комплекс необходим промыслу. Ведь до его создания ежесуточно в море сбрасывалось шесть-восемь тысяч кубометров попутных пластовых вод. Теперь их откачивают со всех сборных пунктов, отделяют от нефти, очищают от песка и закачивают в нефтеносный пласт.
Это основное (кстати, предполагается его модернизация), но не единственное сооружение, которое предотвратит загрязнение Каспийского моря у Камушков. Добавлю еще, что в бакинском институте «Гипроморнефть» создана лаборатория, задача которой — борьба с загрязнением моря при добыче нефти. И воображение уже рисует такую картину: с эстакад ловят рыбу, вернувшуюся в районы промыслов, на воде нет разводов нефти, купаются люди не в искусственном бассейне в Чваново, а прямо в море, и за кормой катера, идущего около Нефтяных Камней, встанет не грязно-желтая волна, а белоснежный бурун, как тому и положено быть в море.
…Наш «Сумгаит» оторвался от эстакады, впереди — лишь одни отдельные основания. Это по сути дела кусочки эстакады в море, по два кусочка. На одном (частые сваи) — буровая, на другом (сваи пореже, чтобы меньше было сопротивление волне на случай большого шторма) — домик. Оба кусочка соединены мостиком, в одном месте люди работают, в другом отдыхают. Вот к такому отдельному основанию мы и подходим сейчас на небольшой, как мне кажется, волне. Но у самых свай катер начинает кидать вверх и вниз, теперь видна амплитуда волны, и приходится подолгу выжидать, пока можно будет без риска спрыгнуть с палубы на площадку из металлических прутьев. На площадке стоит буровой мастер Александр Поляков. Он протягивает гостям руку, по не для рукопожатия, а чтобы удобнее было прыгать.
Катер остается внизу, продолжает свою пляску у свай, а мы лезем по узкой железной лестнице длиной метров двенадцать.
— Здорово! — кричит рабочим Погодкин. — Ломаем, значит, технику? Не бережем социалистическое имущество?