Об авторе
Кузнецов Олег Александрович. Родился в 1936 году в Москве. Литератор. В соавторстве с И. И. Акимушкиным работал над созданием пятитомника «Мир животных» (издательство «Молодая гвардия», 1971–1975). Автор повестей «Тарбаганьи приключения», «Похождения хитрого Соленопсиса», ряда рассказов, очерков, статей. В нашем ежегоднике выступает второй раз. В настоящее время закончил повесть «Сразу после войны» и работает над новыми рассказами о животных.
Юрий Лексин
МЕРГЕЛЕВЫЙ ДОМ
Из блокнота журналиста
Рис. В. Шевченко
— А ветры здесь сильные?
— Когда как завернет.
— И надолго завертывает?
— Если больше дня тянет, значит, три дня будет дуть… Если в три дня не уложится, — значит, все шесть. Потом девять, двенадцать… Такой уж у нас ветер. Бора его называют.
Жара была невыносимой. Даже море выцвело. Прохладная синева и мягкость его исчезли, и все вокруг покрылось белесой дымкой, в которой царствовал зной.
Уже несколько дней бродил я по берегу от Фальшивого Геленджика до Новороссийска, ждал бору, искал ее и, отчаявшись, разуверился в ее существовании: в том измененном солнечными лучами мире не могло быть места ветру. Легче было представить молнию, упавшую прямо из голубизны неба, чем прохладу ветра. Ночи отличались от раскаленных дней одной лишь темнотой — тяжелой и густой.
И я решил искать воспоминания о ветре.
На геленджикской метеостанции, куда я наконец добрел по берегу моря, работница жаловалась:
— Что случилось? — недоумевала она. — То телефон обрывают, звонят со всего побережья с утра, требуют прогноза, а то вот уже два часа никто… Поумирали там все, что ли?
Разомлевшая, с покрасневшим лицом, она откинулась было на спинку стула, но тут же выпрямилась. От пота платье прилипало к телу, и она невольно повела плечами. Глянула в окно и стала рассуждать о странности человеческой натуры. Вот, мол, жара который день, и молишь, чтобы бора пришла, ну бора не бора, а хоть бы какой-нибудь ветерок, а не дай бог нагрянет и впрямь — не обрадуешься. Вспомнила, как года два назад, когда уже распустились деревья, обрушился вдруг норд-ост и холодом обжег все вокруг. Черные листья повисли на ветках. Только что родившиеся, они даже не скручивались — просто почернели и жестко шуршали в кронах. А к вечеру ветер унес их в море. Утром деревья стояли голыми.
— Как обворованные, — сказала работница метеостанции. — А потом опять набрались силы. — Две весны в тот год, а радости ни от одной… За вторую тоже боялись.
Она умолкла, а я взглянул в окно.
Там все зеленело, но у горизонта, сколько было видно, воздух струился и судорожно вздрагивал. Словно бился чей-то жаркий, лихорадочный пульс. Только чей? Земли? Неба? И что обещало это дрожание?
Раздался звонок.
— Наконец-то! Да. Титарева… Хорошая будет погода… И завтра тоже.
Она стала диктовать сводку:
— Нет, двадцать семь градусов. Мы ведь у моря. У вас, значит, жарче. Сколько? Градуса на три-четыре.
Она положила трубку, но тут же подняла ее. Теперь уж сама стала звонить в Новороссийск.
— Как там синоптическая обстановка? — спросила она. — Хоть бы норд-остик какой… Не ждать?
Я старался по ее лицу уловить ответ, но ничего не прочел на нем.
Значит, не я один ждал этого ветра. Но твердо зная, что этот безумный ветер существует, сейчас, как и другие, не верил в его существование. Однако он все же был. Сидя на станции и обливаясь потом, я читал о том, чего не видел.
Ученическим почерком в журнале «Чрезвычайных явлений» (есть и такой рабочий журнал на метеостанции!) кто-то описал все, чему был свидетелем. И этот контраст детского почерка и случившегося на побережье, а потом попавшего в журнал рождал не то чтобы страх — все уже миновало — скорее опасливую неприязнь к сумасшествию природы. Хотелось отстраниться от желтой бумаги журнала, подняться и уйти, даже не взглянув более на него. Но тут же возникало желание читать дальше и дальше, и казалось, что здесь как в романе: напряжение не исчезнет, а будет все нарастать, нарастать, а потом… Что может быть потом?
«9 февраля в 16 часов 05 минут, — писал наблюдатель, — через территорию Южной базы, находящейся между Тонким мысом и домом отдыха «Солнце», прошел смерч диаметром до 30–40 метров. Двигался в направлении с юго-запада на северо-восток».
Мне сразу понравились лаконичность и точность этого описания, свидетельствующие, что наблюдатель видел смерч собственными глазами. Он писал просто, и иногда — неожиданно для него самого — высекались образы, как искры.
«Перед смерчем резко ухудшилась погода: небо затянуло черными облаками, ударил гром, засверкала молния, пошел сильный град и крупа, поднялся ураганный ветер. Видимость сократилась до 100–200 метров. Смерч вышел в бухту и там погасился».
«Погасился», — повторилось во мне. Я быстро перевернул страницу… Продолжения не было.
Это писал человек, для которого важны были только факты, и он перечислил их. Какое ему было дело до того, что поразило бы все в летящем «жгуте» смерча подчинено строгой целесообразности, что воздух в нем, поднимаясь, вращается против часовой стрелки и что ночью смерч светится и огонь этот голубой. Однажды зафиксированное уже не трогало наблюдателя.
Смерч мог поднять корабль в воздух и бросить его в сторону на несколько сот метров. Но ведь всего этого наблюдатель не видел.
Уже не отрываясь, я читал дальше:
«15 мая после ливневого дождя с грозой постепенно начал усиливаться северо-восточный ветер. Порывы — до 40 метров в секунду.
В 2 часа 55 минут 16 мая усилился до 28 метров и дул с такой силой до 10 часов.
В санатории «Солнце» сорвало крышу с одного здания. Пострадал подросток семнадцати лет, лежит в больнице. В селе Дивно-морском убило бревном трех летнего ребенка».
Скверный был ветер. Жестокость его, похоже, не знала границ. Да и могут ли быть границы у жестокости? «Небо и земля но обладают человеколюбием и относятся ко всем существам как к травам и тварям», — отметил с холодной проницательностью древнекитайский философ Лао-цзы.
Я попытался было представить себе человека, именовавшегося просто и строго — наблюдателем. Из года в год ему вменено в обязанности заносить в книгу свидетельства этой жестокости. Больше того, ему приходилось искать их: звонить, узнавать, расспрашивать…
Через несколько страниц на пожелтевшей бумаге опять возник смерч.
«4 августа. Со слов гидрометнаблюдателя Кисляковой.
В 6 часов 15 минут во время отдаленной грозы — в море, на юге, — вдруг образовался смерч.
Сначала я увидела один столб, слегка изогнутый, довольно прозрачный. Затем, через минуту, образовался второй. Вода быстро забурлила и стала подниматься. Через две минуты первый столб оторвался от воды и поднялся к облаку. Второй двигался так же быстро следом за первым и еще был виден, когда в море, на юго-западе, образовался третий вихрь воды и стал быстро приближаться к берегу; за минуту он подошел к берегу на расстояние 8—10 метров и повернул вдоль него на восток.
Вода в смерче просвечивала насквозь, и было очень хорошо видно, как она крутится и поднимается. Пройдя от будки волномера до бойни, вода третьего смерча стала оседать в море и спала. В это время второй столб оторвался от моря и подтянулся к облаку.
В 6 часов 20 минут все кончилось. Облако, в котором скрылись оба первых столба смерча, направилось на северо-восток».
Она была поэтом, эта Кислякова. Благодаря ей я видел, как над морем возникали столбы смерчей и уходили с облаками на северо-восток, чтобы вернуться борой. Журнал был бесконечным перечнем безумств природы, — большой толстый журнал, который до меня мало кто листал… Почти наугад я еще раз открыл его и узнал, что произошло 22 марта.
«Утром началось усиление ветра… Порывы свыше 40 метров в секунду. Такой сильнейший ветер дул день и всю ночь с 22 на 23 марта, и к утру началось ослабление.
Давление неустойчиво: то падает, то резко растет. В некоторых районах города произошли обрывы электрических и телефонных проводов. Кое-где с домов сорвало крыши. На гидробазе унесло ветром метеоприборы. Ветер выдавливал стекла в зданиях. Оборванным проводом под током убито две лошади… Повреждены посадки кипарисов…»
Нет, пожалуй, хватит читать эту книгу… В памяти писавшего те дни остались днями разрушений. Но сейчас под окнами станции сияло море. Из его безмятежной синевы выплывали улыбающиеся люди, и им было невдомек, что когда-то здесь ветер выдавливал стекла. Да может, сейчас, сию минуту, где-нибудь в Адриатике свирепствует такой же ветер и только что упали бездыханными две лошади. Или в Провансе ломает деревья другой «родственник» здешней боры — мистраль…
Работница станции, все время наблюдавшая за мной, пока я читал, словно догадавшись, о чем я думаю, тихо спросила:
— Зачем вам это? — Она кивнула на журнал.
Я не знал, что ответить. Когда и зачем можно употребить этот бесконечный перечень повреждений, разрушений и других бед? Может быть, наши мысли совпали? Ведь и она видела лежащее за окном море и мокрых счастливых людей, выходивших из него медленно и радостно, — они шли с блуждающими на губах улыбками. А другие, хохоча, в сверкающих брызгах вбегали в воду.
Попрощавшись, я ушел. На два дня превратился в купальщика, присоединившись к веселой беспечности загоравших на пляже. Но на третий день я без особого удивления обнаружил, что стою неподалеку от «Барбарины». Судно находилось вблизи берега, казалось, что на плаву, но на самом деле днище его лежало на камнях, и все это уже покрасневшее от ржавчины чудо мореходной техники было теперь только памятником безалаберности команды. «Барбарину» выкинуло на скалы, когда экипаж самонадеянно отказался послушаться предупреждения о надвигающейся боре. Поначалу иностра