Утробин остановил свою машину, шедшую головной. Затормозили и другие. Водители вышли из кабин.
— Кто ж это тут веселился? — Утробин косо глянул на Лютова.
— Мы… По первопутку.
— Первому и последнему, — усмехнулся Бажан. — У мельника вода плотину прососала…
Утробин усмехнулся:
— Гурамишвили, это ты говорил, что в горах земля как пух?
— Я говорил, — мрачно, с вызовом ответил Отелло.
— Глянь, тут целую перину вспороли.
— Сейчас здесь пока трещинка, — сказал Тошка. — А что будет, когда снег на склонах пойдет таять вовсю?
Угрюмый Лютов выговорил негромко:
— Мы тогда едва успели проскочить. Позади нас начали бить лавины…
— Ты мне в мостоотряде чуть глотку не перегрыз, что мы с Тошкой съехали не в том месте. А здесь — «пурга», «лавины»!
Глядел Лютов на дело своих рук и было ему тяжко.
Вдруг вдали, наверху, у первой петли, ярко брызнула, заискрилась под солнцем вода. Там, преодолев какое-то препятствие, прямиком ко второй петле прорвался поток — крошечный намек на сель.
Плечи бурлящего, взбаламученного потока толкались в рыхлые, хрупкие берега, подмывали их на глазах. И минуты не прошло, как мутная волна скатилась вниз по крутому уклону игрушечного каньончика, обдала брызгами траки бульдозеров.
Командор поморщился, словно от боли.
Насупился и отвернулся Гурамишвили.
— Ух ты, черт! — воскликнул скорый на выражение чувств Тоша. — Это — сила!
А Утробин точно припечатал:
— Вот так.
Щеки на исхудавшем от усталости, будто усохшем, лице Утробина ввалились, глаза стали крупнее и нехорошо, недобро блестели.
— Были здесь в тот день лавины? Пурга была? Кто скажет? — перешел на крик Утробин и, столь же неожиданно сломив свой порыв, договорил почти спокойно — Вот так, мужики. Две бухты троса у нас имеется, думаю, хватит. Будем подниматься вот по этому гребню увала. Тут грунт твердый, за нами не размоет. Воды нет. Лопухи! Не догадались, первопроходчики!
Лютов молчал. Предложение Утробина было верным, толковым, хотя и трудновыполнимым. Только иного-то решения не существовало. А тогда, в начале зимы, все-таки требовалось следовать по руслу, по пути почти безводной в то время реки. Если бы не пурга!
На тяжелый и долгий подъем по увалу водители потратили весь световой день. Они вели машины, как одержимые, выжимая из себя последние, казалось, силы и все, что можно, из моторов. Бульдозеристы мечтали об одном: там, на верху увала, в темном, свежайшем и душистом еловом перелеске, маячившем у линии таяния снегов, они отдохнут, выспятся врастяжку на лапнике. Пусть к перевалу еще надо будет пробиваться сквозь сугробы метра в два высотой, бить в них траншею. Но это — потом, завтра. Утром, после сладкого безмятежного сна в покое, в тишине.
Лишь механик думал об ином.
Весь день ярилось в голубизне солнце, и, стоило глянуть в сторону, каждый видел, как набухавший на глазах ручей мчался по склону по прямой, минуя спасительные для долины петли старого русла.
И это видели все.
Колонна остановилась впритык к одному из островков пышного ельника, утопавшего в снегу. А за ним шли снежные поля, глубокий снег, в котором завтра придется пробивать траншеи в рост человека, а может быть, и глубже.
Разбили палатку, в которой можно было выспаться на славу, не свернувшись калачиком, а вытянув натруженные, тоскующие по отдыху ноги, улегшись в удобные спальные мешки. Они уже отдыхали, видели сны наяву, заставляя себя ожидать, а потом прожевывать ужин.
За едой Лютов сказал:
— И этот ельник, приютивший нас, и весь лес в долине через год, ну через два погибнут.
— Вы виноваты! — вырвалось у Тошки.
— Даже если мы кругом виноваты…
— А кто же еще? — с набитым ртом едва выговорил Утробин.
— Даже если мы кругом виноваты, — упрямо продолжил Лютов, — сейчас есть еще возможность спасти и лес, и всю долину. Мы спустимся обратно, вниз. И ночью, когда вода спадет, засыплем, заделаем прораны в старом русле. Тогда река пойдет завтра по нему. Решайте!
— Почему это нам решать? — Утробин, приготовившийся лезть в спальный мешок, хлопнул себя по коленям, обтянутым теплыми подштанниками. — А?! Скажите, люди добрые! Ответьте! Они — вот такие вот механички! — изгадят землю, испоганят ее, а потом придут барашками, станут к сознательности призывать. Так что ж! Мы-то вот с вами, ребята, чем виноваты? Только тем, что не было нас здесь тогда! Пурга, говоришь? Боялись людей, видите ли, потерять? О чем раньше думали? А?! Сказать нечего? Нечего!
Отелло стянул шапку и, зажав ее в кулаке, стал бить ею, словно боксерской перчаткой в ладонь другой руки.
— Подожди, Утробин, — встрепенулся Лютов. — Когда же было думать? В дороге перед перевалом нас пурга застала. Вниз катиться? Какой же смысл? Там, у подола, нас бы замело. А тут в километре — скальная гряда, что ширма. Мы разведали — тихо около нее! Где это твое «раньше»? Когда, по-твоему, думать-то нам следовало?
— Еще раньше! — зло и упрямо сказал Утробин.
— Да ты смеешься, Селиван! — Тараторин сплюнул и усилил громкость транзистора. Это всегда являлось признаком того, что он собирается одеваться. Беспрерывно играющую «Селгу» Тошка спрятал под свитер, потом стал натягивать ватник.
— Зачем же смеяться? — поглаживая ладонями крепкие колени, обтянутые теплыми подштанниками, раскачивался Утробин. — Плакать над вами, дураками, надо. Одни нагадили, а вы убирать собрались. Вот пусть он, этот механик, и попашет и пдпляшет под луной. Ха-ха-ха!
Заматывая на шее шарф, Бажан сказал:
— Ишь, какой идейный противник! Работать тебе не хочется, Селиван. Ведь за пахоту под луной не заплатят. Он бы пошел, если бы заплатили за особую выработку. Он бы плясал за рычагами — рванул на себя гривенник. От себя — гривенник, двинул отвалом — рубль.
— Зачем обижать человека? — пожал плечами Тошка. — Старый. Устал он.
— Я устал? — почти взвизгнул Утробин. — Да я вам сто очков вперед дам! Надо было бы пройти эту трассу за четверо суток вместо недели, как вы колупались, я бы прошел! Днем и ночью вкалывал бы, а прошел! Только ломать горб за чужие грехи — спасибо! Ишачьте сами!
— Шейлок он, — сказал Гурамишвили, перестав мучить ушанку и напялив ее наконец на голову. — Он все меряет на аршин рубля! Не знаю, могли или не могли люди в пургу не пойти на крайнюю меру. Верю — не могли! Лютову верю. Пойду ишачить. И спасибо Лютову — честно признался: надо спасать землю на склоне, реку спасать, тайгу, которая останется без воды, зверей, теперешних и будущих. Знаю: сейчас надо спасать. Сегодня, а не завтра.
Тараторин натянул телогрейку, поправил за пазухой попискивающую «Селгу»:
— Сейчас даже не важно — кто виноват.
— Потом поспорим, — поднялся Бажан, — когда речку загоним в русло. Пошли, — и плечом откинул полог палатки.
— Он старый человек, — бормотал Тошка, застегивая поверх ватника широкий солдатский ремень. — Бедный человек…
— Бедный? — снова взвился голос Утробина. — Да я тебя с потрохами куплю!
За брезентовой стенкой резко застрелял пускач. Тошка, не желая, видимо, повышать голоса, повертел неопределенно рукой и тоже вышел. Проговорив еще что-то в спину Тошки, Утробин лег на нары и укрылся с головой. Забил второй пускач, потом третий. Лютов все еще сидел у наспех сбитого стола, тупо глядя на мерно чадящее за проволочной решеткой пламечко фонаря «летучая мышь». Он все еще надеялся, что неожиданно долгий для него разговор — всего лишь упрямое препирательство Селивана. Вот-вот Утробин откинет с головы ватник, может, захохочет, натягивая штаны, и они, все пятеро, отправятся вниз. Они спустятся к перебитым траками и полозьями балков берегам онемевшего от ночного заморозка ручья и наложат на пробоины пластыри грунта и щебня. Они будут работать всю ночь, а когда часам к десяти утра солнце прогреет склон и юркие талые воды зазвенят по камням, час от часу набирая силу, поток не обрушится в прораны, не станет вымывать на склоне зачатки оврага, чтоб через год или два превратить его в глубокий мертвый каньон.
«Ерунда какая-то… — думал Лютов. — Как это — взял да и повернулся человек неожиданно спиной ко всем? Может быть, мы, конечно, виноваты в том, что произошло зимой. Пурга помешала обдумать как следует дорогу. А цель была рядом — ясная, притягательная, дающая успокоение и отдых. Да, ясность цели не определяет правильность пути». Лютов подошел к Утробину.
— Селиван! А, Селиван! — громко позвал он. Вскочил Утробин, дико глянул на него:
— Иди, иди, механик! Прибирай свое дерьмо!
— Ты вот говорил — раньше думать следовало…
— Да! Что тебе надо? — взъярился Утробин.
— Раньше, допреж, значит…
— Ну что! Что? Тетеря! Заладил — «думать», «думать»… Свое за собой я сам подберу. Я! Сам! А чужое не ем.
— Как же ты завтра в глаза ребятам посмотришь?
Утробин ухмыльнулся и поводил пальцем перед носом Лютова:
— А это — одно другого не касается. Ясно? Ме-ха-ник!
— Ясно… — кивнул Лютов. — Разве я о том?
— А то за такие фортели, ну, коль оставите, статья в законах есть. Слышал? И машину не тронешь. Я за нее отвечаю.
— Знаю… — Лютов снова покачал головой. — И я отвечаю тоже.
— Вот и топай, механик. И не буди! Не мешай мне спать мои законные часы! Все!
Рокот одного пускача перешел в утробный рокот двигателя.
Пора, давно пора было уходить Лютову к ребятам. На всякий случай, уж совсем безнадежно, он потоптался у выхода из палатки.
Укрывшись с головой, Утробин не шевелился.
Тогда Лютов вернулся, захватил лампу «летучая мышь» и, не задерживаясь более, вышел.
Площадку у палатки заливал свет фар бульдозеров, готовых к спуску. К Лютову подошли ребята.
— Он, по-моему, просто выдохся, вымотался, — сказал Лютов, кивнув в сторону палатки.
— По-вашему… — неопределенно выговорил Бажан. — А нам с ним здесь, на перевале, работать. По-вашему…
— Да, по-моему, — твердо отчеканил Лютов.