ого портрета нет, сатрап не поверил и прислал теперь двух прислужников. Персы разглядывают рисунки Борисова и восторженно цокают языками.
А Гмелин молча опускает голову: он сделал все, чтобы спасти Борисова, но три дня назад художник умер.
«Умер…» — в который раз ученый начинает письмо и вновь бросает. Нет, он не может, не может так написать его матери. Хорошо, если бы люди перед смертью делали это сами. Когда он будет умирать, то непременно напишет сам: «Простите, но я умер. Пишу о том, дабы не утруждать других». Других… А кто другие? Почти все в его экспедиции тяжело больны.
Не обращая более внимания на персов, Гмелин идет к соседнему дому. Там лежит его больной друг поручик Охотников.
— А… это вы… — Охотников с трудом поднимает голову от подушки. — Вы… Ну как, хан нашел свою образину?
— Ищет. Двух послов специально прислал.
— Ишь ты… — поручик вздохнул и тихо добавил: — Отдайте ему потом мою шпагу с каменьями. Он алчный! Авось…
— Что вы, что вы! И думать не смейте, — успокаивает его Гмелин.
— Не надо. — Охотников берет руку путешественника. — Не надо. Лучше расскажите что-нибудь веселое. Ну, хотя бы про хана.
— Хорошо. Попытаюсь… — Губы и веки Гмелина дрожат. Он никак не может совладать с собой и унять этой нервной дрожи.
— Ну, что же вы?!
— Сейчас. Как вы знаете, большинство ханов дураки. Но этот— просто царь дураков, дураков, — повторяет Гмелин и думает: «Совсем не смешно». — Так вот. Вот, сударь, хан и придумал новый способ торговли: купцы ему — товар, а он им — пинок. Так всех купцов и выпинал…
Путешественник уже не помнит, сколько прошло времени: час, два или более. Наконец он на мгновение умолкает и смотрит на больного. Тот спит. Осторожно, на цыпочках, пятится к двери, как вдруг слышит хрип, резкий, свистящий…
Опрокинув табурет, Гмелин бросается к кровати. Вздрогнув, Охотников внезапно вытягивается и затихает. Затихает навсегда.
Больше Гмелин не помнит уже ничего. Не помнит, как казаки вели его по двору, как кто-то мочил ему лоб, поил водой.
Очнулся он в своей комнате и снова увидел персов.
— Ну, что? — спросил шепотом Гмелин. — Что? Нашли? Думаете, нашему художнику делать было нечего, как только ханов писать?
Казак протягивает прислужнику портрет молодого перса с кальяном:
— Да это же не тот! Не тот, вы понимаете? А другого — нет!
Персы кивают в знак согласия головами. Да… да… этот перс с портрета вовсе не похож на хана. Разве может хан так смеяться? Кто-кто, а они-то хорошо знают хана.
И персы уходят.
Гмелин опускается на стул, долго молча сидит, обхватив голову руками.
Казачок Федька осторожно трогает его за плечо:
— Самуил Готлибович, вот письмо поручика…
Гмелин осторожно развертывает лист, и первые же строки заставляют его вновь вздрогнуть:
«Простите, но я умер. Пишу эти строки, дабы не утруждать других…»
Последние месяцы и дни жизни Гмелина были особенно мучительны. Болезни, одиночество, смерть друзей… Казалось бы, все это должно надломить даже самого крепкого и здорового человека. Однако путешественник вновь и вновь преступает ту черту, что для другого была бы последней. Будто нарочно он не погиб в горах. Не умер, как другие, от лихорадки. Судьба готовила ему более страшную и мучительную кончину…
Быть может, все началось в те трагические часы, когда Гмелин хоронил близких ему по духу людей — Борисова, Охотникова… Как ни странно, но именно горе, неудачи и лишения вызывают у сильных людей то железное упрямство, ту волю, которая одна, несмотря ни на что, продолжает вести их вперед сквозь самые тяжкие беды. Про таких иногда говорят: Одержимый. Скажем точнее — смелый и верящий… Гмелин беззаветно верил в то дело, которому посвятил жизнь. Он смотрел на жизнь, как на долг. И именно это святое чувство долга и погубило его впоследствии…
После первой Астраханской экспедиции — неудачи, неудачи и неудачи. Гмелин мог спокойно отступить. Тем более что второе его путешествие — на Кавказ и в Персию (и он понимал это) — было связано с большим риском. В западных провинциях, куда держала путь экспедиция, шла междоусобная война. Но Гмелин все-таки рискнул, возглавил экспедицию, несмотря на ее малочисленность и слабость экипировки, вдохновив путешественников своей горячей верой в удачу.
Темень, хоть глаз выколи. Порывистый ветер гасит факелы. Один неверный шаг — и пропасть.
Но люди идут. Они знают, что, если сегодня не спустятся, завтра буран похоронит их здесь. Так сказал проводник, и потому путешественники идут. Сейчас они еще могут спуститься. Позже — верная смерть. Снежный саван.
«Саван…» — Гмелин невольно ежится.
Впереди тревожно запела труба. Голос ее подобен крику раненой птицы. Птица плачет, зовет, но стая давно улетела.
Тоскует, печалится птица-труба. Тоскуют и печалятся люди. В темноте не видно их глаз. Гмелин знает: сегодня у многих в глазах боль и смертельная усталость. Но главное сейчас — идти вперед. Вернее, не вперед, а вниз.
Гмелин машет рукой, как бы отгоняя тревожные мысли:
— Эй, там, впереди! Факелы остались?
Никак нет. Последние сгорели.
По голосу путешественник узнает Федьку. Какой замечательный мальчик! Редкой души, мужества и силы воли. Другие, из прежней экспедиции, далеко не все решились идти с ним к неведомым персидским берегам. Казачок же сам напросился, помнится, так и сказал: «Мне без вас теперь никакой жизни нету!»
Ах, Федька… А какая жизнь со мной? Голод, опасности, болезни… Гмелин останавливается, вздыхает: «Интересно, а вдохновляет ли кого-нибудь моя жизнь? — и тут же отвечает сам себе: — Да, Федька… Наверное, казачок станет в дальнейшем путешественником. Федька — моя надежда. Надежда! Как хорошо было бы открыть какую-нибудь неизвестную гору и назвать ее Надежда».
— Федька… — зовет Гмелин.
— Что прикажете?
— Приказываю улыбаться. Так и передай: Гмелин, мол, приказали улыбаться.
— Слушаюсь… — Казачок оглядывается, но тут же спохватывается и застывает на месте: в темноте-то не видать, кто улыбается.
Гмелин хлопает Федьку по плечу и, будто по секрету, шепчет:
— Надо же какой-то приказ отдать, а то подумают еще: упал в пропасть начальник.
Пронзительно гикнув, Федька исчезает.
Снова раздался и замер над горами долгий печальный звук трубы. Вновь тревога, сомнения, но Гмелин не поддается им: «Истина никогда не бывает конечной. В познании важен процесс, движение. Да, да, движение. Сие и есть главное в жизни путешественника. Не только результат и надежда на великое открытие толкают нас на служение отечественной науке. Более здесь имеет значение само путешествие, риск, борьба, муки. Это и вдохновляет людей, меня во всяком случае».
— Господин профессор… — чей-то насмешливый голос выводит Гмелина из задумчивости.
Рисовальщик Бауэр. В отряде он известен как первый весельчак и насмешник.
— …Господин профессор, — загадочно произносит рисовальщик. — А вы, по-моему, ошиблись в экипировке экспедиции.
— В чем же? — Гмелин настораживается и ждет очередной шутки.
— Да вот… — Подобно всем насмешникам, Бауэр говорит серьезно. — Да вот, взяли лошадей, а не позаботились о кошке. Отличнейший проводник ночью.
— Безусловно, — медленно произносит Гмелин. — Безусловно. — И неожиданно, как опытный фехтовальщик, делает выпад: — А вы не беспокойтесь. Здешние кошки еще позаботятся о вас, Бауэр.
И как бы в подтверждение слов путешественника рисовальщик вдруг видит рядом два больших желто-зеленых глаза.
— Пантера! — в ужасе кричит он и стреляет.
— Бывает, бывает… — профессор дружески похлопывает художника по плечу: — У вас слишком развито воображение, Бауэр. Но ничего, сударь, не огорчайтесь. Со мной куда хуже случалось. Однажды во время лихорадки в Ензели мне знаете что почудилось? Будто бы поручик Охотников… Вы помните его?
— Как же…
— Так вот, мне представилось, что Охотников не кто иной, как наследник престола Павел. Я вел с ним обстоятельную беседу, жаловался, просил солдат, лошадей. Грозил и плакал даже. Судя по всему, вам до слез еще далеко.
Последние слова ученый произносит почти шепотом. Вновь нахлынули воспоминания, закружили, словно вихрь, взволновали до глубины души, унесли в прошлое: Ензели, Шемаха, Дербент, старые друзья — Борисов, Охотников…
Как ни парадоксально, но дороже всего для него этот персидский период жизни.
С грустью и насмешкой вспоминает он свои первые юношеские мечты о славе, о том, как при его появлении в петербургских гостиных будут говорить: «А кто сей Гмелин?» — «Да как же, великий путешественник!»
Великий! После первого путешествия его действительно называли великим. Однако не путешественником, а кляузником. И все из-за того, что он во что бы то ни стало стремился лучше экипировать вторую экспедицию. Сил, им затраченных на это, вполне хватило бы еще на одно путешествие.
Впрочем, надо отдать должное чиновникам. Они предупреждали об опасности, грозящей ему в западных провинциях: междоусобица, разбой, враждебность ханов к России. Напоминали даже о забытой экспедиции Лопухина, родственника Петра, который возвращался с посольством Артемия Волынского в Россию. Ему доверили доставить подарки царю, в том числе ни много ни мало — живого слона. Тогда же Лопухин получил нечто вроде охранной грамоты. Грамота сия гласила: «В своих владениях каракайтакский уцмий всячески будет способствовать и благоволить Лопухину». На деле же уцмий в сговоре с другими ханами предательски напал на русский отряд. Завязалась ожесточенная перестрелка. Во время оной несколько казаков были убиты, а слон тяжело ранен.
Лишь благосклонное соизволение императрицы заставило чиновников продвинуть дело Гмелина. И все-таки дали ему всего очень мало: думали, он откажется. Ошиблись: ни сегодня, ни завтра, никогда не откажется он от своей мечты — путешествовать.
— Огни! — кричит впереди Федька. — Внизу огни!