В пьяном угаре эвенки стрелялись и стреляли, вешались и вешали. Только в прошлом году в Усть-Нюкже было 19 таких смертей.
— Сейчас-то лучше стало, — говорит председатель сельсовета Поляков. — Намного. Водку продаем только к праздникам.
— И пьяных нет?
— Да нет же. Пьяные есть, конечно. Бамовские самогон привозят. На самогон меха меняют. За стакан самогона эвенк торбаса отдаст и босиком зимой до дома пойдет.
Вырванные из родной стихии, лишенные Родины у себя же на родине, эвенки не нашли места и на БАМе. Рабочих профессий не знают. К подсобному хозяйству тоже не приучены — коров, свиней не держат.
«С охотой — плохо. С оленей — плохо. С водкой — харасо эвенку».
Так и существуют…
— Вы знаете, у нас тут китаец жил, — рассказывал Поляков, — так тот чего только не выращивал. И огурцы, и капусту, и помидоры. А лук у него какой… Во-о. Ни теплиц, ничего не было. Все под открытым небом росло. Умел как-то. Некоторые у нас тут от него научились. Для себя кой-чего растим.
— А на продажу смогли бы?
— Кому ж тут продавать? Пока до Благовещенска довезут наши овощи… Это ж тыща километров…
Праздник кончился, литавры смолкли, последние горсти орденов и медалей розданы, когда укладывали «золотое звено», и вдруг все увидели, что «стройка века» — фокус, устроенный в угоду годам застоя… Дороги как таковой нет, возить нечего, жить негде, об экологической ситуации лучше не вспоминать. Все плохо. Как быть? Как поступить с самым длинным памятником, который оставили нам годы застоя?
Крайне актуальный вопрос. Казалось бы, ответ на него надо искать в опыте, в тех ошибках и успехах, которые уже сделаны. Но боюсь, некоторым руководителям по-прежнему неймется — мало освоили, новые миллиарды требуют.
Предлагается создать молодежный территориальный подряд, а проще говоря, кооперативы, например, по рубке леса, на манер корейских. И кругляк за валютные гроши направлять в Японию. Такова вот перспектива.
Кому-то выгодно продолжать дело «великого преобразователя страны».
Не понимаю, как можно взять в подряд территорию? Как можно превращать чьи-то охотничьи угодья и пастбища в лесоповал?
По-моему, это бесчеловечно — ради мифических валютных подачек обрекать эвенков и другие народы Сибири на медленную, мучительную пьяную смерть. Они не заслужили такой судьбы.
Распоряжаться судьбой целых народов? Кто и где доказал, что первобытный лесоповал, который предлагают корейцам, а теперь и нашим кооператорам, не оставит потомкам холодную безлюдную пустыню, которая зовется Сибирью?
Виктор Якимов
ТРОПОЮ АРСЕНЬЕВА
Рассказ
Художник В. Родин
Прошел месяц с начала нашего путешествия. Мы продвигались на север по водоразделу между бассейном реки Тумнин и Татарским проливом. Нас двое. Я, биолог-охотовед, и мой проводник — старый ороч Тимофей Тиктамунка.
Тимофей, много лет проживший один в охотничьем зимовье на мысе Сюркум, исходил горную тайгу на многие десятки километров окрест. Но так далеко не заходил и он. Тайга здесь необитаема на огромном пространстве.
Уже давно шли мы не знакомым ему путем, но он все так же уверенно вел вперед и без колебаний сворачивал в ту долину ключа, путь по которой к намеченному месту был короче и легче. Тайга для него — родной дом. Всю жизнь он провел один на один с суровой дикой природой. Герои Фенимора Купера и Майна Рида могли бы позавидовать его знаниям природы и искусству следопыта. Характер и привычки его выработаны трапперской жизнью в горной тайге. Все, что он делает, делает не спеша. Движения его неторопливы, но любое дело у него спорится. Не успеем мы остановиться на очередном привале и сбросить с плеч тяжелый груз, как он — топор в руки, и уже горит жаркий костер, а на тагане висит котелок под чай. И только тогда сам подсаживается к костру. Садится он на ступни, плотно касаясь земли коленями. Это Очень удобно в походной жизни: не надо искать, на что сесть, а сразу садись прямо лицом к костру и отдыхай. Усевшись подобным образом, он закуривает трубку и, не меняя позы, молча и долго смотрит в огонь.
О чем он думает? Какие грезы всплывают в его памяти? Возможно, он не думает сейчас о далеких предках, но какая-то нега и томление, исходящие от этого живого и трепещущего огня, обволакивают его. И сам он как будто кружится и плывет, плывет в этом вихре огня.
Обычно говорят: память сердца, память разума. Но почему-то не говорят — память крови. Это и есть инстинкт. В условиях цивилизации человек привык к условным рефлексам, а безусловные он вообще не замечает. Но у человека ощутимо усиливается инстинкт, когда он попадает в условия отдаленного прошлого. Возле костра, в одиночестве, вдалеке от разумного общества, у него возникают эмоции, подобные действительным чувствам и понятиям своих далеких предков.
Ночь.
Тайга.
На многие километры вокруг — ни человеческого жилья, ни его следов. В вершинах елей и пихт глухо шумит ветер, сбрасывая с хвои снежную кухту. Старые деревья жалобно стонут. А может, это горные духи в снежном вихре несут душу умершего и она прощается со своими сородичами?
Сухие деревья со скрежетом сталкиваются голыми сучьями. Вдруг на ближайшей крутой, почти отвесной сопке затрещало, загремело, приближаясь с нарастающим гулом, и невдалеке в грохоте и треске, перекрывая вой пурги, послышались тяжелые удары, сотрясающие землю, как будто горы обрушились в долину. Видимо, горные духи сегодня шибко рассердились, раз ломают горы.
А горы действительно ломались.
Горы Дальнего Востока покрыты лесом. Почва с горных склонов смывается в долины. Лиственница и сосна растут прямо на скалах, прикрытых лишь слоем мха, корнями цепляясь за трещины в камнях. Налетающие смерчи валят слабо укоренившиеся на скалах деревья, которые, падая, увлекают за собой другие, а также крупные камни. И все это лавиной устремляется вниз по склону горы со страшным скрежетом ломаемых деревьев и грохотом камней, как будто земля проваливается в тартарары.
В такое время неуютно чувствует себя человек в горной тайге, а если он один, то становится тоскливо. Вокруг тьма. Лишь смутно выделяются на снегу стоящие рядом стволы деревьев, а в бесснежную ночную непогодь не видно и собственной руки. В такой обстановке в горной тайге даже радостные и приятные воспоминания не отвлекают от грустных дум о бренности жизни.
Но раздумывать об этом долго не стоит. В тайге всегда прямо под ногами валяются сучья и валежины. Вспыхнул огонек, слабо побежал по сухим веточкам. Вот загорелись сучья, заполыхал яркий огонь. И сразу притихли вой ветра и стоны деревьев. Отступила в сторону тьма, а с ней ушли и грустные думы. И нет больше одиночества. Рядом трепетный огонь костра. Он мягок для глаз и неназойлив для мыслей. Он гипнотизирует, навевая приятные и ласковые воспоминания.
Наутро, разведя костер, Тимофей с топором в руках отошел от палатки, чтобы срубить сушину на дрова. Вдруг он окликнул меня и быстро подошел к костру. На лице у него было какое-то странное выражение. Не испуг, а скорее удивление отражалось на нем.
— Амба! — подойдя ко мне вплотную, еле слышно произнес ороч.
— Что-что? — не понял я.
— Амба ходи, — шепотом повторил он.
Наконец смысл его слов дошел до меня, но я не мог в это поверить и улыбнулся:
— Может, рысь или росомаха?
Он укоризненно посмотрел на меня:
— Моя рысь мноха стреляй. Росомах тоже стреляй. Амба моя нет стреляй. Моя только смотри ево. Моя ошибай нет: это амба ходи.
Я пошел к тому месту, куда он указал, и, к своему удивлению, увидел, что Тимофей прав. Это был след крупного самца тигра: сантиметров восемнадцать в длину и семнадцать в ширину.
— Странно, — изумился я, измеряя следы. — Ведь на этой широте не наблюдались раньше тигры. По крайней мере нигде в специальной литературе не указывается, что тигр по Сихотэ-Алиню поднимался до пятьдесят первого градуса северной широты.
— Моя тожа от стариков не слыхал, что амба так далеко север ходи, — подтвердил старый ороч.
Следы тигра проходили в двадцати шагах от нашей палатки и вели дальше на север.
Тимофей зашел в палатку, покопался в своей котомке и выложил из нее почти все содержимое. Взяв ее полупустую и оставив ружье, направился вверх по склону, в ту сторону, куда ушел тигр.
— А что же ты ружье не берешь?
— Сачем? Моя амба стреляй нелься.
— А если он нападет?
— Амба меня трогай нет хоти. И моя амба стреляй не моги, ранше амба мой бох был.
— Как твой бог?!
— Давно, давно амба и орочи один отеца был.
— А, теперь понятно. По вашей вере тигр и орочи имеют одного предка. Поэтому тебе нельзя его стрелять, даже при защите. Но тигр не знает о том, что вы, орочи, с ним родня, и может задавить тебя за милую душу! Но я ему не родня и пойду с тобой с ружьем.
— Нет, твоя ходи не нада. Моя один ходи. — И столько было в его взгляде мольбы, что я решил авансом взять грех на свою душу.
Он быстро пошел вверх по склону по следу тигра. Я проводил его взглядом, пока он не скрылся за деревьями, и, взяв ружье, топор и рюкзак, направился в обратном направлении: «в пяту тигра», то есть туда, откуда он пришел.
След тигра вел по пойме реки, густо поросшей высоким, в рост человека, вейником. Пройдя километра полтора, в зарослях вейника я увидел площадку не более десяти метров в поперечнике. Посредине на примятой траве лежал лось. Хищник крался так тихо, что даже густой вейник, раздвигаемый им, не шумел и не потревожил сохатого. Тигр подобрался к жертве на пять-шесть метров и, сделав огромный молниеносный бросок, вскочил ей на шею. Лось, не сделав и одного прыжка, тут же рухнул со свернутой головой. Тигр выел у лося только грудь, все остальное было не тронуто. Насытившись, полосатый огромный кот оставил свою добычу и попутно, видимо ради любопытства, прошел мимо нашей палатки.
После ухода тигра от добычи на пиршество прибежали два соболя и без драки съели печень. Но тут вездесущая росомаха отогнала соболей и принялась за легкие. Звери въедались в лося изнутри — так было легче, оставляя сверху тушу нетронутой. Отрубив заднюю часть, я принес ее к палатке.