Дальше, не следующей кровати, прикрыв только ноги шинелью, лежал солдат, судя по погонам — пограничник. Он еще спал, уютно подтянув к животу колени и подложив под щеку ладошки, сложенные пирожком; в подстриженных ежиком темных волосах застряло перо из подушки, и, может, поэтому его заостренное лицо с большими губами казалось цыплячьим.
В углу, у той стены, где было окно, натягивал брюки высокий человек, он был обнажен по пояс. «Отлично сложен, — отметил Танцырев. — Настоящая спортивная фигура». Он скользнул взглядом по его торсу в мелких мышцах, без всяких жировых отложений, и потому неожиданным показалось Танцыреву лицо этого человека — вытянутое, бледное, с синеватыми полукружиями под глазами, покрытое неопрятной светловатой щетиной; длинные темно-русые волосы безвольно рассыпались вокруг низкого лба.
По другую сторону окна, через проход, кровать была пуста, — это было место женщины, что разбудила Танцырева своим окликом, — а рядом, у самой двери, лежала девушка лет восемнадцати. Ее большие серые глаза, подведенные черным карандашиком, полоски которого не успели стереться за ночь, были безразличны. Она заметила взгляд Танцырева, и прежнее выражение исчезло из глаз, оно сменилось подчеркнутым пренебрежением: ей, видимо, не понравилось, что Танцырев на нее смотрит; девушка высвободила руку из-под простыни, машинально поправила светлые, коротко остриженные волосы, сморщила нос, несколько большой на ее худом, но свежем лице, и тут же повернулась к столу, где висела ее куртка, пошарила в карманах, достала сигарету, зажала пухлыми губами и опять стала искать в куртке то ли зажигалку, то ли спички и, не найдя, раздосадованно откинулась снова на подушку. Танцырев видел, как она беспокоится под его взглядом, это забавляло, и он спросил дружелюбно:
— Дать огня?
— Лучше бы отвернулись, — сказала она, не вынимая сигареты изо рта.
— Только ради вас, — ответил он и отвернулся, чтобы взглянуть на соседа слева.
Лицо человека, которого он увидел, было так знакомо, что Танцырев невольно кивнул в знак приветствия, но человек этот или не заметил его поклона, или не захотел на него отвечать, поэтому Танцырев испытал неловкость. Он не мог вспомнить не только имени соседа, но и где и как встречался с ним, хотя мог бы поклясться как угодно, что было это совсем недавно, — ведь он отлично знал это лицо: ироничный изгиб припухлых губ, крепкий подбородок с круглой вмятинкой по центру, смуглые щеки, черные спутанные волосы. Но где, когда встречались? Танцырев решился, отбросив условности, спросить напрямик, но тут же осекся, заметив, как пуст взгляд светло-карих глаз соседа. «Не болеет ли?»
Танцырев осторожно отвернулся, достал из портфеля несессер и в майке направился к выходу.
Длинный коридор оказался густо населенным, вдоль стен стояли раскладушки, — наверное, их поставили ночью, — двери в соседние комнаты были раскрыты, и, заглянув туда, Танцырев убедился, что ему еще повезло. В их комнате всего семь кроватей, а в соседних по двадцать и больше. Некрашеный пол в коридоре был затоптан, на нем отпечатались мокрые следы множества ног. Ему объяснили, что умывальник на улице, он вышел на крыльцо, с удовольствием вдохнул теплую свежесть воздуха.
Дождя не было, но над всем пространством вокруг барака висел рваный туман, из него сыпалась мелкая, не видимая глазу морось, но не колючая, а мягкая, парная, и оседала на лице и руках. Даль не проглядывалась, не видно было ни здания аэровокзала, ни зимней гостиницы. Танцырев взглянул на часы, было восемь по-местному, это значит — в Москве только час ночи, звонить туда нельзя, он поднимет с постели Нелю, а она и без того плохо спит в последнее время, стала принимать снотворное; можно заказать телефон клиники, но что это даст? Внезапно Танцырев почувствовал тоску. Хочешь не хочешь, а придется день провести в этом бараке, — если верить диктору, то есть какая-то надежда, глядишь, и в самом деле часам к двум произойдет перемена в погоде, — но тут же он вспомнил вчерашнего бородача. Все-таки он моряк и кое-что понимает. Оставалось только ожидание, и больше ничего.
Он нашел умывальник неподалеку от угла барака — длинная труба, приколоченная к доске, и на ней с десяток кранов. Пока умывался, вернулся мыслями к соседу слева: где же все-таки они встречались? Не мог себе простить, всегда гордился отменной памятью, много раз поражал сотрудников, называя по имени не только тех, кого когда-то оперировал, но и их родных, а тут вдруг заело. Он попробовал себя успокоить: ладно, есть время, еще можно вспомнить.
Когда Танцырев вернулся в комнату, здесь произошли перемены: солдат поднялся и сидел на своей койке, он весело оглядывался вокруг, будто вся эта комната была для него полнейшей неожиданностью, лицо его не казалось сейчас таким цыплячьим, как во сне; девушки не было, и соседка ее еще не вернулась; темно-рыжий стоял у окна и курил; сосед слева лежал по-прежнему, уставившись в потолок, и, суеверно взглянув на него, Танцырев огорченно подумал: «Нет, не могу вспомнить».
Танцырев натянул на себя белую сорочку, брезгливо отметив, что на манжетах появились темные пятна, запасной рубахи не было — проклятый чемодан! — да, вырядился он в дорогу, как последний пижон, еще этот галстук-бабочка в белый горошек. Но тут он, пожалуй, не виновен, офицеры устроили такие проводы, что иначе он и не мог одеться, они сами были при полном параде, да к тому же Танцырев был уверен, что через девять часов «ИЛ-62» доставит его в Домодедово. Когда он поднимался по трапу, была отличная погода. «Может быть, можно купить здесь какую-нибудь рубашку попроще».
Темно-рыжий повернулся к нему, быстро, оценивающе взглянул из-за толстых стекол очков и сказал:
— Извините, вы не в курсе — где тут завтракают?
В голосе прозвучали приглашающие нотки, нечто вроде: «Не составили бы вы компанию?..» — и Танцырев подумал: «Ну что же, одному ведь скучно» — и ответил:
— Поищем — найдем.
— Отлично, — кивнул тот и, подойдя к кровати, деловито взял свой плоский портфель-чемоданчик.
Танцырев еще раз взглянул на соседа слева и тут же отчетливо вспомнил, где видел эти глаза: вот так долго, мучительно долго смотрели они с экрана. «Ох ты черт, да это же Воронистый! — ахнул Танцырев и сразу почувствовал облегчение. — Вот в чем дело! — радостно воскликнул он про себя. — Как же я сразу-то не узнал?» И понял, почему это произошло: он никогда не видел этого актера в жизни, а только на экране или на сцене, да и невероятным могло показаться, что именно Воронистый, актер, которого ом любил, окажется здесь, в бараке, его соседом.
— Сколько сейчас времени? — спросил Воронистый.
Да, это был именно он, теперь уж сомнений не оставалось, в комнате прозвучал его голос, особый, раскатистый, ему сразу стало тесно в помещении, он заполнил собой все пространство меж четырех беленых стен.
— Половина девятого, — с готовностью ответил Танцырев.
Воронистый помотал головой, морщась при этом, словно пытался отделаться от головной боли.
— Закурить у вас не найдется? — попросил он.
Танцырев начал шарить по карманам, но темно-рыжий опередил его, протянул пачку «Кента». Воронистый торопливо закурил, и тогда Танцырев спросил участливо:
— Плохо себя чувствуете?
Но актер не ответил, болезненно поморщился и выпустил длинную струю дыма.
— Я подожду вас на крыльце, — нетерпеливо сказал темно-рыжий.
— Нет, нет, — ответил Танцырев, — я иду…
Перепрыгивая через мелкие лужи, пробираясь по дощечкам и камням, кем-то заботливо положенным в наиболее трудных для перехода местах, они дошли до парка; с высоких деревьев капало, туман держался в их вершинах, на одном из газонов разбиты были две палатки: одна оранжевая, другая ослепительно синяя, — наверное, их поставили туристы, — в синей надрывался транзистор.
— На вокзал? — спросил Танцырев.
Спутник его приостановился, обдумывая, и ответил:
— По-моему, где-то здесь ресторан. Там есть и кафе. Как-то я завтракал.
Танцырев усмехнулся: темно-рыжий проговорился, в комнате он только сделал вид, что не знает, куда здесь пойти, ему нужен был попутчик или собеседник, и он выбрал Танцырева.
Все оказалось так, как и говорил темно-рыжий: кафе работало при ресторане, нашелся и свободный столик; наверное, большинство пассажиров завтракали в вокзальных буфетах, и поэтому в кафе не было сутолоки.
Они сели друг против друга, и теперь, когда их разделяло лишь небольшое поле квадратного стола, укрытого белой скатертью, наступила неловкая минута молчания. На первый бы случай надо было представиться, но Танцыреву не хотелось начинать. Темно-рыжий помолчал, покашлял и наконец спросил:
— Вы тоже, видимо, из мира искусств, как этот Воронистый?
— Узнали его?
— Еще вчера. На вокзале девицы шептались, указывая на него пальцем. Так вы тоже из мира искусств?
Откуда он взял?.. А, черт, этот галстук бабочка… Все-таки в нем еще много мальчишеского: ведь если говорить честно, то он поехал на Дальний Восток больше из тщеславия; правда, то было тщеславие особое, за ним стояла как бы честь семьи, даже целого рода, и он это отлично сознавал, когда получил приглашение от командования части, где брат его занесен навечно в список личного состава, брат, погибший много лет назад под городком на Сунгари и ставший посмертно Героем Советского Союза. Конечно же в эту поездку должен был ехать он, Владимир Танцырев, а не сестра и не младший брат, а только он, потому что сделанное им самим теперь невольно ложилось новым отсветом на память о том парне, который умер двадцатилетним в форме лейтенанта в чужом городке, спасая других и которого он, Владимир Танцырев, помнил смутно, потому что, когда это случилось, был совсем мальчишкой. Он и оделся-то так, чтобы с первого взгляда произвести впечатление… Глупо, конечно, было напяливать галстук, купленный в Лондоне, и везти с собой только белые сорочки. Это попахивало пижонством самой настоящей мальчишеской пробы, а сейчас приходилось за него расплачиваться по мелочам.