- А знаете, что нам предложит сейчас хозяин? - шутливо сказал Панфилов. - Держу пари, что заливную стерлядь, щи и котлеты! Здесь двадцать девять лет подают одно и то же.
В это время за стеной послышался говор и кашель, потом заскрипели половицы под чьими-то мягкими шагами, и в комнату вошел Дмитрий Ульянович, седенький, ветхий старичок, в валенках, в длинном затасканном сюртуке. Появление его сопровождалось хриплым тяжелым дыханием, довольно громким, отчего казалось, будто в груди у него спрятана машинка, которая должна была шипеть и пищать при каждом вздохе. Едва взглянул Дмитрий Ульянович на компанию, как всплеснул руками и даже остановился.
- Господи, мать пресвятая богородица!.. Вот радостьто! Привел господь на старости опять увидаться!.. Матвей Матвеевич! батюшка! И вы, Иван Александрыч! Да ч го же такое, и Виктор Германович здесь!
Он в умилении замолчал, склонив голову набок и улыбаясь, а машинка в его груди еще просвистела две жалобные нотки.
- Да как же это вы так... все-то разом? Точно сговорились? - заговорил он снова, здороваясь со всеми за руку. - Почтение, сударики мои! поклонился он приказчикам, приветливо улыбаясь, отчего все лицо его сморщилось и седенькая бородка запрыгала с радости.
Перед Кумачевым, однако, он в недоумении остановился и сказал:
- Молодого человека вот не признаю что-то. Не сынок ли Матвея Матвеевича?
- Это молодой Кумачев, - ответил Тирман.
На лице хозяина сейчас же выразилось уважение к громкой фамилии московского богача.
- Здравствуйте и вы, батюшка! - поклонился он почтительно. - Дедушку вашего, царство ему небесное, знавал, Савелья Никитича, и вашего батюшку всегда принимал, когда приезжали; вот и вас господь привел увидать...
Хе-хе-хе, господи боже!.. Чего же прикажете, гости дорогие? - обратился он ко всем.
- А что у вас есть?
- Да что угодно: стерлядочку заливную можно... Хорошая стерлядочка! Щи можно подать, а то и котлетку, ежели будет угодно, зажарим.
- Ну, вот и пожалуйте всего этого.
Дмитрий Ульянович, вздыхая и приговаривая что-то, ушел, а приказчики тем временем \спели молча объясниться с стоявшим в дверях человеком Привлекши его внимание громким кашлем, Анютин мигнул ему и щелкнул себя дв)мч пальцами в шею около уча, затем опять мигнул, а через минуту человек притащил уже им водки и рыбы.
В это время в дверях показался смотритель с подорожными в руках. Это был низкорослый и крепкий человек, которому, несмотря на его седину, казалось, века не будет.
Одет он был в двубортный суконный сюртук с двумя рядами медных пуговиц, на которых изображалась почтовая труба, изогнутая в виде кренделя.
- Хлеб да соль, господа! - сказал он, глядя на водку. - Для вас все готово, извольте получить.
И он положил на стол полупечатные, полуписанные листы казенной бумаги, затем, высоко подняв брови, погладил свою длинную бороду и поглядел на закуску не то лукавым, не то невинным взглядом.
- Очень быстро изволите ехать! - продолжал он, переминаясь с ноги на ногу. - Очень быстро: шести часов еще нету.
- Обыкновенно, - сказал Тирман, закусывая выпитую рюмку.
- Замечательно быстро! - похвалил еще раз смотритель, не отходя от стола. - Быстрей вашего никто не ездит.
А между прочим имею честь кланяться!
Он нехотя удалился, а приезжие принялись за ужин, который был вскоре нарушен веселым смехом, внезапно раздавшимся внизу, и затем быстрым топотом по лестнице: кто-то вбегал торопливыми легкими шагами и, задыхаясь, смеялся от всей души. Все встрепенулись и взглянули на дверь.
Продолжая хохотать, в комнату вбежала молодая женщина, но, увидав компанию, мгновенно остановилась и замолчала в смущении, тяжело дыша. За нею, отдуваясь, вошел молодой мужчина в очках, которые запотели от холода и были спущены на конец носа.
- Занято! - подумал он вслух, видя, что сесть ему некуда.
- Мы можем подвинуться, - любезно предложил Сучков. - Господа, подвиньтесь!
Вошедший поклонился в знак благодарности и сказал, вытирая платком очки:
- Садись, Оля, есть место.
Очевидно, та не ожидала встретить столько народа, когда, смеясь, вбегала сюда, и сначала смутилась, но теперь оправилась от первого впечатления и быстрым взглядом оглядела комнату и людей, взглянула мельком на Сучкова и Кумачева, остальных не заметила и снова весело улыбнулась.
- Ох, устала! - промолвила она, садясь прямо на сундук и кокетливо поправляя на себе пуховый платок, который, казалось, ласкал и нежил ее шею и щеки.
- Садись к столу, что ж ты на сундуке!
- Дай отдохнуть минутку! Какая тяжелая лестница!
Она хотела вздохнуть, но вместо этого опять засмеялась и встала, поправив еще раз пуховый платок, закрывавший ее спину и грудь и одним концом спускавшийся до полу.
Это была женщина лет двадцати двух, не более. Голову ее покрывала высокая барашковая шапка, похожая на мужскую; из-под шапки виднелись волосы, почти такие же темные и длинные, но когда она открывала глаза (взгляды ее были внезапны), то ресницы, казалось, блестели заодно с ее крупными лучистыми глазами. Ее появление внесло с собою что-то живое, непонятно бодрое, вызывающее.
Запах щей, начинавший было щекотать аппетит, утратил свое обаяние; приказчики сбились в кучу; Сучкову стали мешать его красивые бакенбарды, которые пришлось поэтому откидывать вправо и влево и хмурить на них свои красивые брови; Кумачев перестал есть; Тирман задумался о чем-то очень лукавом, и только Матвей Матвеевич продолжал свой ужин, хладнокровно наблюдая за всей компанией.
- Оля, ты будешь есть?
- Разумеется, Леонид! Я голодна, - отвечала та, усаживаясь за стол.
- Человек! Какой у вас ужин?
- Щи-с! Заливная стерлядь!
Оля, не дав ему договорить, сказала:
- Стерлядь, стерлядь!
Пользуясь своим случайным соседством, Матвей Матвеевич спросил Леонида, далеко ли он едет.
- В Малмыж, - отвечал тот хмуро. - Черт знает какое сообщение - на лошадях! А жене вот нравится.
Та улыбнулась при этих словах. Улыбнулся и Панфилов, взглянув на нее. Улыбнулись и прочие, предвкушая общий разговор.
- Да, мне очень нравится, - сказала Оля, видя, что все на нее смотрят. - Железная дорога так монотонна, так надоела! А здесь все новое. Говорили, будто дорога плохая, - нисколько.
- Это только сначала, сударыня, - вежливо заметил Панфилов. - А пойдут Чугуны, Осташиха... да еще Аракчеевские аллеи, так не приведи бог!
- А вы далеко ли? - спросил Леонид.
- Мы на ярмарку, в Ирбит едем.
Стали говорить про Ирбит и Малмыж, и разговор малопомалу сделался общим. Выяснилось, что Леонид - чиновник из Петербурга, едет по делам службы, получив в Малмыже место инспектора, не то податного, не то еще какого-то, - никто этого не разобрал.
- Я так рада, что еду на тройках, - говорила его жена Кумачеву. - Это такое удовольствие: летишь - сердце замирает!
Она очень мило зажмурила глаза и еще милее содрогнулась при этом, словно показывая, как у нее замирает сердце. Между тем ужин был окончен, и Панфилов поднялся. Глядя на него, встали и прочие.
- Желаю благополучного пути! - поклонился он Ольге Васильевне.
- Вы уже едете? Поедем и мы, Леонид!
Тот, очевидно, не имел обыкновения спорить; молча вытер губы, поправил очки и, положив деньги, стал собираться. Кумачев воспользовался случаем подержать Ольге Васильевне шубу; за это она поблагодарила его такою улыбкой, что не только у него, но даже и у Сучкова заблестели глаза.
С сожалением подумал теперь Кумачев о своей лихой тройке, которая унесет его далеко от всех: "Черт бы ее побрал вместе с Тирманом - куда торопиться!" Однако все вышли на двор под веселый говор и пожелания Дмитрия Ульяновича, который со свечкою стоял на лестнице и провожал их, называя всякого по имени и вплетая сюда разрые слова, вроде: "господи боже", "батюшка", "Никола Милостивый"...
"Веселая барынька!" - подумал Панфилов про Ольгу Васильевну, пока та усаживалась в повозку. Зная хорошо слабости своих спутников, особенно Сучкова, он был уверен, что ихние тройки теперь далеко не ускачут, а будут все время держаться поближе к новой. Вот прекрасный случай уехать от них так далеко, что после и не догонят!
Обрадованный этою надеждой, Матвей Матвеевич обратился к своему ямщику сладким упрашивающим голосом:
- Милый, уважь! Поезжай как можно пошибче, голубчик. А ежели ты, мерзавец, - вдруг переменил он тон, - плохо поедешь, так я тебя...
Он что-то еще добавил, но уже вовсе тихо, почти шипя, чтобы не слыхали другие.
IV
Было темно, когда выехали на дорогу. Новорожденный месяц весело блестел на небе, но не освещал пути. Все тройки, одна за одной, ехали ровною рысью. Как ни торопил ямщика Панфилов, как ни упрашивал, как ни бранился, тот был ко всему равнодушен. Обладая лучшими лошадьми по всей Волге, лысковские ямщики никогда и никуда не торопятся.
- Да пошел же! Да обгони ты тех, ради бога! - волновался Матвей Матвеевич, боясь пропустить хороший случай. - Ну, на тебе рубль - гони живей.
- Покорно благодарю, - отвечал равнодушный ямщик. - Едем и так очень поспешно.
Безнадежно ругнув его за упрямство, Матвей Матвеевич запахнулся, надвинул поглубже шапку и стал дремать.
Мало-помалу и всех убаюкала тихая морозная ночь. Спокойно и ровно катились повозки по гладкой дороге; еще спокойнее глядел на них одноглазый месяц, окруженный широким белесоватым кольцом. Один только Кумачев долго не мог успокоиться и лежал, уткнувшись в воротник дохи. Каких-каких дум не передумалось ему в это время! То вставал перед ним обольстительный образ Ольги Васильевны, неотступно влекущий куда-то на радости и восторги; то видение сменялось тоскою о предстоящей жизни, бесцельной и черствой; то вспоминалось старое, когда он был еще Мифочка, резвый мальчишка, школьный затейник...
Где они все, его школьные сверстники? Куда, по каким путям разбрелась эта молодая ватага, когда-то сплоченная одними интересами, подчас разгульная и бесшабашная?