Шагов пятьдесят прошел камышом, еще под выстрел три утки поднимаются. Опять чик — осечка! Эх, затрясся я весь от злости. Трах из другого ствола — мимо!
И пошло мне невезенье! Поднимается утка из-под носа — осечка, бью вслед сгоряча из другого ствола — мимо. Да так раз десять, — и ни единой утки не взял!
Отдохни, думаю, Алеша! Покури, остынь.
Патронов, смотрю, немного остается. Сам как в лихорадке дрожу! Захотел в себя прийти, сел, поскользнувшись с размаху на кочку, а в ней — острый сучок.
От боли свету не взвидел, вскочил как ошпаренный. А тут с Синеглазовского утка на меня пошла! Трах, трах! На этот раз «Зауэр» не подвел. Бегу искать добычу — нету! Да ведь вон она, подраненная, в другое плесо уходит. Врешь, не уйдешь! Трах в нее шагов за семь сгоряча! Поднял — полтушки от утки осталось! Еще больше завелся, аж поджилки заходили и вроде в голову что-то ударило!
А птица идет и идет… Все-таки всеми неправдами тройку взял! «Эх, думаю, если бы не осечки, домой птицу не дотащил, штук 20 нахлестал бы!»
Надо же такому делу случиться!
В себя пришел я, когда очутился на другом берегу озера. Патроны все истратил. Посмотрел на часы — надо к поезду спешить, осталось каких-то полтора часа. И тут только вспомнил про одежду, которую под кочкой на том берегу спрятал.
«Батюшки мои, а если не найду? Что тогда делать?»
Как обалделый, обратно бегу, ищу. Вон, кажется, у той кочки брюки и ботинки спрятал. Смотрю, нет одежды. Как быть! Поезд уйдет — придется тридцать километров до города топать. Да и вид у меня такой, что сразу милиционер заберет…
Шутка ли: человек в спецовочной куртке, трусиках и босиком. А в руках — ружье.
Вижу, что женщины, убиравшие сено, ко мне направляются, им — в деревню нужно. Быстренько убрался я в камыши, приняв галантную позу, чтобы видом не испугать, обращаюсь к ним с отчаянной просьбой.
«Гражданочки, — говорю, — будьте милосердны!» Объясняю им мое положение: дескать, мне к поезду попасть необходимо, до станции пять километров, а я на народ в таком виде показаться не могу. Один хорошо, а вчетвером, может быть, скорее разыщем одежонку. «Давайте рассыплемся по берегу, поищем. Я один из сил выбился и всего комары искусали». — «Да ты подходи поближе, чего издалека-то кричишь, покажи место-то», — говорят женщины. «Да я, гражданочки, полураздет, неловко как-то!»
Тут одна из них, глазастая такая, прыснула со смеху, а потом говорит подругам: «Давайте уж парню поможем. Вишь, как жалобно поет, а то его комары до смерти заедят».
Вот пошли они кругом по камышам, а одна и спрашивает: «А если не найдем, тогда что делать будем? Может, штаны-то украли, когда ты без ума по болоту носился?»
Искали они недолго. Вдруг глазастая закричала: «Вот они, штаны-то с ботинками. Одевайся быстрее и беги на станцию, может, поспеешь».
Чувствую, гора с плеч свалилась. «Спасибо, — говорю, — гражданочки, очень признателен».
Оделся я быстренько и марафонским бегом — на станцию. По дороге одну утку потерял, отвязалась, видно. Не повезет — так уж не повезет! А все-таки к поезду успел!
Вот трагедия какая со мной получилась. Ну, а теперь я ученый. Без охотничьих сапог и соответствующего костюма не охочусь даже на открытие.
УДОЧКА
Передо мною — удочка. Обычная летняя удочка для ловли небольшой рыбешки. Для иного это пустяк, а для меня — целая поэма.
Большое это изобретение — удочка, и придумана она человеком черт знает когда! Ну, когда человек совсем еще диким был, когда он и грамоты не знал. А если разобраться, то на эту снасть почти все народы земного шара рыбу ловят.
Состоит удочка — это сегодня известно любому первокласснику — из удилища, лески, крючка, грузила и поплавка. Материал удилища до сего времени не изменился. Это бамбук, береза, рябина, орешник. Можно долго рассказывать, как делали рыболовные крючки в прошлом. Но стоит ли, раз они теперь запросто продаются в любом спортивном магазине?
Леску раньше делали только из конского волоса. Эх, подумаешь об этом — и вспомнишь юность. Я ведь с детства любил поудить рыбку-то! Удочку делал, конечно, сам. И леску добывал тоже. Как? Волос брали белый или черный, непременно от живой молодой лошади, и обязательно от мерина. Каждый рыбак знал, что у него волос на разрыв намного крепче.
Я, бывало, с ребятами специально ходил на извозчичью биржу или на базар — караулить извозчика на белом или вороном мерине. Технология добывания волоса не сложна. Все дело в том, что если попросить извозчика позволить подергать волосков из хвоста его лошади — не всегда получишь согласие. Мы это знали и поэтому караулили, когда он отправится в трактир. А тогда уж не зевай! Подбежишь к лошади сзади, намотаешь волосков на гвоздик, дернешь и — бежать. Причем нельзя бежать мимо других извозчиков — в руке они всегда держат кнут и пребольно могут вытянуть вдоль спины, практика у них в этом большая.
Достав таким манером волос и придя домой, начинаешь вить леску. Можно вить в два волоса, в три и даже шесть-восемь волосков. Это — на крупную рыбу, которую всегда надеешься поймать и которую почему-то никому изловить не удается.
На леску привязываешь крючок. Привязывать нужно так, чтобы он не торчал в сторону — иначе рыба брать не будет. Я за то, чтобы научиться привязывать правильно, одному приятелю свою кепку отдал. А дома сказал, что потерял ее, и мне хорошо всыпали за это. Так что как привязывать крючки — я хорошо усвоил.
Сейчас волос на леску не требуется. Капрон, силон и прочая синтетика с успехом его заменила. И стоят они рубль сто метров. А прочные какие! Рвать станешь — руку обрежешь. И толщину лески теперь можно выбрать от одной десятой до миллиметра. Последняя — на зеркального карпа, разведенного на Втором озере и выросшего до пуда весом. У меня приятель (лучше его никто в Челябинске карпов не ловит) привязывает крепко удочку с миллиметровой леской к лодке или к ноге, а сам ложится на дно и спит. Когда лодка начинает раскачиваться и черпать воду — встает и тащит рыбину.
А хитрющий какой! Насаживает на крючок наживку большим комом, таким, что ни одна рыбешка, кроме карпа, не возьмет. А спроси его: «На что ловите?» — ни за что не скажет.
Ну-с, потом поплавок привязать надо. Теперь их делают легчайшие, дутые, из пластмассы. А раньше? Бывало, мать заведет новое крыло — смахивать крошки со стола, и сразу мне заявляет: «Уши оборву, если выщипаешь на свои дурацкие поплавки. Дергай из старого крыла».
Ну, а в заключение остается сделать грузило из свинца. Вот и все, что полагается в удочке.
А вот удилище надо брать пожиже, с тонким кончиком. Тогда рыбка в тридцать граммов, когда ее тащишь, превращается в килограммовую и крутым изгибом удилища тешит рыбака.
Удочка, однако, не все, надо еще наживку на удочку. В детстве мы признавали для этого только земляного червя, кузнечика, муху или кусочек хлеба. Щук или какую другую хищную крупную рыбу мы не ловили, терпения не хватало.
А теперь опытные рыбаки чего только не порекомендуют начинающему: и кукурузу, и горох, и пиявки, и личинку навозного жука, и личинку комара, и бабочку, и стрекозу. Поверь им — без поклевки просидишь сутки, да они еще и смеяться будут, приговаривать: на одном конце червяк, на другом — дурак.
Какое, однако, значение имеет удочка для человека!
Удочка — это соединение человека с природой, это утренняя и вечерняя зорька, радующая душу, это красивое место с камышами и кустами на реке или озере, это живительный воздух и укрепление нервов. Попробуйте систематически поудить, не пропуская доброго времени — и будете под конец жизни всегда вспоминать удочку добрым словом.
В. КУЗНЕЦОВ
РАССКАЗЫ О ЕВСЕИЧЕ
СТАРИЧОК
Весна берет свое. Еще не лопнули на деревьях почки, не вздулись говорливые реки, но яркое приветливое солнышко, звонкая капель, лужицы на тротуарах и дорогах возвещают уже о том, что время длинной, скучной зимы отошло.
Сколько страстных охотничьих сердец взбудоражит весна, сколько воспоминаний навеет незабываемая пора ружейной охоты! Об одном таком воспоминании я и хочу рассказать.
Со своими постоянными компаньонами я не раз бывал в Светлоозерском районе. Он издавна густо населен тетеревиным племенем. Раньше я как-то не задумывался, отчего здесь их всегда так много, а вот в других районах, где условия ничуть не хуже, тетеревов год от году становится меньше.
Мне открыл на это глаза Евсеич — неутомимый семидесятилетний деревенский следопыт.
На охоту мы выехали в четвертом часу утра. Нас ждала утомительная дорога. Но еще затемно мы благополучно преодолели на «Победе» больше сотни километров и поспели на место к рассвету, когда тетеревиные стаи после холодной осенней ночи подымаются на кормежку, усаживаясь на верхушки густо усыпанных сережками берез.
Нам повезло. Мы взяли по паре чернышей.
Время кормежки истекало, и тетерева с тугонабитыми зобами вот-вот должны улететь на дневку.
Легкий морозец, встретивший нас поутру, вступил в схватку с солнцем и не уступал. Особенно это чувствовал я, одетый в демисезонное пальто и старый вылинявший до белизны дождевик.
— Перекусим, да к теплому деревенскому очагу? — спросил я своих спутников.
— Что ты? — удивился один из них. — Закусим и поедем искать дневки. Это же прелесть! Косачи веером взлетают из-под снега у самых ног, отпускаешь их на 25—30 метров и бах, бах!
— Какой снег, Гавриил?
— Э-э, дружище, косач сейчас в болота пошел, а там снежок есть. На открытых местах его мало, можно сказать, нет, а там, брат, надуло, будь здоров!
— Мы же без лыж.
— Чепуха. Не застрянем.
На том и порешили.
Проехали небольшую деревушку. И вот вскоре увидели старика. Он чинно вышагивал на самодельных лыжах вдоль проселка в сторону деревни, лихо заломив на затылок мохнатый треух. Правой рукой путник придерживал перекинутый через плечо мешок.
Мы притормозили.
— Здорово живем, старина! — приветствовал его Гавриил. — Куда путь держим?
— Здравствуй, сынок, — ответил не спеша старик. — Да вот зоревал… В Камышовку путь.
Он подошел к машине. Осторожно положил мешок. В нем что-то живое забилось.
— Что там у вас, дедусь? Зайцы, небось, недобитые?
— Зайцев тут полно, — уклонился от прямого ответа старичок. — Район по дичи славен.
— А все же любопытно, что в мешке-то, а? — спросил Поздеев. — Кур, что ли, несете?
Старичок, не торопясь, свернул козью ножку. Закурил. Потом сказал:
— Вот вы, милые люди, небось, каждый год косача почем зря бьете?..
— Бывает, бьем по десятку.
— Из малопульки, видать? — поинтересовался старик.
— Что вы, дед, дробовиком.
— То-то же. А сколько таких-то вот, что из малопульки бьют? Много. Понаедут другой раз, как воронье. Рыщут по перелескам, что волки голодные. Подряд, без разбору полощут и косача и тетерку. В прошлое воскресенье я вот так же встретил четверых охотников на газике. Подняли лобовое стекло да из двух винтовок по стае лупят. Хвастали, сорок три штуки добыли. Пристыдил было я их, так они мне: «Не твое дело, старик. Сиди на печи да внучатам сказки бай». Разве это охотники? Хапуги. Один урон нашим лесам от таких-то людей.
— А вы из Камышовки? — спросил я его.
— Родом-то отсюдова. В батраках бывал здесь. Потом в коллективизацию с сыном в другой район перебрался. С тех пор и засел там. В колхозе сперва конюхом работал, потом кучером малость, а сейчас у сына живу.
— А сюда, видать, в гости, дедусь? Да как звать-то вас?
— Евсеичем все кличут, — сказал дед и, глубоко затянувшись цигаркой, доложил как бы: — В Камышовку приехал не в гости. За косачом.
— Коллега, значит, Евсеич?
— Выходит так. Однако ж не такой, как теперешние охотники. У меня в мешке — девять чернышей. Живые все.
Мы с Гавриилом переглянулись.
— Э-э, дедусь, это уже нехорошо. Хуже чем с винтовкой промышлять, — сказал Поздеев. — Самоловом, видать, по старинке?
— Ага, угадали. Самоловом. В старину где было бедняку ружье взять. Да и припасу без денег не раздобудешь. А откудова у нашего брата, батрака, деньжата? У кулака-мироеда не разживешься, а сам — гол, как сокол. Одно оставалось — самоловы. В детстве еще научился косача брать. Сделаешь среди копен шатер. Под вид копны. А внутри пусто. Стараешься ближе к опушке ее пристроить. Сверху — колосья пшеницы и овса. Как заслонка. Сядет косач — и с головой. За ним другой — и тоже туда.
— Эх, Евсеич, да понимаешь ли, что ты и есть хищник? — со вздохом проговорил Поздеев, перейдя на ты.
— Нет, мил человек, ошибаешься, однако.
— А твои девять чернышей разве не доказательство? Да ты и есть самый настоящий, матерый браконьер.
Евсеич, свертывая вторую козью ножку, молчал.
— Плохо, Евсеич, — сказал я, — таким способом охотиться. Потому-то, вероятно, в других районах и косача почти не встретишь.
— Поехали ко мне в хату, — вдруг пригласил нас старик. — Поехали. Я вам покажу, сколько я наловил за десять дён.
Мы недоуменно переглянулись. «А что, если поехать и выпустить всех, — подумал я. — Пусть знает городских охотников».
Я незаметно для Евсеича подмигнул Поздееву, и «Победа» понеслась в деревню.
Спустя десять минут подкатили к небольшому домишке с покрашенными воротцами. Во дворе, под невысоким навесом, крытым соломой, лежала корова, а рядом с ней одна на другой стояли три клетки с пристроенными кормушками наружу. Из них, высунув головы, жадно клевали корм несколько тетеревов.
— Вот полюбуйтесь, — сказал Евсеич, — все живы, здоровы. Завтра доставлю на место и выпущу.
Мы стояли, будто ошарашенные, ничего не понимая.
— Да пойдемте в хату, — пригласил нас Евсеич. — Чайку попьем с устатку-то.
За чашкой душистого чая, коим угощала нас сестра Евсеича, такая же расторопная, как и ее брат, старушка, завязался интересный разговор. Мы, правда, попивая чай, больше слушали Евсеича, чем говорили сами.
— Завтра за мной приедет машина, — говорил Евсеич, — с сыном условился. Он у меня директор РТС. Привезу и всем — воля. Лети куда хошь.
— А зачем, Евсеич, все это? — спросил я. — Тетерок, по-моему, надо завозить, если уж восстанавливать в районе поголовье.
— Черныша, сказываешь, зачем? — переспросил Евсеич. И немного подумав, продолжал: — С косачом я, сынок, дело имею давно. Заприметил как-то весной, на току интересный момент. И давай присматриваться. Начинается ток. Черныши расфуфырятся, расходятся, распоются. Соберется их, другой раз, много. А вот идут тетерки не к каждому. Распределились бы, скажем, одна или две — к одному, другие — к другому. Ан нет. Липнут к одному, двум — прямо осада настоящая. И вот пригляделся я к тем чернышам, которые больше по душе тетеркам, и заприметил интересную штуку. Те облюбованные косачи-то улетают после тока далеко-далеко. Слежу за ними, аж глаза слезой затекаются.
— Любопытно, — заметил Поздеев.
— Вот. И мне было любопытно. И знаете что? Косачи те прилетали на ток-то издалека. И так каждый раз, сколько бы ни усматривал я на токах косачиные хороводы, липнут тетерки к дальнеприлетным чернышам и все тут.
В нашем районе в последние годы косач переводиться стал. Район, как-никак от города близко. Охотников у нас всегда бывает много. Да еще мор позапрошлый год на тетеревов напал. Снег навалился тогда в середине сентября навалом: не проехать, не пройти. А птица, она чем сильна? Жерновами. Косачу особливо они нужны. Без жерновов — гибель ему.
— А причем тут снег? — поинтересовался Поздеев.
— Э-э, мил человек, природа! Вот у нас, к примеру, зубы. Мы ими и мясо режем и хлеб разжевываем. Так ведь?
А у косача где зубы? Нет их. Заменяют их в желудке жернова — камешки, гальки. Накрыл ранний снег землю, и остался косач без зубов. Попробуй-ка перевари дерево — сережку или почку березовую. Не переваришь. И сколько ни набивай зоб — впереди ждет голодная смерть. Косач до снегу жернова себе запасает. Летит на зябь, к озерам — на берега, к размытым оврагам, по дорогам снует. Склевывает гальки и камешки мелкие. А снег-то, он все разом накроет. И полетел косач — жернова искать, да так и гибнет голодной смертью.
А теперь о чернышах. Сказывал я вам, что на току тетерки облюбовывают дальнеприлетных. Так вот, соображают, видать, они, что от родни потомства крепкого не жди. Чужая кровь нужна. Вот и везу я чернышей. Один косач может со многими тетерками по весне погулять и, глядишь, потомство-то будет крепкое. Вот как она жизнь-то устроена.
— Молодчина ты, Евсеич, — сказал я ему на прощанье. — Приеду к тебе в гости обязательно, на косача вместе сходим.
— Приезжай, сынок, позорюем, ждать буду.
…Когда мы выехали из Камышовки, разговорились о старике.
— Ты видал, Гавриил, а? Старику семь десятков, а он не хочет жить у сына прихлебаем, старость на печке коротать, а?
— Да, старичок боевой. Побольше бы таких охотников было, — ответил Поздеев. — Да ведь он чуть ли не научное открытие сделал. Только подумай: жернова, свежая кровь…
— Стариковская мудрость. Жаль, что грамотенки мало, а то бы он кое-кого из охотоведов за пояс заткнул.
— Надо непременно побывать у него в гостях, — сказал Поздеев.
— А что, если сообщить в госохотинспекцию о нем. Пусть позаботятся о старике. Ведь это же фактический егерь. Пусть поощрят его, а? — предложил я.
— Пожалуй, идея! — сказал он. — Завтра же переговорю об этом. А тебе бы я посоветовал написать о нем в газету. Возьмись-ка, браток, за дело, а?
Так и родилась у меня тема этого рассказа. Рассказа о бывшем батраке, простом советском человеке Петре Евсеевиче Будовцеве, не захотевшем тихо доживать на печке и рассказывать внучатам сказки. А когда весной я побывал после этой встречи у Евсеича в гостях, мы стали друзьями. Всякий раз, возвращаясь от него в город, я заносил в дневник совсем крохотные заметки о делах неугомонного старика Будовцева.
ДВА РОГАЧА
Той осенью снег выпал рано — в конце октября. Легкий морозец день ото дня крепчал, и октябрьский праздник пришлось встречать по-зимнему — при двадцатичетырехградусном морозе.
Уткульский район после двухлетнего запрета вновь вошел в зону охоты на сибирскую косулю.
После встречи с Евсеичем в Светлоозерском районе мои компаньоны — шофер Малышка и Гавриил Поздеев не хотели и слушать о каком-либо другом месте, где можно было поохотиться на козла наверняка. Решили ехать, как обещали, к Евсеичу. Правда, для козлиной охоты компания явно маловатая, но мы рассчитывали и на нашего нового знакомого. Вчетвером, хотя и трудно, все же взять козла-хитреца вполне можно.
В Уткульское мы заявились поздно вечером — в десятом часу. Старик Будовцев ожидал нас раньше и, полагая, что мы не приедем, как было условлено, под вечер, расположился на полатях и заснул. Заслышав стук в ворота и неистовый лай сторожевого пса, он быстро встал, вышел нас встречать.
— А я, грешным делом, подумал, что ждать вас надо под утро, да и шасть на полати, стариковские кости погреть, — шутя оправдывался Евсеич.
— Да ты, видать, старина, нас и за охотников не считаешь, — шуткой ответил Поздеев. — Забыл, что для охотника охота пуще неволи?
— Ей-ей, не ждал, — всерьез заговорил Будовцев. — Поразмыслил: снегу-то как-никак поднамело, да и морозец покрепчал… Городские охотники, они — того, народ занятый. Может совещание какое, театр… Да проходите же в избу, а машину — во двор.
…На утро поднялись затемно. Не спеша собрались, перекусили и отправились на машине к «густым перелескам» — местам, знакомым до кустика Евсеичу.
В этом мы убедились сразу же, как только оказались на месте.
Забрезжил рассвет. С обеих сторон к тракту подступал лес — березняк с осинником. Но не густым сплошняком, а колками.
— Вот это и есть «густые перелески». Козелок здесь прижился давно. Раздолье ему тут. И днем и ночью. Ночью-то он тут вот на озими пасется, — пояснял Евсеич, показывая на заснеженные массивы, — а днем в «островах», где подлесок погуще, лежит. Отдыхает.
— Неужто тут? — спросил Малышка.
— Тут, истинный бог, — подтвердил Будовцев. — Только чуть подальше от дороги. Колок-то тянется чуть не нз версту. Дальше там пойдет густущий кустарник. Не продерешься. Там он и долбит, ближе к опушке, себе лежку.
Сворачивать с тракта не было смысла. Оставив машину у обочины, отправились вправо, краем колка. Шли гуськом вслед за Евсеичем. Минут через пятнадцать он подал знак рукой остановиться.
Я сразу же предложил разделиться по двое и начать загон. Старик покачал головой, засмеялся.
— Плохие, видать, вы козлятники. По всему, видать, не умелые. Да разве так козла возьмешь? Да он нас обведет вокруг пальца…
— Всегда так охотились, — возразил я. — Двое в загон — в обхват колок берут, а остальные в цепь — на номера.
— Да какая это цепь — двое? — возразил Евсеич и вдруг спросил: — А часто вы так козла брали?
— Не часто, но… добывали, — ответил я.
— Чаще впустую обходилось, — поправил меня Поздеев.
— Вот вам и поделом. Надо по-другому охотиться. На двух-то трудно нагнать. Пройдет далеко в стороне. А городские-то охотники — народ с азартом… Пальнут обязательно, не утерпят. Смотришь — и ушел козел подранком. Ни себе, ни людям…
— Нет, уж лучше, Евсеич, по-нашему, по испытанному методу, — сказал я. — Не хочется себя мучать, да и тебя заодно.
— Вот чудак-человек. Я про рыбу, а он про торбу, — засмеялся Евсеич. А потом вдруг одним разом согласился:
— Будь по-вашему.
В правоте Евсеича мы, впрочем, вскоре убедились.
Поздеев с Малышкой, как посоветовал старик, отправились на номера северной — левой стороной колка. Через пятнадцать минут, как было условлено, мы с Евсеичем, охватив колок с обеих сторон, пошли краями в сторону номеров.
Я чуть углубился в лес и тут же обнаружил свежие следы козлов. Они тянулись из середины колка к краю, то сходились, то растягивались. Косули были чем-то напуганы. Следы то приближались к опушке, то снова уходили в глубь колка. Но из леса козлы не вышли. «Кто-то потревожил их», — подумал я.
Предположения подтвердились, когда мы с Будовцевым вышли к месту, где встали на номера Поздеев и Малышка.
— Ну что? — спросил Евсеич.
— Ни одной живой души, — ответил Гавриил.
— А следы в колке свежие есть, — сказал я, — но где козлы, не пойму…
Евсеич привалился к березе, свернул «козью ножку».
— Может, попробуем по-иному гнать? — спросил он.
— Попробуем, Евсеич, — решительно заявил Поздеев.
…Через 100—120 метров мы натолкнулись на следы козлов. Они уходили через небольшое поле в другой колок, чуть пообширнее первого.
— Вот эти следы, — показал Евсеич. — Три штуки.
Поздеев и я, как ни старались, так и не могли увидеть следы трех косуль.
— Они, когда опасность миновала, часто след в след идут, — пояснил Будовцев. — А теперь по местам. Гурьич, вставай за эти кусты. Гавриил, сюда, — он показал место, правее меня метрах в ста пятидесяти.
— Ну, а ты иди туда — в край того колка, — направил он Малышку.
— А выйдет ли что? — поинтересовался Поздеев. — Козлы-то ведь только что прошли здесь. Вряд ли пойдут обратно сюда.
— Не беспокойтесь. Я в ответе. Только уговор: стрелять рогачей, а не самок. Козлух беречь надо для приплоду…
По следам косуль Петр Евсеевич отправился в соседний колок и вскоре мы услышали его голос: «Гоп! Гоп!»
Солнце так и не пробилось сквозь плотную пелену облаков. Невесомые снежинки плавно покачивались, опускались вниз. Как будто стало разом теплее. А кругом сказочная и таинственная лесная тишь — безмолвные березы и кусты…
— Гоп! Гоп! — отдаленно прокричал Евсеич.
«Гоп! Гоп!» — передразнил его лес.
Я пристально всматривался по ту сторону поля — в колок, где скрылся загонщик; насторожил слух. Уловив слабый треск по ту сторону поля, подумал: «Наверное, Евсеич возвращается», и устремил взгляд в то место, откуда донесся звук. Но что это? Палево-серое? Сердце радостно вздрогнуло. Козлы!
Впереди — стройный тонконогий лесной красавец. Как вкопанный, остановился, повернул голову, прислушался и… побежал неторопливо на нас. За ним еще пара.
Боясь спугнуть косуль, я затаился. Минута, другая — и вся тройка вышла на линию огня. 40, 30 метров, отчетливо видно — два козла и самка. Пора… Раскатисто ухнула ижевка. Рогач рванулся вперед и беспомощно уткнулся в снег, поджав передние ноги и вытянув шею. Молодой козел повернул на Поздеева, и тот вторым выстрелом убил его. Мы торжествовали.
— Нет, он просто лесной чародей, — восхищался Поздеев, подтаскивая к кустам свой трофей.
— Ну и старина, ну и Евсеич! — задыхаясь от радости кричал Малышка.
Будовцев не спеша шагал к нам.
Гавриил кинулся к нему навстречу, взял у него ружье.
— Умаялся, поди, Петр Евсеич?
— Ничуть, — ответил тот и добавил: — Вот так и надо по-нашенски, по-деревенски стрелять-то. А кого убили-то, рогачей?
— Евсеич! Блестящ твой метод, — подошел я, пожал ему руку. — Великолепный! Нам, городским, с тобой не тягаться… А убили, как было наказано, — старого и молодого козлов. Самку не тронули.
— Мой метод — наверняка удача. Повадки козла знать — с трофеем бывать, — с гордостью произнес Будовцев.
…По дороге в Уткульское Евсеич принялся посвящать нас в свои лесные тайны.
— Охотитесь вы, мужички, не так. Козел — он чуток. По следу идешь — вот в это-то время, когда он перелинял, близко на выстрел не подпустит. Не догонишь его. Но взять его можно одним. На следах ждать. У него переходы свои. В колок-то я, когда зашел, крикнул и прямиком на дальнюю опушку, чтоб не перешли в другой колок. Пометался он туда-сюда и айда назад, по старому следу. Где вошел — там и выйдет. Вот и весь секрет. Так вот и надо козлов-то стрелять. А то городские охотники, не умеючи-то, подранков много делают. И урон от этого один. Достается козел волку да лисе. Не дело это… Есть у тебя, скажем, лицензия на отстрел двух козлов. И отстреляй их так, чтоб ни одного подранка.
Евсеич прав, и с этим нельзя не согласиться.
ДУБИНА БУКАРБАЯ
В Уткульское прилетел самолет, и вскоре по селу разлетелась весть: из областного центра прибыл сам Вихряев — известный стендовик, мастер спорта. Он явился на волчий промысел: бить хищников с самолета.
Прожив в Уткульском три недели, Вихряев несколько раз слетал в разведку, отыскал волчью стаю, но взять удалось лишь одного матерого волка. Волчья шкура обошлась обществу охотников, как я узнал потом, в двести рублей.
Появление самолета не поправило дела. Серые разбойники продолжали по-прежнему хозяйничать в районе.
…В райисполкоме у председателя Спицына собрались охотники-старожилы.
— Молодежь нынче пошла не та, — говорил председатель, — ей давай клуб, библиотеку, стадион… работу, чтоб проявить себя. А вот охотой по-настоящему не занимается.
Толковали долго. Говорили все. Предлагали и облаву и охоту с привадой и многое другое. Лишь один старик Будовцев молчаливо сидел на диване, теребя седую бороду. Говорили много, а к единому согласию не пришли.
— Может, попробуем… облаву? — предложил, наконец, Спицын.
Тут и не утерпел Евсеич.
— Оно, конечно, можно… облаву-то. А толк какой? Возьмешь двух, трех… Не лучше ли будет Букарбая привезти? Он мастак. Всех перебьет.
— Букарбая? — переспросил председатель.
— Ага, Букарбая.
— А кто он такой, твой Букарбай, откуда? И что может он предложить? — с недоверием покосился Спицын в сторону Евсеича и обвел взглядом присутствующих.
— Эх, Павел Харитонович, — сказал Евсеич. — Вот ты уже пять лет председательствуешь. Так?
— Так, Будовцев. Не мори душу, выкладывай про своего Букарбая.
— Пять лет… А знаешь ли ты, что в Наримановке живет такой пастух? Вы их чабанами сейчас зовете. Так вот тот старый чабан и есть сам Букарбай, охотник-казах. Джигит. Еще в гражданскую войну Колчака вместе били.
— Давай же, дед, о деле, — взмолился Спицын. — У нас немало заслуженных чабанов-казахов. Не о том речь. Чем помочь твой Букарбай может?
— Вот я и хотел сказать. Не знаешь ты, Павел Харитонович, известных людей в районе. Охотников, тех, что на волков всю жизнь охотятся. Букарбай — мой друг. Волков бьет наверняка. Без ружья. Дубиной.
Собравшиеся хихикнули, переглянулись…
— Снаряжай меня, Харитоныч, к нему. Уговорю, — решительно сказал Евсеич. — А про то, как он с разбойниками управляется, сами увидите…
Через день в Уткульское на коне явился чабан Букарбай. Широкоскулый, узкоглазый. С редкой черной бородкой и такими же усами, покладистый. Походкой кавалериста, расставляя широко ноги, вошел в кабинет Спицына с нагайкой в руках.
— Здравствуйте, — сказал он. — Зачем Букарбай позвал. Волка бить?
Спицын встал из-за стола, вышел навстречу Букарбаю. Поздоровался за руку. Усадил гостя в кресло у стола. Сам сел в другое, напротив.
— Букарбай-джигит, — сказал он. — Конь хорош, сила есть, глаз острый. Каскыр[1] не уйдет… Помочь надо. Одолели проклятые разбойники.
— Помочь всегда можно, — сказал Букарбай, — почему не помочь? Председатель отпуск дает, Букарбай волка возьмет.
Спицын договорился с председателем колхоза, и Букарбай приступил к делу.
За два дня Букарбай с Евсеичем объехали деревни, где хищники задрали скот.
Мне никогда не удавалось видеть охоту с дубинкой на волка. Хотя точно такого же охотника-казаха я знал. За Букарбаем неотступно следовал Евсеич. Он и поведал мне о ловком охотнике-волчатнике Букарбае.
Снегу в ту зиму намести еще не успело. Но снежная пороша облегчала охоту Букарбаю.
Утром рано Букарбай и Евсеич быстро отыскали следы стаи. Определив место дневной лежки, они с разных сторон подъезжали к ней. Выстрелами и криками наводили панический ужас на стаю, отчего она кидалась наутек.
Охотники старались, чтобы волки выскочили на заснеженную озимь.
Букарбай, подстегивая коня стременами, ринулся за матерой волчицей. Она удирала на махах. Расстояние все уменьшалось. 200… 100… 50… 5 метров. Наконец, она рядом с конем. Удар соила[2] точен. Букарбай с силой опускает его на голову волчицы. За свою жизнь он еще ни разу не промахнулся.
В первый день Букарбай удачно убил волчицу и волка. А к полудню еще одного прибылого. В стае, разбойничавшей в районе, было девять волков. Трех, в том числе матерых — волка и волчицы, не стало. Остальных было взять легче. Без матерых они не могли уйти далеко. Но на поиски пришлось день потратить.
Напуганные, полуголодные хищники ушли на север, в тростники больших озер соседнего района, и за день меняли несколько раз лежку.
Букарбай уложил в этот день еще двух переярков.
Зато на оставшихся двух переярков и двух прибылых пришлось потратить три дня. Они уходили от охотников, пересекая то и дело густые и обширные перелески, меняя направление хода, и отыскать их было трудно.
Но Букарбай сдержал слово охотника.
— Принимай, председатель, всю стаю, — сказал Букарбай, широко улыбаясь и вываливая шкуры волков.
Кто бы ни спросил у чабана-казаха, сколько он за свою жизнь уничтожил волков, Букарбай отвечал:
— Может двести, может триста… Считать надо, не считал.
Букарбай и сейчас, доживая седьмой десяток, когда появятся в районе волки, садится на своего крепкого-коня, берет в руки соил и обязательно возвращается с добычей.
ТЕТЕРЕВЯТНИК
По обочинам дороги замерзшие лужицы поблескивали, как стекляшки.
— Видишь? — сказал Евсеич, дотронувшись до моего локтя.
— Что там? — настороженно вглядываясь, спросил я.
— А вон… блестит-то как.
— Да, да… блестит… Ну и что?
— Как что? Ток будет на славу. Расфуфырятся, расчуфыркаются черныши, не остановишь. Предутренний морозец в конце апреля — первый признак больших косачиных хороводов. Значит, петухи токовать будут рьяно, с азартом.
До места, где Евсеич месяц назад устроил шалаши, было километров семь-восемь. С большака мы свернули, едва Уткульское осталось позади. Пошли по чуть приметной лесной дороге среди дремлющих берез и осин.
Я полностью полагался на своего проводника, но все же на всякий случай поинтересовался у него, не убредем ли куда-нибудь.
— Да я что, несмышленыш, думаешь, какой? — обиделся было старик. — Хошь, прямиком поведу?
Я не нашелся что сказать. А подзадоренный Евсеич продолжал:
— С завязанными глазами поведу, хошь? Полчаса — и на току.
И будто в подтверждение сказанного Будовцев свернул с тропы чуть вправо и со стариковской строгостью сказал:
— Айда за мной.
Идти было трудно. То и дело приходилось перепрыгивать через кочки, на пути вставали завалы поверженных деревьев, появлялись наполненные талой водой лесные болотца, затянутые на ночь тонким как бумага ледком. Но коль назвался груздем, то полезай в кузов. Я молча тащился за Евсеичем, а он шел без устали, каким-то особым чутьем следопыта обходя появлявшиеся препятствия.
Впереди показалась поляна. Остановились перевести дух.
— Отсюда до тока рукой подать. Закурим-ка пока, — привалившись к наклоненной березе, сказал Евсеич, доставая из кармана полушубка кисет с самосадом.
Покуривая, Евсеич принялся за наставления. Говорил он тихо, не торопясь.
— В лунную ночь тетерева просыпаются раненько.
Ток оживает — чуть рассвет забрезжит. Потому-то нам поторапливаться, спешить надо. В шалаши укрыться.
Хворост в них есть. Соломки я тоже припас. Располагайся поудобней, да не ворочайся.
По перваку не стрелять. Как пальну, так и начинай.
…Токовище — поляна с небольшое прибрежное плёсо, на которой кое-где торчали изгнившие пни, — появилось неожиданно. Лес обступал поляну плотной стеной.
Я нырнул в шалаш, прилепившийся почти к самым деревьям, поодаль от того места, где мы подошли к токовищу. Евсеич занял ближний.
Укрытие было довольно сносное. И уют, и удобство, и обзор. Видать, потрудился Будовцев здесь на совесть. В шалаше обычно мешают ноги. Евсеич выкопал небольшие ямки-упоры и застелил их соломой. Земля из ямок вместе с хворостяной подстилкой стала удобным сидением. Вход закрывался шторкой — матом из березовых прутьев так, что в середине оставалось отверстие — бойница. Ну чем не отличная работа!
Затаившись, я стал прислушиваться. На чуть тронутую предрассветными бликами поляну плюхнулся первый черныш. Меня охватило нетерпение. Руки сами взвели курки, подняли ружье и выставили его стволы из бойницы. Еще мгновение и раздался бы выстрел. Но я услышал вдруг шум над головой и вздрогнул от неожиданности. Поначалу я подумал, что у шалаша упала отвалившаяся большая ветвь… Потом мелькнула мысль: «Косач. Не напугать бы».
Я затаил дыхание.
За тем первым чернышом на поляну пожаловала еще пара.
Вот чуфыркнул один первым прилетевший на ток петух. Ему ответили бормотанием враз два других. С шумом подлетела еще пара петухов. А следом снялся и тот, что примостился, как на наблюдательном пункте, на моем шалаше.
Мне показалось, что он как-то медленно махал не по-косачиному длинными крыльями, слегка набирая высоту. Потом ринулся к двум приготовившимся к «бою» петухам.
Я выстрелил вслед за Евсеичем. Два петуха остались на току. «Для начала не плохо», — подумал я. Но радость моя была преждевременной.
Евсеич вывалился из своего шалаша. Окрикнул меня.
— Вот досада-то, — с огорчением сказал он. — «Пронюхал» стервятник. Самого активного упер.
— Кто упер, кого? — не понимающе повел я плечами.
— Как кто? Да ястреб-то! С твоей стороны он появился.
— Евсеич! — закричал я. — Да он же, разбойник, на шалаше сидел!
— А ты что делал, аль не чуял?
— Да я думал, черныш примостился. Боялся потревожить его…
— Вот окаянный, — выругался Евсеич. — Мне бы попадись он. Хватанул бы вплотную, перышка бы не оставил.
— Я смотрю, полетел что-то не так, как тетерев, а с размахом, — оправдывался я, — но не додумался, что в такую рань ястреба поднимаются.
— Не додумался, — передразнил меня Евсеич. — И делов-то всего-навсего шугнуть его как следует. Понаделает сейчас греха… Теперь раньше, как через час, тетеревов не жди. А появятся они, и тетеревятник тут как тут, следом…
Евсеич был прав, не обманулся. Ждать пришлось действительно около часа, пока не появился сначала один, а потом еще три петуха.
Но ток тетеревов опять не состоялся. Вновь пожаловал на токовище ястреб-тетеревятник. Схватил у опушки тетерку и стал медленно подниматься.
Увидев его, я быстро вскинул ружье и выстрелил.
Из шалаша выполз на четвереньках Евсеич. Подошел к моему укрытию.
— А, пожалуй, зря стрелял, — сказал он.
— Почему зря? — удивился я. — Чего с ним церемониться? Сколько бы он еще напакостил?
— Пусть бы летел. А мы гнездо бы его обнаружили и с подружкой его рассчитались.
— А где оно, гнездо-то? Пойди-ка поищи в таком лесном массиве.
Евсеич, положив ружье, занялся самокруткой. Прикурив, спросил:
— Первый раз-то заметил, куда он полетел? Аль нет?
— Да я и не подозревал, что это тетеревятник, а то бы проследил.
— Ну вот — не заметил, значит. Видать, не знаешь ястребиных повадок. А я примерно заприметил. Вот сюда.
Евсеич показал направление и продолжал:
— Тока сегодня не жди. Пойдем попытаемся отыскать ястребиное гнездо. Не найдем — горе тетеревам. Побьют весь ток… Ястреб почти всегда летит с добычей напрямую.
Уложив в рюкзак добытых чернышей и жертву тетеревятника — тетерку, мы отправились прямиком в том направлении, куда, по приметам Евсеича, улетал хищник.
Через полчаса вышли на опушку.
— Вот теперь и ищи, где гнездо разбойника, — сказал Будовцев. — Оно тут где-нибудь неподалеку… Ты сюда — вправо, а я — влево. Посматривай, где деревья повыше. Там и ищи.
Поиски ястребиного «домика», к моему удивлению, были недолгими. Я обнаружил его метрах в ста от опушки на старой стройной и высокой березе. Осторожная самка слетела, едва я подошел на выстрел. Но нолевкой я достал ее со второго патрона.
На выстрелы быстро явился Евсеич. У комля березы, на которой ястреба примостили гнездо, мы обнаружили тетеревиные лапки и остатки растерзанного зайца. Тут же валялись перья от утренней добычи.
— Может, залезть да разбить яйца? — предложил я.
— Стоит ли? В нем не больше двух яиц, кладка-то у тетеревятника только что началась. Пусть сороки да вороны постараются. Они не пропустят безнадзорное гнездо.
…Метод Евсеича, пользуясь которым, можно безошибочно определить, где находится гнездо ястреба-тетеревятника, мне пригодился. В эту же весну, спустя неделю, возвращаясь с утиной охоты, я проверил его. Отправившись по направлению полета ястреба-тетеревятника, тащившего добычу — утку, я обнаружил метрах в пятидесяти от опушки старого березового массива гнездо ястреба и уничтожил самку.
ДРУЖОК
Как-то осенью, возвращаясь из командировки через Уткульское, я заехал к Будовцевым. Меня встретила сноха Евсеича — полная женщина лет пятидесяти.
— Садитесь за стол, угоститесь с дороги, — ставя на стол самовар, сказала она. — Нам тут старик о вас рассказывал. Охотник, говорит, вы заядлый. А у нас вся семья охотничья. И Алексей, и Ваня, и Миша, и Федя…
— Ой-ой, — засмеялся я, — прямо на охотников попал.
— Дед у нас всех пристрастил. У меня их пятеро, сыновей-то. Петр и Сима женаты. Армию отслужили, в Сибири живут. А трое — с нами. Ваня и Миша — в школе, а Федор под вечер придет. На охоту с Дружком ушел. Выходной у него сегодня.
У многих охотников есть хорошие собаки.
И я ничуть не удивился, когда услышал о Дружке, хотя Евсеич никогда раньше не говорил о четвероногом друге.
— А, простите, Прасковья… как вас по батюшке-то?
— Ивановна, Ивановна, миленький…
— Прасковья Ивановна, значит, вот и познакомился теперь я с вашей семьей… Да, Дружок-то какой породы?
Хозяйка дома недоуменно посмотрела на меня, а Евсеич расхохотался не по-стариковски звонким смехом, обнажив желтые, но крепкие зубы.
— Вот чудак-человек, — не переставая смеяться, проговорил он, — на собаку подумал?
Засмеялась тут и Прасковья Ивановна.
Я никак не мог понять, над чем они смеются. Наконец, искушая мое любопытство, Евсеич спросил:
— Так кто, по-твоему, Дружок-то, а?
— Собака, вероятно, — ответил я, — кто же еще может быть?
— Вот и не собака, — сказал Евсеич. Старик любил говорить «вот». — А вот кто: сорока!
— Сорока? — удивился я. — Какое она имеет отношение к охоте?
— Сорока, Гурьич, сорока. Дружком звать.
…Евсеич, отпивая маленькими глотками крепко заваренный чай, начал выкладывать охотничьи чудеса. Иначе, пожалуй, и не назовешь, как чудом, то, что рассказал мой седовласый приятель.
— Было то в тридцать седьмом годе. Не то в конце мая, не то уж в июне. Какими судьбами занесло сорочонка на огород наш, неведомо…
Поймали его внучата — Петр с Симкой, посадили на плетень и давай комьями расстреливать. Убили бы пострелята, да увидел я «разбойников». Заступился. Посмотрел, куда его, несмышленыша, девать? Отпустить — пропадет, раз от матери отбился. Держу в руках и рассуждаю про себя, что с ним делать. И вот надоумило меня спробовать приручить сорочонка. Возился с ним, что с дитем малым. Поначалу сам-то белобокий ничего не клевал, все из рук его кормил. Потом попривык. И вскорости вырос он в настоящую сороку-белобоку. Нарекли его Дружком.
— Так с ним ушел внук? — спросил я.
— Не-е. То другой Дружок. О нем после сказ будет.
Евсеич налил в блюдце чаю, не торопясь, булькая, отпил несколько глотков и продолжал:
— Рос сорочонок на привольных харчах, что гриб. Вскорости и летать стал. Полетит, бывало, от стайки, где полку я ему смастерил, на огород. Примостится на плетне и вот давай стрекотать. И так каждый день.
Прошло недели две.
С утра, бывало, чуть свет, а он уже на пороге. Или расхаживает по двору и на дверь избы посматривает. Прасковья корову доить — он за ней. Но ко мне, постреленок, еще пуще привязался. Бывало, так и прыгает неотступно, по пятам. А то залетит на плечо и сидит, пока на руки не возьмешь.
Вот, думаю, хороший помощник может на охоте быть. Надо подумать.
Сорока, она — почище собаки. Выследит любого зверя. Слыхивал я от одного старика еще в молодости, что приучить сороку для охотничьего промысла хоть и трудно, но можно. Дай, думаю, и я попробую.
Начал я натаскивать Дружка в лес. Посажу, бывало, в клетку и туда. К выстрелам приучил быстро. Зато дальше задал он мне задачу. Выпущу на волю, а он, чертяка, улетит и шнырит над лесом. Часами, бывало, его ждал. Прилетит и тут же лакомство просит — хлебушка сдобного и рыбки — карася вяленого. Крякаю я по-утиному и кормлю его лакомствами. — Евсеич крякнул звонким утиным голосом.
— Привык он к утиному голосу. И другой раз, бывало, выйдешь во двор, крякнешь — и он тут как тут.
Долго ломал голову, как приучить его облет делать над лесом. И придумал.
Выпущу его, улетит он в одну сторону, а я крякать. На голос он ко мне. Я его снова гоню. Полетит в другую сторону, опять голос подаю. И тут же хлебушком и рыбкой его потчую. И снова в облет.
Долго возился с ним, зато натаскал, что тебе собаку лучшей крови.
Прошло бабье лето. Примораживать стало. Иду, бывало, в лес, выпускаю Дружка. И начинает он, как лесной хозяин, свой облет. Полетит в одну сторону, в другую. Глядишь, застрекотал. А сорока — птица настырная. Прицепится к какой зверюге в лесу — не отстанет. Найдет другой раз то лису, то зайца и давай стрекотать. Уходит зверь, а по крику Дружка я направление знаю. Нередко Дружок и козла находил.
Добыл я с ним пару лис и трех зайцев. Насчет волка помышлял, но случилась беда.
Снег уже выпал. В ноябре, после праздника дело было.
Повадили мы Дружка в избу. Залетит, бывало, на крыльцо и орет во всю ивановскую, хочешь не хочешь — выходи и впускай.
Я, грешным делом, жалел его, хотя думал о другом. Приучишь к теплу — работы в холод да в стужу от него не жди.
Словом, повадили его, избаловали… Так и ждал, когда дверь откроют…
Евсеич скрутил козью ножку, заправил ее самосадом, прикурил.
— Так и кончил он, бедняга, свою короткую сорочью жизнь… Придавила его Прасковья как-то по утру. Под ноги попал.
Евсеич умолк, затянулся козьей ножкой.
Я внимательно слушал старика. Рассказывал он о Дружке с какой-то гордостью. А когда кончил рассказ, в его глазах уловил едва заметную грусть.
— Вот так-то, Гурьич, вырастил, приучил, и на тебе — в один миг и не стало Дружка.
Взгрустнул я, признаться, тогда. Места себе не находил. Прасковья и та всплакнула…
И решил тогда твердо: весной раздобуду нового Дружка. Однако ни на другую, ни на третью весну ничего у меня не вышло. Четырех сорочат из гнезд брал, да толку было мало. Как подрастет, бывало, так и поминай как звали.
Бросил я эту забаву и забывать уже про Дружка стал, как весной внук Федюшка сорочонка в дом приволок.
«Пусть, говорит, живет. Может, и привыкнет».
«Ничего у тебя не выйдет», — говорю ему. А он свое: «Выйдет, дедушка. Мне мама рассказывала: у тебя вышло… И у меня выйдет».
Вот этот, с каким внук ушел, теперь и живет у нас. Не из гнезда он его взял, а подобрал в лесу. Видать, такие-то приблудные и умные.
Зато помаяться пришлось с ним тоже долго. Трудно натаска давалась ему, но своего я добился. И толковый вышел помощник в охоте. Волка подсобил добыть. Федя-то — внук мой скоро, видать, придет. На лису пошел.
Внук действительно скоро появился.
— А ну-ка показывай трофеи, охотник, — вставая из-за стола, пошел навстречу внуку дед. — Да Дружка принеси-ка к нам.
Поставив в угол у порога ружье, Федя хлопнул дверью. И тотчас же вернулся в избу.
— Вот он, Дружок, — подавая деду сороку, сказал Федя. — Беляка с ним добыли сегодня.
Евсеич посадил ее на край стола.
— Дружок, — ласково заговорил с сорокой старик, — намаялся, поди? А?
В ответ послышался негромкий крик вороной белобокой птицы.
— Вот тебе, угощайся. — Евсеич отщипнул от ватрушки кусочек и поднес на ладони. Дружок тут же проглотил его.
— Теперь видал нашего Дружка?
— Просто чудеса, Евсеич. Непременно своди меня, покажи, как работает птица, — попросил я Петра Евсеича.
— Обязательно, как же, — охотно согласился он. — На той неделе будешь у нас?
Я пообещал.
И, вероятно, пришлось бы мне посмотреть на славную белобокую работягу, если бы не случилась у меня в доме беда. Сильно заболел сынишка, и поездку на охоту надо было отложить на целых две недели. А спустя этот срок, полновластной хозяйкой стала зима. Добираться до Уткульского на «Победе» моего друга рассчитывать не приходилось: на дорогах властвовали метели.
Лишь на другой год весной, отправившись на утиную охоту, я был ошеломлен печальным известием о кончине Петра Евсеича Будовцева.
Не довелось мне больше видеть и его белобокого Дружка. Федя уехал учиться в училище механизации, а с его отъездом расстался с домом Будовцевых и Дружок. Он присоединился к своим длиннохвостым сородичам.