Не знаю почему, но в тот момент мне снова захотелось очутиться в осенней степи с отрядом Калинина, хотя он сделал всё неправильно и погиб из-за собственной глупости. И в ноздри ударил сырой запах крови и горящего камыша, однако, в тот день на меня это почему-то не произвело гнетущего впечатления, а коснулось лишь тенью крыла, как не очень приятное боевые воспоминание.
— Позвольте нам судить, — Роман Георгиевич остановил меня с выражением неловкости на лице. — Роман ваш сделал своё дело!
Пафосом здесь и не пахло. Романа Георгиевича было очень серьёзен.
— Как? — округлил я глаза и приготовился к взбучке, на которую явно не мог ответить, учитывая разницу в возрасте и весовых категориях.
— Пойдемте! — он взял меня под руку, всё ещё оглядывая с большим любопытством мою медаль и мою аптечную палку, и повёл к большому кожаному дивану и креслам, напротив которых стол ломился от выпивки и закуски.
Я поймал себя на том, что от учтивости согнулся в три погибели. Алла Потёмкина с выражением ужаса на лице последовала за нами. Я беспомощно оглянулся: её голодные скулы призывали меня к сдержанности, а ещё она подала мне знал глазами: не волнуйся, я с тобой, и была страшно похожа на мою Наташку в минуту душевного волнения, если бы только скинуть годков десяток в наших отношениях.
Роман Георгиевич доброжелательно усадил нас с Аллой Потёмкиной, налил три бокала портвейна «баррос руби» (так было написано на пузатой бутылке) и сказал:
— Самый первый! — Он назвал тот самый роман, за который «Крылов» мне в двенадцатом году не заплатил ни гроша, а теперь продавал исподтишка в «литресе» под видом букинистической литературы. Схватить за руку я их не мог. — Признаюсь, он мне и самому-то не очень-то нравится.
Что и следовало ожидать от переходного романа. Я понимающе улыбнулся. У меня не было желания спорить. Роман Георгиевич был прав на все сто двадцать пять процентов.
— Вы преувеличиваете его значение, — возразил я. — Вряд ли Стрелкой даже слышал о нём.
— И тем не менее, капля камень точит. — Но это был всего лишь реверанс вежливости в мою сторону, и я приуныл. — А вот второй!.. — Роман Георгиевич сделал паузу, чокнулся с нами по очереди и пригубил портвейн. Манеры у него были царственными и, несомненно, он обладал огромным обаянием, чем сознательно и пользовался. — Второй! Я бы оценил его на пять с плюсом!
И я мгновенно вырос в глазах Аллы Потёмкиной, как Монблан, и услышал небесные колокольчики за спиной, хотя, бьюсь о заклад, мои друзья ничего не сказали ей о моём пристрастии, кроме журналистики, конечно; они и сами не знали, с кем связались. На лице её было написано лёгкое недоумение, а в литературе, я был уверен, она не разбиралась. Что касается суждений Романа Георгиевича, то до меня доходили и более лестные отзывы — даже от моих врагов, которые были куда прямолинейней. Но это не суть дела, всё равно я был и оставался провинциалом, которого при первой возможности объегоривали издательства и ловко щёлкали по носу разные инвалидные журналы.
— Это уже литература! — сказал Роман Георгиевич и с поощрительным выражением пождал губы, приглашая нас подумать над его словами. — Мой вам совет пишите как можно больше и быстрее. Жизнь писателя очень коротка.
— Почему? — не выдержав невнимания к собственной персоне, удивилась Алла Потёмкина.
— Потому что писатель, — живо повернулся он к ней, — как и режиссёр, живёт только тогда, когда его произведения принимают в обществе, а всё остальное время он страдает неизвестностью. Уж поверьте мне, старику, я знаю.
— Роман Георгиевич… — театрально возмутилась Алла Потёмкина, — зачем вы на себя наговариваете?
Позже я узнал, что знаменитый Роман Георгиевич — ну очень дальний её родственник со стороны московской бабушки, и что она на его оселке проверяет всех своих новых знакомых.
— Может быть, для того, чтобы такая женщина, как вы, красивая и умная, подарила мне комплимент, — поднялся Роман Георгиевич. — Ничто так не украшает женщину, как воевавший человек. Желаю вам удачи, — пожал он мне руку, должно быть, приняв нас за любовников. — Думаю, мы ещё увидимся. Что-то мне подсказывает, что просто так такие встречи не происходят.
И я покрылся холодным потом, потому что у меня на языке так и вертелось желание похвастаться моим последним опус об Андрее Панине. Максимум, что мог сделать, Роман Георгиевич в таком случае, это снисходительно похвалить авансом непрочитанный роман. Слава богу, провидение в очередной раз не дало мне сотворить глупость.
— Ничего не бойся, — сказала Алла Потёмкина, когда мы спаслись бегством. — Я всё поняла.
Честно говоря, я не заметил, когда мы перешли на «ты». Произошло это естественным путём. Однако от её слов у меня по спине пробежал холодок: что именно она имела ввиду под словами: «Я всё поняла»?
Я заметил, как Репины с беспокойством наблюдают за нами с другой стороны стола, уж они-то знали сценарий подобных выходов в свет.
— Ты хоть знаешь, с кем ты общался? — спросил Валентин Репин, когда мы с Аллой Потёмкиной плюхнулись рядом с ними.
— Нет, — с простодушием провинциала ответил я.
Валентин Репин назвал известную фамилию: Испанов, насмешливо наблюдая за моей реакцией.
— Мэтр! — воскликнул я.
И Валентин Репин отвернулся и брезгливо поморщился.
— Я думаю, где я его видел, — удивился я и невольно оглянулся: Роман Георгиевич был занят собеседником справа и одновременно слева, и ничего гениального в нём не было, разве что высокий лоб, делающий его похожим на Эйзенштейна, и разумеется, знаменитый Испановский горб, который уже сотни, если не тысячи раз обыгрывался и в литературе, и в кино, и театре.
— Вот именно! — многозначительно, с сарказмом заметил Валентин Репин. — Вот именно!
— И что теперь?..
Наверное, когда с тобой по-свойски разговаривают такие люди, ты вырастаешь в глазах всех остальных и наживаешь себе кучу врагов. Я не знал, у меня это было первых раз, но именно на это и намекал Валентин Репин.
— Ничего, — в такт модуляции в голосе покачал он головой. — Я с ним в натянутых отношениях. При нём лучше не упоминать моего имени.
— Иначе?.. — спросил я.
— Он тебя забанит на всю оставшуюся жизнь, — со знанием дела поведал Валентин Репин, явно умалчивая что-то нехорошее и тёмное.
— Миша, ты делаешь карьеру, — махнул на мужа Жанна Брынская, нисколько не огорчаясь при этом.
— А-а-а… — кое-что сообразил я и побоялся сглазить робкую удачу.
Мне, как в преферансе, почти что всегда шла непонятная карта: ни то ни сё, ни бэ ни мэ ни кукареку, не поймёшь эту судьбу. Поэтому я с недоверием отнёсся к их словам, включая самого Романа Георгиевича.
— Работа у него какая, — подтвердил мои раздумья Валентин Репин, — морочить людям голову!
— Ага, — только и сказал я, всё ещё не представляя работу механизма столичного массмедиа.
В нашей провинции такие явления происходили в гораздо меньших масштабах и не заметны для широкой публики.
— Ну что ты говоришь! Что ты говоришь! — возмутилась Жанна Брынская. — Не слушай его. Испанов просто ищет таланты.
— А мы не ищем?! — ущипнул её Валентин Репин.
— Вы не ищете, — отмахнула от него Жанна Брынская, намекая на творческую несостоятельность мужа.
Валентин Репин надулся, как индюк, но не возразил, Жанна Брынская, как всегда, была права. Алла Потёмкина, глядя на них, тихо посмеивалась, должно быть, она ни раз была свидетелем их размолвок. Признаться, мне захотелось ущипнуть её за ушко, дабы увидеть реакцию и проверить, насколько Алла Потёмкина похожа на мою жену, потому что моя бы жена моментально превратилась бы в кошку, и я не рискнул.
— Это хорошо, — наконец сообразил Валентин Репин. — Раз он тебя приметил, значит, использует.
— В смысле?.. — вздрогнул я.
— Не в этом, конечно, — усмехнулся он, потянувшись за водкой, которую дюже любил. — А в другом. Испанов профи. Он везде ищет смысл.
— Ищет? — поморщился я, потому что плохо себе этот поиск представлял: зачем киношнику я?
Потом я понял, что у каждого киношника своя терминология в жизни. Мой друг Борис Сапожков ничего не искал, ничего этого не знал, а просто погиб в редакции, как солдат на посту.
— Если он тебя приметил, значит, ты ему приглянулся.
Я даже не стал возражать, полагая, что он, как всегда, преувеличивает.
— Ну и дай-то бог, — сказала Жанна Брынская и незаметно пожала руку Алле Потёмкиной, однако, я заметил её жест и подумал, не намекает ли она, что мне пора убираться на вольные хлеба; во всём мне мерещился дурной знак.
И тут я сообразил, что просто блестяще сдал экзамен, что Алла Потёмкина понятия не имела о том, что я ещё и что-то пытаюсь изобразить на бумаге, хотя для неё это не имело большёго значения, и что я принят ко двору окончательно и бесповоротно. По крайней мере, Алла Потёмкина заявила:
— Я хочу предложить тебе должность.
У Жанны Брынской загорелись глаза, а Валентин Репин степенно поправил на переносице очки и тяжко вздохнул: наконец-то я стану не приживальщиком, а гостем, который будет приходить в бутылкой водки, чему я, конечно же, был не против, а только за.
— Гм… — А я грешил на классовое расслоение. Мне стало стыдно.
— У меня освободилась должность директора по маркетингу и рекламе. Пойдёшь?
Глухая тоска сжала моё сердце. Лет двадцать я не ходит ни на какую службу, а жил на телефоне, то бишь Борис Сапожков мне звонил, а я отправлялся в путь-дорогу. В редакции я появлялся только за лаврами и авансом.
— Соглашайся, Мишаня, — слёзно молвил Валентин Репин.
Я понял, что за два года, которые я его не видел, он успел заматереть, и у него испортился характер в сторону меркантилизма, и горы не помогли.
— Это удача! — вторила Жанна Брынская. — Мы к тебе в гости будем ходить!
Только-то?! А как же любовь? А дружба? Что мне было делать? До пенсии висеть у них на шее? Или видеть каждый день, как всё больше хмурится Валентин Репин, оттого что я шастаю по квартире в его любимых тапочках? Возможно, я ошибался. Возможно, он настолько гостеприимен, что всю жизнь продержал бы меня в «моей» комнате, я не знал, мы не разговаривали на эту тему. Тема была табу. Она была скользкой, непонятной и ненужной.