2009
Зимний призыв
Теперь призывают в армию по-другому:
сначала строят военную базу поближе к дому,
проводят газ, электричество, тестируют туалет,
ждут, когда тебе стукнет восемнадцать лет.
И тогда они приезжают на гусеничных салазках,
в караульных тулупах и в карнавальных масках.
Санта-прапорщик (сапоги от коренного зуба)
колется бородой, уговаривает: «Собирайся, голуба,
нынче на ужин – с капустою пироги…
жаль, что в правительстве окопались враги…»
Именную откроешь флягу, примешь на грудь присягу,
поклянешься, что без приказа – домой ни шагу.
А вот раньше – был совсем другой разговор:
тщательный медосмотр через секретный прибор —
чудовищную машину, размером с военкомат,
чье гудение – марсианский трехэтажный мат,
пучеглазые лампы, эмалированные бока,
тумблеры, будто зубчики чеснока…
…Тех, в чем мать родила – отводили на правый фланг,
тех, в чем отец – оттаскивали на левый фланг,
и всем, по очереди, вставляли прозрачный шланг:
славянам – в рот, ну а чуркам – в задний проход,
набирали идентификационный код,
вспыхивал монитор, и вслед за бегущей строкой
всем становилось ясно: откуда ты взялся такой.
О, сержант Махметов, не плачь, вспоминая как,
ты сжимал приснопамятный шланг в руках.
потому, что увидел казахскую степь, а потом —
свою маму – верблюдицу с распоротым животом,
перочинным младенцем на снег выползаешь ты,
шевеля губами неслыханной остроты:
«Говорит, горит и показывает Москва…»
Потому тебя и призвали в пожарные войска.
2009
«Между Первой и Второй мировой…»
Между Первой и Второй мировой —
перерывчик небольшой, небольшой,
ну, а третья громыхнет за горой,
а четвертая дыхнет анашой.
Не снимай противогаз, Гюльчатай,
и убитых, и живых не считай,
заскучает о тебе все сильней —
черный бластер под подушкой моей.
Приходи ко мне в блиндаж, на кровать,
буду, буду убивать, целовать,
колыбельную тебе напевать,
а на прошлое, дружок, наплевать.
Потому, что между первой-второй,
между третьей и четвертой игрой,
между пятой и шестой «на коня»,
ты прошепчешь: «Не кончайте в меня…»
Перестанет истребитель кружить,
как бы это, не кончая, прожить?
Позабудут цикламены цвести,
после смерти – не кончают, прости.
2010
Шишиа
Резервация наша обширна, покуда: обыватель богат и ссыклив,
час прилива, и море похоже на блюдо – маринованных слив,
вдоль веранды – прохладная синь винограда, накрывают столы,
конституция – наша, чего тебе надо, благодарности или хулы?
Коренастые слуги взрыхляют салаты, задыхаясь от быстрой ходьбы:
присягали на верность, и все ж – вороваты из Бобруйска и Львова рабы,
лепестки оленины, цветные цукаты, звон приборов и вновь тишина,
как люблю я, товарищ, российские штаты, Шишиа ты моя, Шишиа.
Резервация наша обширна, колодцы – производят лечебную грязь,
где теперь пограничники – первопроходцы, почему не выходят на связь?
Заплутали одни – под Парижем и Кельном, а другие – вошли в Мозамбик,
и отныне звучит с придыханьем вольным, в каждом варваре – русский язык.
Так заботливый псарь, улучшая породу, в милосердии топит щенят,
так причудливо – рабство впадает в свободу, а кого обвинят:
государственный строй, что дурным воспитаньем – развратил молодежь,
иудеев, торгующих детским питаньем, диссидентский галдеж,
брадобрея-тирана, чиновников-татей, рифмачей от сохи:
чем презреннее вождь, тем поэт – мелковатей, и понятней стихи.
Не дано нам, товарищ, погибнуть геройски, и не скинуть ярмо:
всяк, рожденный в Бобруйске – умрет в Геморойске,
будет пухом – дерьмо.
Пахнет воздух ночной – раскаленным железом и любимой едой,
басурманский арбуз, улыбаясь надрезом, распахнется звездой,
и останется грифель, стремящийся к свету – заточить в карандаш,
хорошо, что унылую лирику эту – не пропьешь, не продашь.
2011
«Чертополох обнимет ангелополоху…»
Чертополох обнимет ангелополоху,
вонзит в нее колючки и шипы,
вот так и я – люблю свою эпоху,
и ты, моя эпоха, не шипи.
Смотри, через плечо, на эти рельсы:
как пальмовое масло пролилось,
и Аннушку Каренину – карельцы
ведут к путям, промасленным насквозь.
Ревет состав, заваливаясь набок,
а, вслед за ним, ревет другой состав,
и в этом деле важен только навык,
азартный ум и воинский устав.
Когда вернусь в Карелию-Корею —
возьму планшет, прилягу на кровать,
как хорошо, что я еще умею
любить тебя и деньги рисовать.
«В полдень проснешься под дизельный стук вапоретто…»
В полдень проснешься под дизельный стук вапоретто,
опустошенный любовью на треть,
смотришь на чьи-нибудь губы, а после минета —
стыдно и больно смотреть.
Переключаешь себя на побег с шоушенка,
и, четвертной отмотав до звонка —
слышишь, как Бродский читает стихи Евтушенко:
кто напоил мудака?
Пахнет потопом, прокисшей резиной в прихожей:
п-п-п – трубочный вспыхнет табак,
выглянет солнце, торгуя опухшею рожей,
сёрбнешь амброзии, крякнешь и думаешь так:
эта поэзия – честная вроде давалка,
здесь клофелин не в ходу,
я бы отрекся, да только вот родину жалко —
брошу и вновь украду.
«По rue Madame оглядываясь бежал человек с ножом в спине…»
По rue Madame оглядываясь бежал человек с ножом в спине
как бы вам поточнее описать человека с ножом в спине
серый плащ и бордовый свитер на котором семья оленей
помню джинсы зеленые кеды converse с голубой звездой
а лица не помню совсем только нож глубоко в спине
В Люксембургском саду я курил и смотрел сквозь ограду
как вбегает к нам бедолага надеясь еще спастись
для чего у него в руке поллитровая пэт бутылка
неужели с живой водой окропить свою рану или
Помню он споткнулся передо мной и упал на гравий
и тогда чуть колеблясь я вытащил нож из его спины
все вокруг закричали убийца убийца убийца
оказалось что этот мерзавец с рожденья живет в любви
с ножом глубоко в спине с большим ножом глубоко в спине
и жить без него не может совсем без него не может
«Золотая рыбка в чине полковника АНБ…»
Золотая рыбка в чине полковника АНБ
посылала меня в прошлое:
спасти Христа, убить Гитлера,
закрыть телом Джона Леннона.
А когда я вернулся:
платиновая акула
Корейской народной республики
откусила мне голову.
«В штате Мэн живут одни мужики…»
В штате Мэн живут одни мужики:
молодые фермеры средней руки,
они разводят коров, чтоб любить лошадей и коз,
они цельные, как целлюлит,
они бухие, как варикоз.
Был и я там и ядом кормил стрекоз,
по стрекозьим усам текло, да в рот не попало,
ибо средняя рука растет между роз,
между ног, между строк,
где Тарковскому мало и мало.
Как прекрасны эти стихи без одной строки,
чтоб поднять тебя и нести к роддому —
у меня не хватает средней руки,
я лизал мону лизу, мой член прикипел к кондому,
дорогие мои старики.
А напротив, в заснеженном штате Вумэн,
жил один колобок-скопец, отец-иегумен,
что с погодой: всё метель да поземки,
и вокруг – амазонки средней ноги,
колченогие, брат, амазонки.
У меня икота, размером с иконную раму,
амазонки жгут на оконном кресте Обаму,
белый ветер воет, набычив выи,
и у наших средних детей глаза —
бирюзовые, грозовые.
Ангела
О, мы гастрабайтеры великой страны,
четвертый Рейх поднимает голову,
о, госпожа Меркель, не бей нас плетью,
не ходи в бикини из черной кожи.
О, я вчера выносил зловонную утку
из-под бывшего лейтенанта СС,
ему 999 лет и 666 дней,
золотые зубы евреев – перстень его.
Поздним вечером, жирным, как чернозем,
вывезенный нацистами из Житомира,
бывший лейтенант СС и будущий —
играет со мной в свастики-нолики..
И мы, напившись, поем вместе:
«О, госпожа Меркель, не бей нас плетью,
не доминируй над нами, ведь нам нужна
одна на всех победа, мы за ценой не постоим…»
«Пушкин вырвал мой раздвоенный язык…»
Пушкин вырвал мой раздвоенный язык,
посолил его и съел на посошок,
я с рождения к молчанию привык,