На заре земли Русской
ЧАСТЬ IЧАРОДЕЙ
ГЛАВА 1КНЯЖИЧ
И во веки веков, и во все времена
Трус, предатель всегда презираем,
Враг есть враг, и война всё равно есть война,
И темница тесна, и свобода одна,
И всегда на неё уповаем.
В дружинной избе было тихо. Солнце проникало сквозь замутнённые окна и ложилось на начищенный деревянный пол косыми пыльными лучами. Ни звука не нарушало звенящего молчания. Откуда-то с подворья доносились чьи-то окрики, звон железа, скрип ворот, но всё это казалось в отдалении, за крепкими бревенчатыми стенами, а здесь, в горнице, стояла тяжкая, почти осязаемая тишина.
Стоял самый разгар липня, второго месяца лета. Было душно, к тому же, в избе пахло деревом и воском. В углу перед иконами дрожал фитилёк в лампадке из тёмного зелёного стекла. Казалось, только тихое потрескивание огня напоминало о том, что вокруг ещё не остановилась жизнь.
На небольшом возвышении — двух деревянных ступенях — стоял темноволосый юноша в алой льняной рубахе с вьющимися по воротнику и запястьям узорами и серых холщовых штанах. Через плечо у него был переброшен плащ такого же, как и рубаха, цвета. Золотая фибула[1] в виде Перунова колеса тускло поблёскивала на солнце. Юноша выглядел немного растерянным, задумчиво смотрел себе под ноги и в мыслях своих был где-то далеко.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа правь уделом нашим, как отец твой, добрый князь Брячислав Изяславич[2], правил, — монотонно проговорил старик-митрополит Филипп. — Будь сильным, княже, сохрани веру свою, пронеси её через года.
Митрополит перекрестился по-старчески морщинистой рукой и поклонился в пояс. По его примеру и все присутствующие осенили себя крестным знамением и положили поясной поклон. Юноша поднял взор, откинул назад длинные тёмно-русые пряди. В глазах его, светло-серых, как туман в степи на рассвете, плескались боль и печаль, чего невозможно было не заметить.
Перед внутренним взором его всё ещё стояли события нескольких минувших дней. За это время он обращался к Богу столько раз, сколько, кажется, за всю свою недолгую жизнь не обращался. Пока никто не видал, он в маленькой горнице опускался на колени перед иконами и молился за отца, за его жизнь и здравие. Но не принял Господь молитв юноши, и старый князь преставился, оставив лишь благословение и духовную грамоту, согласно которой княжеский стол в северном уделе он передавал своему сыну Всеславу, пятнадцати солнцеворотов от покрова, ещё почти мальчишке.
А потом отца хоронили, и юному княжичу непросто давалось терпение и спокойствие. За посадом[3], на широкой поляне посередь леса, вспыхнул, взвился до небес погребальный костёр, обнесённый ветвями берёз и осин. Дым слепил глаза, воздух, всегда свежий и чистый, казался тяжёлым и напряжённым. Во рту появился какой-то железный привкус: он до крови закусил губу, но всё же не удержался, две слезы сползли по щекам и растаяли под жарким дыханием огня. Твёрдая рука сотника Степана легла на плечо и крепко сжала. «На всё воля Господня», — произнёс он, осенив себя крестным знамением. Всеслав тогда только молча кивнул, не в силах ответить ничего более.
— Благослови, честной отче, — тихо промолвил он, дослушав речь митрополита. Филипп медленно, широко перекрестил его. Юноша поклонился, неторопливо спустился со ступеней и, ни на кого не оглядываясь, вышел из широкой залитой солнцем гридницы[4].
— Тяжко будет, — вздохнул сотник Тимофей, взъерошив густые рыжеватые волосы. Он ни к кому не обращался, но все восприняли слова его на свой счёт.
— Он молод ещё, — ответил церковник, отец Филипп. — Молод да уж больно неопытен. Не нам тяжко будет, а ему наперво. Не оставьте его, мальчишка ведь покуда.
Дружинники, и старики, и те, что помоложе, заверили его, что будут верны молодому князю, как верны отцу его покойному были.
Бежало время. Одна седмица сменяла другую, одна луна — следующую, и вот минуло уже шесть солнцеворотов с той поры, как полоцким князем стал юный Всеслав, сын Брячислава. Всё шло своим чередом. Полоцк был городком тихим и от стольного Киева слишком далёким, чтобы все распри и усобицы до него доходили. На Двине и Нижнем Подвинье бойко шла торговля, струги ходили вниз по течению к племенам чуди[5] и ливи[6]. Выросли города Витебск, Заславль и Изборск, вырос доселе маленький Полоцк, молодой князь сдержал обещание жить с соседями в мире и войны не развязывать.
Земля кривичей была хороша и богата, да порядок в ней был заведён твёрдый и устойчивый. Однако не всё было так добро, как хотелось бы. Из Киева, Пскова и Турова шли вести тревожнее и тревожнее: поговаривали, что туровский князь Изяслав готовит поход на север, а как лёд по зиме станет, выйдет со своею дружиной к северному уделу.
После сбора старшей дружины Всеслав велел двум сотникам остаться. Тимофею и Радомиру он доверял более всего: они ещё при его отце имели положение высокое и видное, и без их совета и доброго слова он не принимал важных решений. Так и сей день: когда все откланялись и разошлись и гридница опустела, в ней остались только трое: сам князь да его верные помощники.
Всеслав сидел за столом у окна. Перед ним на гладкой деревянной столешнице был разложен берестяной свиток, прижатый в двух углах медными подсвечниками. Кроме этих двух свечей, никакого освещения в гриднице не было, и тонкие, тёмные чёрточки, выдавленные железными наконечниками на влажной и потемневшей от влаги бересте, едва возможно было разобрать. Однако к чтению подобных свитков князь уже привык, без труда отличал реку от границы удела, разбирал мелкие кривые буквы — этому учил ещё покойный отец.
— Нужно идти к Новгороду сейчас, — Всеслав наконец поднял глаза от карты и по очереди взглянул на Тимофея и Радомира. — Если Господь будет милостив, удача всё же останется на нашей стороне. Они не будут ждать нас, и мои люди смогут застать киян врасплох.
— Изяслав хитрее тебя, княже, — Радомир качнул седеющей головой, вытащил из-за пояса нож с костяной рукоятью, прижал остриё лезвия к небольшому кружку, обозначавшему Киев. — Ты выйдешь на сумерках, а он — с рассветом. У тебя четыре сотни ратников, а у него — шесть. Ты один, а у него — братья в двух уделах, сложи шесть сотен да ещё восемь. Вот столько людей пойдёт против тебя, если первым сунешься. Одно только хорошо: от нас до Новгорода четыре сотни вёрст да ещё сорок, а от Турова, почитай, вдвое больше.
Всеслав задумчиво взъерошил волосы, и без того растрёпанные. Не идти — нельзя, осадят в собственном уделе. Град пожгут, дружину разобьют, людей безвинных уведут в плен… А идти — тоже нельзя, силы неравны да положение нетвёрдое. К тому же, если ратники Изяслава захватят Новгород, то возьмут и Псков, а там и к Полоцку подойдут.
После нескольких усобиц разжигать новую в планы не входило. С братьями Изяслава, князя Туровского, Святославом Черниговским и Всеволодом Переяславским, Всеслав лично мир заключил два солнцеворота назад[7]. Все трое крест целовали на вечном мире, а клятва на кресте считалась клятвой нерушимой. Быть может, если так, то братья Изяслава и не встанут против него?
— Клятву перед Богом они и впрямь не нарушат, — задумчиво отмолвил Тимофей. — А вот если и придётся войной идти, то сторону брата примут они вернее, чем твою. Уж поверь мне, старику, я и не такие предательства видал.
— Что ж делать? — Всеслав взглянул на него снизу вверх с каким-то нескрываемым отчаянием.
— Женить бы тебя, княже, — Радомир хитро покосился в его сторону. Всеслав неловко усмехнулся.
— На ком?
— На ком? А хоть бы и на Александре, княжне смоленской[8]. Ты уж третий десяток сменяешь, пора!
— Не ко времени ты, Радомир Евсеич, о свадьбе речь повёл, — нахмурился молодой князь. — С юга кияне вот-вот придут, с севера новогородцам помогать надо. Удел бы не потерять, а ты о свадьбе.
— Сам посуди, княже, — Тимофей вдруг понял, к чему клонит его товарищ. — Смоленск — град сильный, на ногах стоит крепко, врагов у него, почитай, нет вовсе, а мы с ним в мире живём. Женишься на дочери смоленского князя — поддержкой отца её заручишься. Друзей лишних не бывает.
— Это верно. Враги кругом, а друзей по пальцам перечесть можно, — Всеслав встал, сдвинул подсвечники, свернул берестяной свиток и перевязал его бечёвкой.
— Одна надежда на то, что Ярослав-княже против ваших сеч будет, как и ранее был, — промолвил Радомир. — Правда, стар он уже, Изяслав без него всё решает. Знает, что ему вскоре великое княжение Киевское принимать, вот и…
Он не договорил, махнул рукой, нахмурился, посмотрел куда-то в сторону, вспоминая про себя старшего сына Ярослава нелестными словами.
— Новгороду защита нужна, а мы должны помочь, — сказал Всеслав спустя некоторое время молчания. — Но и в одиночку нам не справиться. Пошли к Вячеславу Ярославичу Смоленскому гонца, вели передать, мол, полоцкий князь руки его дочери просить желает. А о том, о чём ты мне сказывал только что, я с ним сам поговорю. Выйдет по-твоему — хорошо, не выйдет — вины нашей в том нет.
С этими словами он отпустил обоих сотников, а сам, погасив свечи, прошёлся из угла в угол по широкой горнице. В окна заглядывала холодная северная ночь. Тонкий месяц серебряным серпом застыл на бархатном небосклоне, сплошь усеянном звёздами. Город спал. Где-то вдалеке хрипло лаяла собака, рвалась с цепи. В некоторых окошках всё ещё