виднелся мутный желтоватый свет от лучин.
Всеслав вышел на крыльцо, прислонился спиной к резной деревянной свайке, осмотрелся. Лёгкий ночной ветерок бросил на лицо пару тёмных русых прядок, распахнул плащ, словно алые крылья. Сколько бы ни готовила судьба походов, испытаний, искушений, он бы ни за что не променял свой северный Полоцк на какой-либо иной город или удел. Здесь он родился и вырос, здесь княжил горячо любимый отец, здесь несколько солнцеворотов назад был заложен третий на всей Руси собор Святой Софии.
А ещё здесь, в Полоцке, существовал свой бог. Жителей удела не называли однозначно ни православными, ни погаными: у каждого была своя вера, своя дорога. Не секретом было для Всеслава, что в лесу, за городскою чертой, давно стоит пантеон языческих богов, и люди кланяются Перуну, Ладе, Велесу. Знал он и то, что про него самого в народе всякие слухи ходят: что он, мол, чародей, или, ещё того лучше, оборотень. Но князь не придавал этим слухам значения. Неправде к чему верить?
Он был уверен в одном: Владимир Святославич, Креститель, был его прадедом, княжил в Киеве, а значит, права на престол великокняжеский были и у него, почти такие же, как и у родных детей князя Ярослава. Ни отцу, ни деду, такая честь не выпала, но он ничем не хуже их, да и, по правде говоря, давно пора положить конец усобицам на родной земле. Изяслав, сын Ярослава, не смог — значит, он сможет.
ГЛАВА 2ЛАСТОЧКА
По дороге к смоленской земле и сам князь, и дружинники почти всё время хранили молчание. В длинном, растянувшемся строю кое-где были слышны разговоры, тихонько позванивали стремена, изредка хрустели ветки под тяжёлыми конскими копытами. Почти всю дорогу полоцкий князь думал о предстоящем сражении: рано или поздно, сейчас или через несколько солнцеворотов, оно должно было произойти неминуемо.
С Изяславом друзьями они никогда не были, Всеслав чтить его отказывался, впрочем, как и киевляне, и новогородцы. Изяславу же не важна была власть, ему хотелось иметь осознание этой самой власти, и, хотя об этом не говорили, он в скором времени должен был получить её, причём в весьма немалом количестве. Братья Святослав и Всеволод удовольствовались лишь уделами, но они были менее горды, жестоки и заносчивы, и Всеслав, будь он на месте Ярослава, с куда большей охотой отдал бы великое княжение кому-либо из младших братьев, хотя и по писаному закону престол наследовал старший сын, за отсутствием такового — брат. Сам же Всеслав приходился Ярославу каким-то очень дальним родственником, он и сам толком не помнил, кем, потому на Киев рассчитывать ему не приходилось, да и не хотел он. Не по нём держать ответ за власть над всей христианской Русью, и для того, чтобы править ею, нужна была жёсткость и умение подчинять, которых у Всеслава не было. Он не стремился владеть всеми землями, кроме Руси северной, в Полоцке родился и в нём же остался княжить, защищал его, самым лучшим украшением своего города считал прекрасную Святую Софию. Она хоть и не была ещё достроена, но жители удела уже знали, что второго такого храма на всей Руси с этой поры не будет.
Киев не был нужен Всеславу, и единственным его желанием, относящимся к этому городу, было не отдавать землю старшему сыну великого князя. Однако об этом приходилось молчать, хотя бы до поры до времени: ещё теплилась надежда, что всё сложится иначе и князь Ярослав будет жить ещё долго. Все понимали, что с его смертью начнётся новая усобица, много безвинной крови прольётся за стол киевский, потому что такой человек, как Изяслав, в мире жить не сможет. Всеслав догадывался, для чего младшим княжичам, Святославу и Всеволоду, понадобился мир с полоцкой землёй. Торговать с кривичами было выгодно и древлянам, и северянам, а так как жители Подвинья первыми в сечи не ввязывались, то Чернигов и Переяславль с Полоцком отношения не портили.
До удела смогли добраться только к закату; солнце летом садилось поздно, заливая румянцем весь бескрайний и до прозрачности голубой небосвод. Верхушки деревьев, словно облитые позолотой, покачивались вдалеке, лёгкий ветерок шуршал в густой листве, где-то в зарослях звонко перекликались птицы. Смоленский посад почти ничем не отличался от полоцкого, разве что не на холме располагался, а на равнине. Да и княжье подворье не сильно отличалось: широкий двор, залитый лучами закатного солнца, высокий терем в три пола[9] высотой с алыми резными наличниками, тяжёлые дубовые ворота, два столба в виде деревянных идолов.
Мальчишка-слуга придержал коня, пока Всеслав спешивался. Старшая дружина последовала примеру князя. На ступенях широкого красного крыльца гостей встречали хозяева: смоленский князь Вячеслав, его супруга — немецкая принцесса, а нынче русская княгиня Ода. Их меньшая дочь, юная Александра, стояла чуть позади отца, словно прячась и смущаясь перед гостями из чужого удела. Ей минул от покрова восемнадцатый солнцеворот, но выглядела она немногим моложе. Большие голубые глаза, по-детски сильно распахнутые и обрамлённые длинными светлыми ресничками, широко поставленные, придавали её худенькому лицу наивное и любопытное выражение. Вздёрнутый носик был усыпан веснушками, губы, тонкие и слегка обветренные, — чуть приоткрыты. Светло-русые волосы выбивались из-под алого очелья[10], и лёгкий ветерок то и дело перебирал их, словно играя. Длинная широкая коса была перекинута назад и словно тянула вниз своей тяжестью.
— Здрав буди, Вячеслав Ярославич, и мир твоему дому, — Всеслав поклонился в пояс, и смоленский князь ответил ему таким же поклоном. Княгиня лишь слегка наклонила голову, а дочь её, глядевшая с любопытством, но и с некоторым страхом, растерялась и даже не сразу ответила на поклон Всеслава. Спохватившись, поклонилась, вскинула на него испуганный взор и залилась краской по самые уши.
— Мир тебе, — негромко ответил князь Вячеслав. — Будьте гостями на земле нашей и в доме моём.
По случаю приезда гостей из чужой земли в главной горнице, на первом полу княжеского терема, на следующий день собрали щедрый пир. С полуденного зноя и почти до самого заката по всему широкому подворью разносился смех, говор, звон железной и медной утвари, стук деревянных чарок, плеск вина и мёда. Александра, сидевшая между отцом и матерью во главе длинного стола, ужасно терялась в присутствии толпы гостей и почти всё время просидела, сцепив пальцы замком на коленях и ни на кого не глядя. Пожелания здравия, жизни долгой и ладной, любви в хозяйском доме да мира в уделе лились рекой, кмети[11] начали постепенно хмелеть. Юная княжна мельком взглянула на князя-гостя. За всё время он опустошил одну лишь чашу мёда, что кто-то из челяди поднёс ему ещё в начале пира, а теперь становился всё больше молчалив и серьёзен. На шуточки не отвечал, только отмахивался и хмурился, громких слов и пожеланий не говорил. Однако не смутился, когда дошла до него чара с вином и пришло время хозяину слово молвить.
Всеслав поднялся, приняв из рук стольника полную чарку, и взоры всех присутствующих обратились в его сторону, даже тишина натянулась мягким незримым покрывалом на подворье, заставила всех умолкнуть и слушать, что будет сказано.
— Я долго говорить не стану, — начал Всеслав, оглядев всех сидящих вокруг. Взор его малость задержался на Александре, и девушка даже в сумерках разглядела, что глаза у него серые, будто небо, да глядят с какой-то хитринкой. — И мира тебе, княже Вячеслав Ярославич, желали, и добра, и здравия, а веры крепкой и Божией милости — нет. За веру!
— За веру! — отозвались десятки голосов, и снова застучали чарки, зазвенели кубки, послышался смех и шумные разговоры. Александра, приглядевшись, заметила, что креста на груди у Всеслава не было. Алый вышитый плащ был подхвачен золотой фибулой с кованым узором, на чёрном витом шнурке из-под полы плаща выглядывало Перуново колесо[12]. О вере сказывает, а сам будто и не верует!
На двор опустилась тёплая летняя ночь. Откуда-то потянуло ветерком, лесной прохладой. Парни начали надевать плащи и шерстяные кафтаны-накидки без пуговиц, девицы — кутаться в платки и шали. Долгое застолье подходило к концу. Кто-то ещё пил, кто-то — заснул прямо там, где и сидел. Князь Вячеслав подошёл к гостю, тронул его за плечо:
— Идём, потолкуем. Я чай, не просто так ведь приехал.
Они вышли, направились к лестнице, ведущей на второй пол терема, в личную горницу князя. Поняв, что на неё уже никто не обращает внимания, Александра выскользнула из-за стола и пошла за ними.
Зачем? Она бы и сама не могла дать ответа. Любопытно, да и боязно немного. Обыкновенно к отцу мало кто приезжал, да с дружиной и с боярами, да ещё и не одним днём. Полоцкого князя она не знала, никогда его не видела ранее, только как-то слыхала, что о нём в народе говорят: что он, мол, каждую ночь волком оборачивается, а дружина его — чёрными воронами, и обходят они удел с дозором, ищут врагов, а поутру, лишь заря займётся — возвращается князь в свой терем уже человеком. Мало в это верилось, невесть откуда взялись слухи, а только княжна помнила его взгляд: пристальный, внимательный, от которого ей стало как-то не по себе, и она уж сама не знала, чему верить.
Прижав ладонью широкие золотые запястья[13], чтобы не звенели при каждом шаге, Александра, осторожно ступая мягкими сафьяновыми сапожками по скрипучим половицам, подкралась к отцовской горнице. Дверь была заперта неплотно, из тоненькой щели между нею и бревенчатой стеной на пол падал ровный отблеск от свечи. Девушка почувствовала, что сердце колотится быстрее обыкновенного, а щёки невольно заливаются румянцем. Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, Александра подошла совсем близко к двери и, затаив дыхание, прильнула к тёплому дереву, пахнущему смолой, прислушалась.