— Хорошо как! — воскликнула княжна. Шёпотом, словно боясь громким разговором нарушить эту величественную молчаливую красоту. Всеслав тем временем подвёл коня к реке, позволил ему напиться, а потом зачерпнул пригоршню воды, бросил себе на лицо. Тёмные каштановые волосы над висками и высоким лбом его сразу закурчавились от влаги.
— Ещё бы, — улыбнулся он. — Не тоскуй по дому, не навек ведь расстались. А здесь… Свыкнешься, ещё и уезжать не захочешь.
Александра почувствовала, как губы предательски дрогнули, и невольно сцепила руки замком перед собою. Да, красиво… Но что может сравниться с родиной? С местами, где она родилась и выросла, где осталась её большая и дружная семья, где она всё знала, как свои пять пальцев?
— Свыкнусь, — эхом откликнулась девушка. — А ведь ты меня не любишь… Почто без любви в жёны берёшь? Или тебе и вправду только дружба с моим батюшкой надобна?
И тут же испугалась своих слов, прикусила губу, поняв, что сболтнула лишнего. Всеслав резко обернулся. Задумчивая, почти суровая тень промелькнула по лицу его. Он нахмурился, поглядев куда-то в сторону, но легко совладал с собою и снова стал спокоен. Подошёл к Александре, одну руку положил ей на плечо, а другой — стянул белоснежный шёлковый покров. Она запрокинула голову, посмотрела на него снизу вверх, сглатывая непрошеные слёзы.
— Подслушала-таки?
Девушка испуганно сжалась, опустив взор, несколько раз кивнула и с трудом выдавила:
— Да…
— Нехорошо. Но… любопытно, знаю. Скажу тебе по чести: и это тоже, — спокойно промолвил Всеслав. — Но я бы всё-таки не посмел, без любви-то. Ты сама мне глянулась, — голос его неожиданно потеплел, так, что у Александры вновь сердце дрогнуло. — Даже не думай, что не люба. И не бойся меня, слышишь? Я буду тебя беречь. И никогда не обижу.
— А нечистого метка как же? Из-за неё не отвернёшься? — повторила девушка вопрос, когда-то заданный отцом.
— Пока мы в Господа Бога веруем, нечистый нам не страшен, — сказал князь спокойно и твёрдо. — Да и никакая это не отметина, а пятно родимое. Вот и у меня так же, погляди, — он снял очелье, вышитое алым узором, и девушка увидела, что левый висок его пересекает почти такое же неширокое белёсое пятно.
Александра тихонько улыбнулась и опустила глаза. Всеслав обнял её голову ладонями. Серебряные пуговицы на его рукавах неожиданным холодом коснулись разгорячённой кожи. Некоторое время они стояли так и молчали, и девушка снова почувствовала, как сердце рванулось и пропустило удар. Светло-серые глаза князя смотрели пристально, но в то же время тепло и ласково. Страха почти совсем более не было.
— Ну что, поедем?
— Поедем, — тихонько отозвалась княжна. Ей уже и самой было неловко за свой вопрос и даже стыдно: разве не добра желал ей отец, дав на сговор согласие? Да и, к тому же, правду молвил Всеслав: пока сильна и крепка вера в Господа, пока честны и искренни молитвы, о нечистом грех поминать и бояться его тоже ни к чему.
Глава 3НАПРАСЛИНА
Пещь искушает оцел во каление.
— Парча да бархат, серебро да злато, тафта да атлас, на одёжку в самый раз!
— Жемчуга заморские, кольца, обручья, оплечья[16], браслеты!
— А вот кому каравай свежий…
Стёмка протиснулся сквозь плотно сомкнутые ряды киян, наступил кому-то на ногу, получил пару тычков под рёбра, чуть не остался без одного ботинка и, наконец, выскользнул из толпы, помотал головой, словно вытряхивая шум изнутри и звон из ушей. Здесь, в посаде стольного Киева-града, на торговище, никогда не бывало тихо. В обыкновенные дни тут шумели с утра и до заката, летом торговали блестящими и звенящими цацками, платками и шалями, заморскими диковинками из Царьграда, сделанными руками ромеев, а зимой — мехами, шерстью, тёплой тканой и вязаной одеждой, запасами — у кого что оставалось. Народ толпился вокруг рядов, все старались выбить себе местечко поудобнее да поприметнее, откуда получше видно вокруг.
Торговище, или Подол, как его иначе звали, располагалось в посаде, от самого Киева отделялось деревянными стенами детинца и главными воротами. Однако никогда на Подоле не было недостатка людей, а особенно — в большие праздники, когда все горожане высыпали на улицу и за посад на гуляния. Стёмка за это и не любил ни празднества, ни саму торговлю: за этот нескончаемый шум и гам, за рябь в глазах от буйства ярких расцветок, за унылые, гнусавые голоса убогих, которые размеренно и однообразно тянули: «Люди добрые, пожалейте странника бедного, дайте копеечку…». Стёмка и не собирался идти на Подол в этот раз, но куда же пропала эта рыжая девчонка в белой вышитой рубахе и синем холщовом сарафане? Он шёл за ней, держась чуть поодаль, от самого Верхнего вала, а как свернули к посаду, она исчезла, только сверкнули где-то позолотой широкие узорчатые серьги-кольца и запутался солнечный луч в неистово рыжих кудрях. Стёмка нетерпеливо озирался, переминаясь с ноги на ногу и попутно одёргивая серую льняную рубаху. Пояс старшего брата, Степана, был ему великоват, даже затянутый на последнюю дырочку, отчего рубаха то и дело выбивалась из-под него. Он уже отчаялся было разглядеть среди пёстрой толпы хоть что-нибудь, как вдруг резкий толчок в плечо заставил его обернуться.
И очень не вовремя: с трудом удержав равновесие, он невольно сделал несколько шагов вперёд, покачнулся, чтоб не упасть, откинул с лица выпавшие из-под тканого очелья светлые пряди и увидал, как от дубового стола, на котором были разложены золотые, серебряные, латунные булавки, фибулы, обереги, оттащили какого-то мальчонку в грязно-белой рубахе и серых холщовых портках, перевязанных онучами по колено. Он упал навзничь прямо в пыль, и на него градом посыпались пинки, тычки и удары. Невысокий, худенький, с острыми, малость сутуловатыми плечами, — в чём только душа держится? — он сдвинул локти, пытаясь закрыть лицо от ударов чужих сапог, но ему это плохо удавалось. В какое-то мгновение Стёмка заметил, что в уголке его тонких, упрямо сжатых губ появилась кровь, на заострённом подбородке заалела широкая ссадина. Он почти не сопротивлялся, только прикрывал лицо и плевался от набившейся в рот пыли. На вид ему было солнцеворотов двенадцать, быть может, даже одиннадцать, он выглядел голодным и измученным, вышитая рубаха, когда-то белая, вся истрепалась и испачкалась.
— А ну прекратите! — Стёмка сам не понял, как вырвались неосторожные слова. Но было поздно; он и не заметил, как бросился мальчишке на помощь, кого-то толкнул, кого-то ударил.
— Куда лезешь, щенок? — зарычал прямо на ухо хриплый бас, и в следующий миг Стёмка сам оказался на земле. Простая уличная драка вот-вот грозила обернуться настоящей резнёй: у торговца, который бил мальчишку, из-под широкого рукава кафтана сверкнул нож. Стёмка успел заметить это краем глаза и, когда тот поднял руку, чтобы ударить, он рванулся, поднялся на ноги, вывернул его запястье. Пальцы, сжимавшие костяную рукоять, разжались, торговец взвыл и грязно выругался сквозь зубы, свободную ладонь сжал в кулак и с размаху ударил парня по лицу. На шум уже собрался народ, как и обыкновенно, полный любопытства и не нашедший ни капли сочувствия. Толпа расступилась, на пыльный пятачок земли перед рядом столов вышли трое кметей, следивших за порядком в торговый день. Кто-то поднял мальчишку, встряхнул, поставил на ноги — сам он едва стоял, его пошатывало. Стёмку и торговца растащили. Парень чувствовал, как скулу будто горячей водой облили: кровь прилила к лицу. Торговец, крепкий мужик в ладной, богатой одежде, ругался и грозился, пока один из кметей не выхватил меч, тем самым заставив его затихнуть. Стерев рукавом кровь с разбитых губ, Стёмка огляделся исподлобья и вдруг увидел среди собравшихся людей ту самую девчонку с длинной рыжей косой. Девица смотрела недоумённо, с осуждением, ей было противно, но любопытство просто не позволяло уйти и не узнать, чем дело кончится.
— Что тут было? Опять почём зря кулаками машете? — сурово спросил молодой дружинник с хмурым, угрюмым лицом, покрытым загаром. Торговец, едва не плюясь себе под ноги, начал кричать, указывая на худенького, потрёпанного мальчишку. Тот глянул волчонком из-под светло-русой чёлки, только крепче сжал губы.
— Не брал я ничего, Христом-богом клянусь, — буркнул он, опустив глаза. — Упало, я и поднял да загляделся.
— Чего ж обратно не положил? — выкрикнул из толпы богато одетый муж в красном кафтане, расшитом золотом.
— Загляделся, — повторил мальчонка угрюмо и чуть слышно. В тёмных глазах его цвета земли, чуть прищуренных и обрамлённых чёрными густыми ресницами, сверкнула злость и ненависть. Люди, стоявшие вокруг, зашептались недовольно и неодобрительно. Стёмка снова посмотрел в сторону рыжей девушки и встретился с сердитым и чуть насмешливым взглядом её больших зелёных глаз.
— Если не твой холоп, без суда бить нельзя, — промолвил молодой дружинник с хмурым загорелым лицом. — Татей и разбойников судить Ивану Вышатичу, воеводе нашему. Без его слова вины на нём нет, — он махнул рукою в сторону испуганно сжавшегося воришки.
— Я б ему показал! — зло сплюнул себе под ноги торговец. — Я б его научил уму-разуму, на чужое рта не разевать да руки не тянуть!
— Будет, поучил уж, — хмыкнул другой кметь, с короткой заострённой бородкой, сплетённой в косицу длиной в четверть пяди[17]. Скрутил руки незадачливому торговцу за спиной, подтолкнул в спину, приказывая идти вперёд. Сам пострадавший мальчишка и горе-помощник поплелись следом.
На плече лежала чужая тяжёлая рука, будто придавливала к земле и не позволяла выпрямиться во весь рост. Стёмка непривычно ссутулился, опустил глаза: не то чтобы больно, не то чтобы страшно перед судом, а только за себя неловко до страсти. Даже развернувшись и уже уходя, он спиной чувствовал пристальный взгляд зеленоглазой девчонки, полный неприязни и в то же время какого-то нескрываемого любопытства.