Немало знали таких случаев на киевской торговле. Бывало и так, что пойманных татей прямо на месте избивали до смерти, хотя убийство вольного человека каралось вирой[18], а увечья — полувирой, да и цена была всё ж немалая. Стёмка и сам от себя не ожидал, что влезет в драку, да тем более — кинется защищать мальчишку-вора. Теперь, видно, кончилась его спокойная жизнь: просто так от воеводина суда не отделаться, а если и сумеет отвертеться, то по-прежнему уже не жить. И народ видал, как он с торговцем сцепился, верно, доложат мастеру-оружейнику, у которого он в подмастерьях ходил. Да и к девчонке той рыжей да зеленоглазой нынче точно не подойти: как в глаза смотреть? Стыд какой!
Всю дорогу он не осматривался, только думал о предстоящем разговоре с воеводой и его людьми. Подле него, по правую руку, шагал мальчишка, смахивающий на растрёпанного воробья, и Стёмка невольно подумал, сколько же в нём силы да ловкости, на первый взгляд незаметных: как его били, едва на ногах стоял, а теперь ничего, вроде идёт сам и даже по сторонам озирается, исподлобья глядит, как по-волчьи. Стёмка случайно встретился с его карими глазами, чуть прищуренными и оттого глядевшими с некой хитринкой, и поспешил отвернуться. Тяжёлый взгляд, цепкий, недетский и какой-то колючий…
До подворья воеводы от Подола путь был довольно неблизкий. Иван Вышатич жил неподалёку от крепостной стены, в старом Владимировом граде. Изба его, крепкая и ладная, богатая, высокая — в два пола, была разукрашена резными узорами и наличниками, у красного крыльца, свернувшись калачиком, лежала большая рыжая кудлатая собака с хвостом-бубликом и торчащими оборванными ушами. Завидев гостей на дворе, она даже не поднялась и не залаяла, а только приветственно постучала лохматым хвостом по некрашеным доскам и снова положила морду на лапы.
К воеводе пустили сразу, и Стёмка с облегчением вздохнул: будь что будет, теперь уж поздно, а так всё же лучше, чем ещё невесть сколько маяться и ждать кары, словно глядеть на меч, который вот-вот обрушится на приклонённую голову. Всех троих ввели в широкую светлую горницу, велели остановиться у дверей и кланяться воеводе. Иван Вышатич поднялся навстречу, грузно облокотившись на широкий деревянный стол, оглядел всех по очереди. Стёмка впервые увидал его столь близко: не на вече, где-то на высоких ступенях, не во главе дружины со старшими кметями. Воевода был невысок, плечист и приземист, седые волосы, остриженные под горшок, падали на низкий, изрезанный морщинами лоб, глаза пристально и сурово смотрели из-под нависших косматых бровей. Когда-то его волосы были рыжими, но теперь почти совсем побелели. Он казался ещё не старым, но уже умудрённым жизнью и преклонными летами.
— Снова, отец-воевода, на Подоле безобразничают, — доложил старший кметь, подойдя ближе и поклонившись в пояс. — Всё по-прежнему, крадут, дерутся, грозятся, а толку никакого, только покой в городе нарушают. Эти двое отроков воруют… Что делать прикажешь?
Иван Вышатич поглядел на провинившихся, задумчиво поскрёб в затылке, пожевал губами.
— Неправда это! — не выдержал Стёмка. — Не крал я!
— Не крал, так дружку своему помогал, — невозмутимо ответил один из присутствующих.
— Этого вихрастого знаю, — промолвил воевода наконец, указав в сторону русоволосого парнишки. — Этого, — он махнул в сторону Стёмки, — тоже видал, кажись, старика Вольха-оружейника подмастерье? Хорош ученичок, горазд воровать да кулаками махать, — добавил он с нескрываемой издёвкой. — В погребе их заприте, к вечеру решу, как быть. Ты, — узловатый, слегка подрагивающий палец указал на опешившего торговца, — погоди, останься. С тобою разговор иной будет.
— Да нешто можно так? — крикнул Стёмка, рванувшись с места. — Да что же это за суд такой честный? У кого в калите[19] звенит, тот и прав?
— Молчи, щенок, пока зубки-то не пообломали, — вставил торговец, очевидно, увидев в лице воеводы и кметей защиту.
— Это кому ещё пообломают, — парень сурово сдвинул брови, но тут же тяжёлая рука кметя, стоявшего позади, с размаху стукнула по затылку.
— А ну, тихо! — разозлился воевода, доселе удивлённо слушавший ругательства. — Вон отсюда, обоих!
Стёмка оглянуться не успел, как его уже вытолкнули из горницы, чужая рука вцепилась в плечо и потащила вперёд. Он не поспевал за быстрым и широким шагом кметя, раз-другой едва не сунулся носом вперёд, но та же рука в кожаной полуперчатке, стискивая плечо, верно, до синяков, удерживала от падения. Он даже не видел, идёт ли рядом его невольный спутник и братец по несчастью: до того ли бывает, когда сам на ногах едва стоишь? Но где-то за спиной, в длинной деревянной галерее, слышались шаги и обрывки слов, брошенных незнакомыми голосами. Дорогу запоминать не стоило и трудиться: дом у воеводы был большой и просторный, одна или две галерее даже вели не вниз, а куда-то под углом, переходя на первый пол избы. На самом же первом полу пахло так, что парень невольно скривился: такой запах мог стоять одновременно в кузне, в кожевенной и где-то в болоте. Аромат дерева и тающего воска от свечей смешивался с густым, неприятным запахом высыхающей кожи для сапожных изделий, с запахом костра и пепла — и кто его разберёт, откуда в избе такие запахи, — и вдобавок ко всему пахло какой-то давней, затхлой сыростью.
А вот в погребе, куда их кмети привели, было гораздо холоднее, нежели в самой избе. Повсюду царил густой, почти непроглядный мрак, не было видно ни единого, хоть крошечного окошка, пол под ногами оказался земляной и ничем не покрытый, в дальнем углу что-то шуршало. Вихрастый мальчишка тихонько свистнул и несколько раз цокнул языком — прямо к дверям, обоим под ноги, выскочила большая серая крыса с длинным голым хвостом и острыми заметными коготками. Подслеповато ткнулась в лапоть мальчишки, в кожаный ботинок его спутника, приподнялась на задние лапы, принюхалась, показав маленькие острые зубки, и юркнула в темноту.
— Во, видал? — с некоторой гордостью в голосе бросил мальчишка. — Меня во всём граде даже крысы знают.
Пройдя ещё несколько шагов вглубь погреба, он придержался за бревенчатую стену обеими руками, скрученными сзади чьим-то кушаком, и сполз на пол. Некоторое время оба молчали и ничто не нарушало дрожащей тишины в погребе, только мальчишка изредка шмыгал носом и чихал от пыли. Мелькнула мысль, что так уж несколько лучше, чем в порубе или подземном каменном мешке, а всё-таки со связанными руками долго не протянешь. Оба пытались освободиться, но не выходило, и вскоре они оставили эти тщетные попытки.
— Эй, помощник, — мальчишка наконец неловко окликнул своего соседа, — тебя как звать-то хоть?
— Стемир, — буркнул тот в ответ. — Стёмка.
— А я Зорька, — с готовностью отозвался незадачливый воришка. — А годков тебе сколько будет?
— Сколько минуло, столько и будет. Отстань, — хмуро огрызнулся Стёмка без особого желания говорить. Зорька это тут же почувствовал и осторожно нахмурился.
— Ты меня не виновать в том, что попался, — тихонько сказал он. — Тебя лезть никто не просил, авось побили бы да и бросили. Бывало так уж, и ничего, живой покуда. А теперь ещё что будет… — он снова шмыгнул носом, почесал его плечом, сел поудобнее. — Так сколько тебе годков?
— Семнадцатый минул. А тебе?
— А мне… — Зорька запнулся, подумал малость, даже губу закусил. — Две пяди да ещё один.
Одиннадцать, значит… Говорить было особенно не о чем. Стёмке даже не хотелось думать о том, что с ними могут сделать. Он был наслышан о наказаниях за драки на улице, за воровство, которое случается уже не впервой, и отнюдь не хотел узнавать о них ещё лучше. Да к тому же чёрт за язык потянул с воеводой спорить, авось и обошлось бы. А вот дома за него, верно, тревожились: обещался вернуться к темноте, однако вечер уж опустился на Киев, а он — неведомо где и неведомо, как надолго.
Вскоре они и вовсе потеряли счёт времени. Зорька, наконец, сумел развязать кушак, стягивавший запястья. Стёмка хотел было окликнуть его, попросить помочь, но не стал — гордость не позволила. А Зорька тем временем умостился поудобнее на клочке грязной соломы, свернулся калачиком и заснул. В тишине погреба слышалось лишь его тихое, размеренное дыхание, да где-то под бревенчатой стеной скреблись и копошились крысы. Стёмка замёрз. Сжался весь, пытаясь хоть немного сберечь остатки тепла, но бесполезно. Здесь, под первым полом, было сыро, пахло старой соломой и чем-то затхлым. Однако в сон клонило ощутимо, и уже сквозь дрёму парню послышался лёгкий шорох шагов и скрип ключа. Он вздрогнул от неожиданности, повертел головой, разминая затёкшую шею. Дверь бесшумно отворилась, темнота вдруг начала расползаться в стороны от яркого, чуть подрагивающего света. С высокой деревянной ступеньки на земляной пол спрыгнула невысокая фигурка, закутанная в шаль. В одной руке у неё был крохотный огарок свечи, в другой — глиняный глечик[20] с отколотым краем.
— Кто здесь?
— Тише ты, за версту слыхать! — раздался из темноты приглушённый девичий голосок. Фигурка подошла ближе, чуть приподняла свечу, и Стёмка с изумлением узнал ту самую рыжую девчонку, на которую загляделся накануне. На ней было всё то же тёмно-синее холщовое платье, на плечах лежал шерстяной платок, длинная рыжая коса была распущена, и огненный водопад окутывал всю фигурку до пояса.
— Ты?.. — выдохнул Стёмка. — Откуда ты?
— Живу я тут, это отцова изба, — усмехнулась девчонка, воткнула свечу в большую щель между прогнивших брёвен, присела рядом с ним. — Повернись-ка.
Он послушался, правда, с некоторым трудом. Тонкие и ловкие пальчики распутали узел, стянули пеньковую бечёвку. Так вот кто ты такая, рыжая лисичка… Воеводина дочка!
— Дружка своего разбуди, — велела девушка, мотнув подбородком в сторону мирно спящего второго пленника. Стёмка подполз к нему, осторожно потряс за плечо: