— Зорька! Эй, Зорька!
Тот в ответ пробормотал что-то неразборчивое и, отчаянно зевнув, перевернулся на другой бок. Девушка, не удержавшись, хихикнула, прикрыла рот ладошкой и тут же, словно спохватившись, протянула мальчишке глечик, стоявший тут же на полу, возле неё.
— Пить хочешь?
— Давай, — он забрал у неё посудину и сделал глоток. Там оказалось холодное молоко. Он закашлялся, девчонка постучала его по спине ребром ладони. На её круглое веснушчатое лицо падали золотистые блики от свечи, и оттого она казалась ещё милее и краше, хотя на первый взгляд была совершенно обыкновенной девкой, каких во всём Киеве — пруд пруди. Но что-то в ней было совсем, совсем иное: то ли взор мягких, бархатных будто, зелёных глаз, то ли долгая и почти ласковая улыбка, с которой бабы глядят на провинившихся детишек, то ли ещё что, чего объяснить и понять было невозможно.
— Спасибо, — прошептал парень отчего-то севшим голосом, отдал глечик девчонке, вытер губы рукавом. Она снова посмотрела на него и улыбнулась. По-простому совсем, по-доброму, отчего у него даже как-то потеплело внутри.
— А… звать тебя как?
— Марьяшей кличут, — она заправила за ухо длинную рыжую прядку. — А ты Стёмка, я слыхала. Попрошу отца за вас, — добавила девочка, помолчав с несколько минут. — Я всё видела, ты ни в чём не виноват, а дружка твоего знаю. Отца у него нет, зато мать хворая и две годовалые сестрёнки, — Марьяша, доверительно наклонившись поближе, заговорила про Зорьку шёпотом. — А он ещё сам маленький, работать не берут, в подмастерья тоже, платить за него некому, вот он и ворует. Я его пыталась к нам позвать да накормить по-человечески, а он — волчонок дикий, упрямый, мол, не пойду к воеводе, не пойду… Допрыгался.
Зорька посвистывал носом во сне, да слышно было, как на подворье хрипло лает кудлатая собака. Будто и не о нём разговор шёл. Впрочем, что-то подобное Стёмка и ожидал о нём узнать: от хорошей жизни воровать не ходят.
— Ну, пойду я, пора, а то хватятся, — заторопилась Марьяша. Поднялась, оправила холщовый подол, сдвинула сбившиеся на бок разноцветные бусы. Стёмка тоже встал, одёрнул серую льняную рубаху. Девушка осторожно вытащила свечу, хотела было подняться по лестнице, но он её окликнул:
— Марьяша! Погоди!
Она молча остановилась и обернулась.
— Поди сюда.
— На что это?
— Скажу кой-чего.
— Так говори!
— Не услышишь…
Девушка усмехнулась и подошла поближе. Стёмка обхватил её одной рукой за пояс, наклонился и коснулся губами её щёки, усыпанной мелким золотом веснушек. Марьяша легонько ударила его по руке, вырвалась и, ненароком споткнувшись на ступеньках, скрылась в темноте.
Утром за ними пришли другие дружинники, незнакомые. Мирно посапывающего Зорьку бесцеремонно растолкали и, ещё покуда сонного и мало что соображающего, вытащили наверх по шаткой деревянной лестнице. Самому Стёмке тоже велели подниматься, мол, отец-воевода принял решение, что делать с ними обоими: сурово не казнить, но и не миловать, чтоб неповадно было.
Миновав длинную деревянную галерею, они разошлись. На дворе уже стоял белый день, румяное утро уползало за горизонт, пропуская светлое коло на чистый, почти безоблачный небосвод. Однако осень уже подбиралась ко граду, красила узорчатые листья дубов, белоствольных берёз и осин в золотистый, рыжий, багряный. Вересень-месяц близился к своей макушке, хотя тепло всё ещё не уходило. Стёмка даже задумался и не заметил, как они миновали почти всё подворье. Видно, их с Зорькой ждала не одна участь, иначе они бы шли вместе.
Шли довольно-таки долго, и дорога казалась уже знакомой. Она вела к той же самой торговой площади, где всё и началось. И снова там собрались люди, точно ждали чего-то, вполголоса переговаривались, оглядывались. «Кажись, пришли!» — послышался чей-то неуверенный голос. Стёмка встревоженно осмотрелся и вдруг понял, что стоит на лобном месте в окружении четверых кметей, а у одного в руках — длинный и тонкий хлыст с короткой деревянной рукоятью. Вот, значит, что решил воевода… А торговец-то, поди, сухим из воды вышел, и всего за несколько золотых гривен.
— Снимай рубаху-то, — хмуро бросил один из них. Стараясь не поднимать глаз на людей, парень послушался. И только успел это сделать, как его с силой толкнули вперёд — он упал на колени. Сверху коротко свистнуло, и первый удар обрушился на обнажённую спину. Стёмка зажмурился и закусил губу. Чуть ниже лопаток точно огнём обожгло. Господи, только бы выдержать!
Он не считал: не до того было. После десятка ударов поперёк спины явственно обозначились кровавые полосы, всё заволокло мутным туманом. Раз за разом боль пронзала всё тело от шеи до пояса, от короткого противного свиста — за миг до новой боли — звенело в ушах. Стёмка искусал губы в кровь, чтобы не кричать, но всего вытерпеть не смог: с последним ударом коротко, скуляще вскрикнул и потерял сознание.
Просыпался он медленно и неохотно. Голова казалась тяжёлой, шевелиться было трудно и больно, не получалось глубоко вздохнуть. Попробовав приподняться, Стёмка невольно застонал. На спине, исполосованной вдоль и поперёк, лежать нельзя было, и он рухнул обратно, проклиная всё на свете.
— А-а, твою ж… — хотел ругнуться, вместо этого тихо заскулил, уткнувшись в простыню.
Сквозь духоту небольшой тёплой горницы пробился свежий, прохладный поток утреннего воздуха. Сразу стало легче. Парень вздохнул и осторожно повернул голову: мать с брошенным на колени рукоделием сидела у широкой лавки, на которой он лежал. Давно такого не было: ещё с детства, мать с ним сиживала рядом, только если он сильно хворал. Вытянув руку из-под тонкого лоскутного одеяла, Стёмка прикоснулся к её руке, сухой, такой хрупкой и в то же время сильной. Женщина чуть заметно улыбнулась, погладила его растрёпанные волосы цвета льна.
— Ну, слава Господу, очнулся наконец, — прошептала она, словно боясь говорить вслух. — Весь день и всю ночь без памяти пролежал, вон как они тебя…
— Матушка, прости, — вздохнул парень, прикрыв глаза. — Стоило оно того, лезть защищать… Кабы я знал, что вора прикрываю!
— Перестань, — всё так же строго и ласково ответила женщина. — Не вини себя, не знал ведь. А сделал ты хорошо. Верно сделал. Хоть и есть закон в княжестве, у нас, у людей, в сердце свои законы, и они куда добрей и честнее писаных… Тот мальчонка, которого ты защитил, разыскал нас ночью, хотел у тебя прощенья просить. Я тебя будила, а ты только на миг глаза открыл — и снова в забытьё…
Стёмка промолчал в ответ, только стряхнул с лица спутанные волосы и улёгся поудобнее. Вот оно как бывает… Значит, есть ещё совесть у Зорьки, раз пришёл. Жаль только, что не поговорили.
— Вот только беда не приходит одна, сынок, — продолжала мать, тоже помолчав немного. — У воеводы на подворье погорело, почитай, всё, и избу пришлось тушить. На тебя люди думают, что, мол, отомстить пытался воеводе за свой позор…
— Так ведь я не вставал!
— Мы с отцом так и говорили, — вздохнула мать. — А в ответ — покрываете, мол, да и всё тут.
Стёмка сердито вцепился в край простыни. И ведь верно: Зорька, поди, сбежал, да и концы в воду; как известно, врагов у Ивана Вышатича во граде не водилось. Некого больше подозревать в поджоге, а только ведь это дело страшное, хуже убийства… В руку попался алый лоскут, яркий, точно пламя. И вдруг молнией Перуновой вспыхнула мысль: Марьяша! Она ведь там живёт, а подворье почти всё сгорело. Что с нею, жива ли, здорова? Узнать бы, да только как? Стёмка сел на своей лавке, потревожив ещё не зажившие рубцы на спине, стиснул зубы, сдерживая очередной стон.
— Куда собрался? Ложись! — строго прикрикнула мать. Но он решительно поднялся, придерживаясь за бревенчатую стену, отыскал рубаху, брошенную тут же, на край лавки, зашнуровал кожаные башмаки.
— Ничего, матушка, бывает и похуже, — даже улыбнулся, пытаясь шутить, и направился в сени. — Я скоро вернусь.
Мать хотела возразить что-то, да не смогла поспорить: только вздохнула и уронила руки на колени. Экие упрямцы, что меньшой, что старший! Оба в отца пошли, сурового варяга-датчанина, всё им нипочём. А Стёмка, пройдясь от стены до стены и убедившись, что твёрдо стоит на ногах, поспешно вышел из горницы.
Глава 4СОКОЛ И СОКОЛЁНОК
Подворье воеводы угадать было нетрудно: народ, собравшийся поглазеть на последствия страшного пожара, так и не расходился, и мало того, приходили другие, даже не интересуясь, что здесь произошло: весть ещё накануне облетела весь город. Стёмка поправил серый шерстяной худ и накинул на голову капюшон: навряд ли что-то с ним сделают сейчас, конечно, но на всякий случай не грех и поберечься.
Изба воеводы, некогда высокая, крепкая и ладная, с яркими алыми наличниками и многоступенчатым крыльцом, сгорела почти дотла. Повсюду на выжженной траве в беспорядке валялись обломки брёвен, тонких деревянных перил, мутные разбитые стёкла из окон. Золотисто-рыжая собака с оборванными ушами хрипло лаяла, видя на своей земле чужих, однако Стёмку будто узнала и приветственно помахала хвостом-бубликом. Парень присел на корточки перед ней, потрепал по кудлатому загривку. Собака встала на задние лапы и поставила передние к нему на колени, ласкаясь. Умные карие собачьи глаза глянули прямо в душу… и снова моргнули.
— Хороший пёс, умный пёс, — Стёмка чесал за ухом четвероногого сторожа, а тот и рад был, что хоть кто-то о нём вспомнил. — Где твои хозяева? А? Хозяюшка твоя где?
— Здесь я, — послышался у юноши за спиной знакомый негромкий голосок. Он вздрогнул от неожиданности, обернулся и увидел Марьяшу.
При солнечном свете она оказалась ещё красивее, чем показалось ему в первый раз. Сама худенькая, а лицо круглое, бледное, крупные веснушки рассыпаны по щекам, будто мастер-иконописец тряхнул над нею кистью с золотой краской. Глаза зелёные и совершенно спокойные, верхняя пухлая губка чуть приподнята, и два передних зуба заметно выпирают из-под неё. Стёмка в последний раз провёл ладонью по лохматой собачьей шерсти и поднялся. Марьяша была по сравнению с ним невысокой: вершка на три ниже. Верно, из дому убегать ей пришлось спешно: подол холщового платья был подшит понизу, на руках виднелись царапины и ссадины.