Стёмка и Марьяша обнялись. И словно сами того не ожидали: он поддержал её, чтобы не упала, и его подбородок лёг аккурат на её рыжую макушку. Она неловко обхватила его за пояс, чуть пошатнулась, неудобно встав. Прикосновение отозвалось резкой болью, Стёмка невольно охнул и поморщился, и Марьяша тут же отстранилась.
— Прости! Сильно болит?
Как сказать… Еле поднялся, а каждое движение — будто новый удар. Но перед девчонкой стало стыдно жаловаться, и он небрежно ответил, что всё пройдёт. Они ещё немного постояли рядом, тёплая рука девушки слегка касалась его руки, и он нарочно не обращал на это внимания, зная, что, стоит заметить, и Марьяша смущённо отодвинется.
— Хорошо, что ты пришёл. Я тебя искала, предостеречь хотела…
Стёмка непонимающе нахмурился, а Марьяша вдруг сжала его запястья и заглянула в глаза снизу вверх.
— Уходи из града, если тебе жизнь дорога! Отец весь Киев переворотит, а тебя найдёт, и уж поверь мне, я-то его знаю, добьётся, чтобы вас всех наказали за пожар, и тебя, и родню твою. Так ведь обычно и бывает. А мне жаль вас…
— Так ведь не я… — начал было Стёмка, но Марьяша, боязливо оглянувшись, встала на носочки и закрыла ему рот рукой.
— Я знаю, что не ты. Но доказать не могу. Отец проведал, что мы говорили. Доложил кто-то из челяди, — рыжие бровки сердито слетелись к широкой переносице, и между ними легла обиженно-суровая складка. — Я не смогу тебе помочь. Уходи лучше.
— Так а куда?
— Куда сам желаешь, — тихо ответила девушка и вдруг заговорила торопливо, проглатывая окончания слов: — Ты оружейник, мастер хороший, сам ещё молод, работу везде отыщешь, а здесь — только погубишь и себя, и своих родных. И меня, если узнают, что мы видимся, — добавила она, помолчав немного.
Вот оно, значит, как… Да ведь если воевода захочет, дело дойдёт и до самого князя, а там уж — точно конец, и от вины не отговоришься ни словом, ни делом, ведь доглядчиков не было, никто защитить не сможет. А Божьего суда Стёмка боялся. В церковь он исправно не ходил. Хоть и носил крест нательный, деревянный, маленький, который когда-то давно мать на него надела, никогда не задумывался ни о Боге, ни о существовании Его. Знал сказ об Иисусе Христе, облетевший весь свет и дошедший до славян из речей ромеев, знал, что Бог един и что так должно. Но не верилось. Вот то ли дело — свои боги, родные, не ромейские! Перун-батюшка — глава всех богов, его ещё князь Владимир, отец нынешнего князя Ярослава, в старшинство возвёл. Сварог, Стрибог, Мара, Макошь, лешие, домовые, русалки — вот в это верилось. А недавно наслушался от старшего брата рассказов, как в княжьей дружине Божий суд проходит — теперь и сам боялся.
— Подумаю, как быть, — наконец сказал он, снова поглядев на Марьяшу. Коснулся её плеч, слегка сжал и притянул к себе. Положив ладони поверх его загорелых запястий, девушка сочувственно поджала губы в печальной улыбке.
— Мне жаль, что так вышло, — тихо промолвила она. — И нам худо будет, и вам чести не делает. И тебя наказали напрасно.
— Пустяки, забудь, — нахмурился Стёмка. — Уйду я, наверно. Нельзя теперь оставаться, ты права.
— Если ты уедешь… — Марьяша опустила короткие светлые реснички, запнулась. — Я буду скучать. Жаль, что ты раньше не подошёл. Только ходил вокруг да около.
Она мило улыбнулась, прикусив пухлую нижнюю губу. Стёмка не нашёлся, что ответить. И правда, жаль. Хорошая девчонка, добрая, и ведь бывает так: долго не решаешься сделать что-то, а после огорчаешься, что не успел узнать, поблагодарить, сказать чего, да мало ли.
С улицы раздался звучный бас воеводы: он звал дочь. Заслышав голос отца, Марьяша поспешно попрощалась, подхватила длинный подол и побежала к обгоревшим воротам. Стёмка снова набросил на голову упавший капюшон и, прихрамывая, побрёл со двора. Дольше здесь оставаться было ни к чему.
Степан, старший брат, ещё раньше узнал о случившемся и зашёл домой к родителям, как смог. Оба брата жили отдельно, Степан полсолнцеворота как женился на меньшой дочери Егора-бондаря — Арише, тихой, доброй и работящей девушке, они уже ждали первое дитя. Сам Стёмка жил при дворе мастера Вольха, но домой часто наведывался: то матери по хозяйству помочь, то просто повидаться. Жениться он пока не собирался, хотя мать с отцом уже намекали, что пора бы: ждал, пока сам станет мастером, всё равно недолго оставалось.
Нежданно-негаданно свалившаяся беда снова собрала всех в одну горницу, к одной свече. За минувшее время мать извелась так, будто не два дня прошло, а двадцать солнцеворотов. Отец был суров, как и обыкновенно, однако ругать меньшого сына не стал: и без того ему досталось, да и, к тому же, в последнем вины его не было. Стёмка догадывался, кто мог бы поджечь подворье воеводы, однако вслух эту мысль не говорил: вдруг ошибётся в своих догадках и напраслину возведёт? Тоже ведь грех.
Собрались за обедом в самой большой горнице избы. Осень уже вступила в свои права, и на дворе заметно похолодало. Ещё утром было солнечно, а к полудню — помрачнело, небо заволокло клочьями седых рваных облаков, откуда ни возьмись поднялся ветер. Мать резала хлеб в полной тишине; только слышно было, как покачивается и поскрипывает на ветру оконная ставенька.
— Иван Вышатич к князю ходил, — отец решил нарушить гнетущее молчание и по очереди поглядел на сыновей. Он был с севера, приехал на службу к славянскому князю из-за моря и на языке славян говорил почти по-своему: коротко, обрывисто, не смягчая положенных букв, отчего речь его звучала ещё более сурово и не всегда понятно. — У нас день сроку. Раньше за это дело не возьмутся, позже — тянуть не станут.
— Я с его дочкой видался, — Стёмка опустил глаза, скомкал в пальцах край льняной рубахи. — Она сказывает, отец — не таков, чтобы прощать. Добьётся, чтобы князь всех нас заставил заплатить ему за пожар. Не жизнью, так золотом, которого у нас нет… или волей нашей.
Едва договорив, парень облизнул губы, от волнения пересохшие, потянулся за кувшином с водой. В горнице снова повисло тягостное молчание, только мать тихонько всхлипывала, утирала слёзы рушником.
— Будет выть-то! — строго прикрикнул отец. — Поди, не ребёнок малой, чтоб за себя не держать ответа. И мы с тобой ему не чужие, сына родного не убережём, что ли? Только нам со Степаном из дружины дороги нет. Ты, Ульяна, никуда одна не поедешь. Стемир провинился, ему и отвечать, а мы только помочь можем.
Он обвёл тяжёлым, цепким взглядом родных, притихших в тревоге. Мать перестала всхлипывать, только две слезы блеснули на её загорелых щеках, чуть тронутых первыми морщинами.
— В Киеве оставаться нельзя, в Чернигов, Туров или ещё в Переяславль — только хуже будет. Княжичи за отца стоят, узнают, что беглый укрывается — пощады не ждать, — отец нахмурился, потёр лоб широкой, заскорузлой ладонью. — Уехать надо, чем дальше от Киева, тем лучше. Можно в землю полоцкую податься, только вот… Кто там княжит, не помню.
— Всеслав Чародей, — вспомнил Стёмка.
— Точно. Да, у него мира с братьями нет, а если и есть, то слабый. К темноте собраться успеешь? — старый варяг взглянул на сына из-под седых косматых бровей. Стёмка опустил взор и молча кивнул: куда ж деваться…
Остаток дня прошёл спешно, неясно, как в тумане. Братья почти не говорили, но каждый чувствовал молчаливую поддержку другого. Степан завсегда был скуп на слова, а теперь и вовсе угрюмо молчал, но Стёмка и сам был огорчён и подавлен бессмыслицей случившегося и говорить об этом не хотел. Единственное, чего он боялся не успеть сделать, — так это ещё раз встретиться с тем парнишкой, Зорькой, с которым они вместе в погребе у воеводы сидели. Стёмка был уверен, что пожар — Зорькиных рук дело, однако подтверждения тому не было, и он хотел сам расспросить мальца: авось его не побоится, расскажет правду. Тогда и жить легче будет обоим, один напраслину с себя снимет, другой — тяжкий грех с души.
Однако с Зорькой ему больше свидеться не довелось. К темноте он собрал всё, что требовалось в дорогу, простился со старым мастером-оружейником; они расстались добром, старику Вольху не верилось, что Стёмка, которого он знал едва ли не с самого детства, мог по своей воле пойти против воеводы. Старый оружейник пожелал ему доброго пути и счастья, и у парня даже на душе полегчало от того, что ему верят, от того, что люди не клевету каждую скорее слушать готовы, а своё сердце.
С родными он прощался недолго. Степан сжал губы, крепко, по-братски обнял его, хлопнул по плечу и быстро ушёл в дом. Отец лишь кивнул да руку пожал, а мать вдруг расплакалась, на шею бросилась, обняла, будто в последний раз видала. Да и Бог его знает, в последний ли, нет… Сунула на дорогу свежую краюху хлеба да две фляги, одну — с водой, другую — с молоком. Стёмка вскарабкался в седло, тронул поводья. Тихо зазвенели стремена, зашуршали под конскими копытами мелкие камушки. А когда он обернулся у самой развилки, то увидел, как в темноте невысокая, светлая фигурка матери стоит у ворот и крестит его вслед.
В дороге время шло почти незаметно, и уже к полуночи Стёмка покинул удел. Солнце поздно спряталось за горизонт, окрасив в оттенки малинового верхушки деревьев, окутанные зеленоватой дымкой листочков. Хрустели сухие ветки и мелкие камушки под ногами лошади, шелестел песок, рассыпаясь тонкими ручейками. Ветер играл и шелестел в густых ветвях деревьев и кустов, и они шуршали под его прохладным ночным дыханием. Подле всадника ехала его собственная тень, и, когда лошадь спотыкалась на камнях или в ложбинах, тень дёргалась и, замерев на секунду, продолжала путь, по мере наступления темноты становясь всё длиннее и всё более сливаясь с землёй. Силуэты окружающих предметов казались огромными неуклюжими чудовищами с вытянутыми лапами и изогнутыми телами. Доехав до леса, Стёмка всё ждал появления какой-нибудь небольшой речушки, чтобы наконец напоить уставшего коня и отыскать себе место для ночлега, но подходящего места всё не попадалось и не попадалось, а на лес, незаметно сгустившийся и вставший плотной высокой стеной, тем временем шёлковым покрывалом опустилась ночь. Дневной шум понемногу утих, растворившись в тихих ночных звуках: то застрекочет где-то сверчок, то крикнет спросонья ночная птица, прошелестит между ветвей дерева своими широкими крыльями, то случайно хрустнет сухая ветка.