Неожиданно справа послышался какой-то шорох. Конь испуганно фыркнул, метнулся в сторону. Стёмка судорожно вцепился одной рукой в поводья, а другой — в переднюю луку седла, чтобы не свалиться. Остановил коня, чуть привстал в седле, озираясь. Тихо вокруг, только ветер шелестит в листве…
— Ну, пошёл, — тихо приказал он, слегка натягивая поводья. Конь стронулся с места медленно, неспешно, будто с опаской. И не зря: вдруг лес ожил, зашумел, засвистел, зашевелился, откуда-то из густых зарослей со свистом и криком вылетело несколько человек в грязных, изорванных зипунах и кафтанах, с одной стороны, с другой. Стемир понял, что окружён. Рванул поводья, ударил коня шпорами, попытался вырваться из круга, но поздно: кто-то выхватил уздечку, останавливая лошадь, кто-то подрезал подпругу на седле, кто-то схватил за край меховой куртки, потянул вниз. Изо всех сил пытаясь удержаться в седле, Стёмка тоже ухватился за полу одежды и потянул на себя. Плотная ткань не выдержала, затрещала и разорвалась, седло поехало вбок, сам всадник соскользнул на землю и, прикрыв голову одной рукой, откатился в сторону, чтоб не попасть под копыта.
В тот же миг на него навалились трое. Один, самый дюжий из всех, исхитрился развернуть парня лицом вниз и, выкрутив ему руки за спину, рывком поставить на ноги. Стёмка постарался высвободиться, но держали его крепко, и чем отчаяннее он вырывался, тем сильнее ему выворачивали руки. Наконец юноша не выдержал:
— Пусти!
Ответом ему был дружный хохот остальных. Подождав немного, державший его разбойник ослабил хватку. Улучив момент, Стёмка резко развернулся и ударил наглеца, не поглядев, куда пришёлся удар. Чужая кровь брызнула на сжатый кулак; рыжеволосый разбойник упал навзничь и поднялся с трудом, выругавшись. Двое из тех, кто стоял сзади, снова схватили юношу за руки, и он понял, что сопротивляться бесполезно: их много, а он один.
Запястья стянула сзади жёсткая верёвка. Господи, опять!
— К атаману его! — крикнул рыжий, и другие подхватили.
— Пускай он с ним разбирается!
Кто-то из напавших толкнул Стёмку в спину, и тот едва не завыл от боли. Отлежаться бы после такого-то, а не по лесам бегать да с разбойниками драться.
— Пошли… — бросил негромко всё тот же парень. Через некоторое время их нагнали трое других, обыскавших лошадь и обнаруживших, что красть у путника нечего. Толпа шла почти в молчании, только изредка откуда-то слышались переговоры. Вскоре вышли на широкую поляну, освещённую бледным тусклым светом луны. По разным сторонам поляны жарко пылали костры, и то и дело слышался треск подбрасываемых в огонь сучьев. Вокруг костров сидели и лежали такие же лесные люди, и зрелище это было весьма страшное: в грязных и изорванных рубахах, заросшие бородами и вовсе забывшие о себе, они вымещали свою скопившуюся злобу на невинных. Лица большинства из них были грубы и равнодушны, руки исцарапаны и грязны. Многие засыпали прямо у костров, и случайные искры опаляли им воротники и лица.
К Стёмке и окружавшей его толпе подошёл один из сидевших чуть поодаль. Этот разбойник был сравнительно немолод, лицо его было наполовину скрыто растрёпанными тёмными волосами и затянуто сетью мелких морщин и густой тёмной щетины, на низком лбу и загорелых щеках виднелись следы перенесённой оспы. Глаза его, глубоко посаженные и слегка скрытые густыми нависшими бровями, в свете луны, казалось, поблёскивали. Над верхней губой, чуть коротковатой, начинался узкий белёсый шрам, пересекал весь рот и исчезал где-то в кучерявой щетине. Перед этим человеком Стёмка всю свою храбрость растерял: опустил взор, стараясь на него не глядеть особо, даже рваться из рук разбойников перестал.
— С чем пришли? — спросил атаман, мельком оглядев юношу.
— Ты, отец-атаман, сам говорил, встречных ждать, — доложил один из ватаги, тот, которому Стёмка накануне нос свихнул. На подбородке у него виднелись следы подсохшей крови, но он уже и не обращал на это внимания: поди, не впервой.
— Какого чёрта вы к нему полезли? — с явным неодобрением спросил атаман. Юноша даже изумился на мгновение, отчего этот человек, хмурый, угрюмый, со взглядом волка, заступается за него. Хотя разве можно это назвать заступничеством?
Никто не ответил. Говорить было нечего: привыкли бросаться на одиноких конных и пеших.
— Сказывал, встречных? — с невесёлой усмешкой продолжал атаман. — Встречных, у кого калита не пуста да обоз за спиной. А у этого, — он оглядел Стёмку с некоторой брезгливостью, да и было отчего: лицо разбито, рубаха разорвана на груди, сапог порван… — у этого и красть нечего!
— Пустить прикажешь?
— Да куда его теперь пустить? — атаман поморщился. — Первому кметю сдаст нас. Обождём до утра, а там видно будет. Пошли, скажу тебе пару слов, — бросил он юноше, взяв его за плечо, и, снова обернувшись к своим людям и приказав им возвращаться, обратился уже к нему.
— Меня Ванюхой звать. Ванюхой Красным. Главарь я их, вроде как, а они, безбожники, слушают приказы через раз. Ты кто таков, откуда?
Атаман сел на поваленное дерево, скрестил ноги в подвязанных лаптях. Луна осветила его лицо, порыв ветерка сбросил со лба тёмные, чуть вьющиеся пряди, и парень увидел, что правая половина лица его была покрыта багровым ожогом с неровными краями, изрезанными мелкими ранами от оспы.
— Я… Стёмка, — парень чуть запнулся, взглянув на атамана, но тот молчал, слушал, подперев кулаком щёку. — Оружейник. Из Киева. А ехал в землю Полоцкую.
— Оружейник — это хорошо… А по батюшке как?
— Афанасьич, — на деле отца звали не Афанасий, а Айфбьорн, но в княжьей дружине его имя вскорости переиначили на славянский говор.
— Добро, — кивнул атаман. — Стемир Афанасьич, значит. Пора тебе с отечеством называться, не мальчишка уж.
Ванюха помолчал немного, глядя в небо. Стёмка тоже запрокинул голову. Небо, казалось, натянулось низко-низко над лесом, зацепилось за макушки деревьев. Тёмно-синий, почти чёрный покров, усыпанный звёздами, как никогда напоминал шёлковую ткань. Стёмка исподволь снова бросил взгляд на атамана, но тот не обращал на него более внимания.
— Пустите меня, — вдруг промолвил парень, и тут же сам подивился своей храбрости. — Ведь я вам ни к чему. Серебра у меня почти нет, хотите — отдам, что есть, а только мне в Полоцк надо…
Сказал — и умолк, прикусил губу, боясь, что наговорил лишнего. Атаман повернулся, окинул его взором, полным любопытства. И вдруг встал с дерева, вытащил из-за пояса клинок и, схватив одной рукой Стёмку за воротник, другой рукой прижал лезвие плашмя к его горлу.
— Пустить? А ты про нас князю да его псам верным наболтаешь?
— Нет…
— Как же, нет! — хмыкнул Ванюха, и лезвие ножа повернулось заострённой стороной. — Одного мы так уж пустили, через седмицу на киевской площади шестерых моих людей повесили. Всё запомнил, всё выдал, гад, — тонкие губы атамана нервно дёрнулись, он сплюнул себе под ноги. — Нет, тебя я не отпущу. Живым оставлю, но пустить — это уж не взыщи. К тому же, — он усмехнулся, убрав нож и смерив встревоженного своего пленника более снисходительным взглядом, — мне такие, как ты, нужны. Поди ж ты, на Лёвку Косого, самого задиристого, не побоялся кинуться, да как кинулся — нос сломал ему. И дрался, как обученный, уж я видал.
Стёмка насупился и отвернулся от него, уставившись в ночную пустоту. Что ж, жизнь сохранили — и на том спасибо, а дале уж будь что будет, авось и сбежать удастся, коли стеречь не станут.
Ночь прошла беспокойно. На предложение Ванюхи идти ко всем остальным Стёмка ответил отказом, остался ночевать в зарослях, прямо под тем деревом, на котором они с атаманом сидели, разговаривая. Подстелил под голову свою изорванную меховую куртку, сложенную втрое, скинул сапоги, спрятал их в наломанном хворосте и быстро уснул, однако сон его был неглубок. То и дело где-то на поляне, у догорающих костров, раздавались взрывы грубого хохота или звуки драки, сопровождавшиеся крепкими словечками. Стёмка, непривычный к этому, добрых полночи ворочался на своих ветках, и так и эдак пытался закрыть уши, пытаясь не слушать пьяные крики и смех да поудобнее устроиться, чтобы не тревожить израненную спину, и уснул незаметно — когда проблески неба среди далёких ветвей деревьев уже начали светлеть, а от речушки, которая, видимо, всё-таки располагалась где-то неподалёку, потянуло предрассветной прохладой.
Поспать ему удалось самую малость: разбудил утренний холод. Во сне он перекатился на траву, куртка осталась лежать в стороне. Острые травинки неприятно кололи щёку, к тому же они были мокрыми от росы. Стёмка поднялся, заправил под ремень выбившуюся рубаху, придерживаясь за выступающие корни и низкие ветви деревьев, спустился к реке. Зачерпнул пригоршню воды, бросил на лицо, — холодно! Даже засвистел тихонько от собственной храбрости, какой-то простой незамысловатый мотив. Вымыл руки, прошёлся босиком по кромке воды, привыкая к холоду — на грязном песке позади оставались вязкие следы.
— Эй, соловей!
Стёмка вздрогнул и обернулся. На стволе сломанной ветлы стоял его давешний знакомец, Лёвка Косой. Нос его слегка покраснел и распух, видать, кто-то из товарищей вправил на место. Лёвка покачивался взад-вперёд на крепкой ветке, и Стёмка не услышал в его голосе неприязни или насмешки, поэтому сунул ноги в сапоги и подошёл ближе.
— Нет, не соловей, — Лёвка вдруг качнулся особенно сильно, кувыркнулся с ветки и, чудом удержавшись на ногах, оказался прямо перед Стёмкой. Ростом он был ниже своего собеседника на полвершка, однако пошире его в плечах. — Сокол! Хорошая птица, гордая!
Он обошёл парня кругом, попытался повторить его свист, но вышло плохо и непохоже. Тот невольно усмехнулся.
— Давай мириться, сокол, — бросил Лёвка будто невзначай. — Тебе с нами жить, негоже знакомство зачинать ссорой.
— Давай, если хочешь, — пожал плечами парень и протянул ему руку. — Я Стёмка… Стемир Афанасьич.
— Я Лёвка, — отозвался тот, с готовностью тряхнув его худощавую ладонь. — А ты о своём прозваньи забудь. По имени-отечеству у нас только атамана кличут, да и то не всегда. Будешь, значит, Соколом. Соколёнком.