Женька шумно вздохнула, спрятала лист рапорта за пазуху, забрала у пассажирки ее саквояж и медленно пошла к сторожке.
Каждые пару шагов она оборачивалась всем телом, проверяя, идет ли ссаженная пассажирка следом. Та ступала удивительно легко, так, что серый от копоти снег почти не хрустел под ее ногами.
В печке-буржуйке гасли последние угольки. Дремотное, пахнущее старой овчиной тепло почти остыло.
Женька расплывчато махнула рукой, показывая на круглый стол у окна:
– Тут обождите. Дров снесу.
Когда она вернулась, пассажирка уже сняла свои войлочные ботики, пальто и шапочку и сидела на стуле, уютно поджав под себя ноги. Ее чистое, без краски, лицо было безмятежным.
Женька с грохотом ссы́пала поленья возле печки, прихватила полой пиджака ручку заслонки и раздула тлеющие угли. Из воспаленного печного зева взметнулся пепел и завертелся в блёклом луче солнца. Пассажирка внимательно проводила его взглядом и вдруг звонко хлопнула в ладоши. Женька вздрогнула.
– Будем пить чай! Я очень люблю чай. А ты? – весело спросила пассажирка и даже немного подскочила на стуле.
Женька стояла на коленях у капризной буржуйки, так и не сняв свое негнущееся пальто. Неловко опираясь на руку, она поднялась. Раздался звук треснувшего на юбке шва. Женька жарко покраснела и притворно закашлялась. Пиджак больно врезался ей в подмышки.
– Положено полицию, – хмуро сказала она. – Участковый из поселка приедет, всё оформит, потом на поезд вас посадим. – В последнем Женька уверена не была, поэтому добавила: – А может, и в город вас повезут. Там оформят.
Пассажирка вспорхнула со стула и подхватила у порога свой саквояж.
– Ну что ты заладила? «Оформят», «оформят»! – передразнила она добродушно. – Это просто недоразумение. Ошибка. Стечение обстоятельств. Злой рок.
Женька быстро взглянула на ее тонкую фигуру в растянутом шерстяном свитере и упрямо ответила:
– Рапорт же есть. В рапорте всё написано.
Пассажирка протянула руку:
– Хорошо. Давай свой рапорт! Что там от него осталось… Почитаем.
Женька нехотя достала измятый лист, разгладила его рукой и близоруко поднесла к глазам.
Написано было перьевой ручкой, рассыпчатым, щедрым почерком. Первая строка начиналась с переноса: «тящие в ночь поезда, уносящие сон на вокзале… Впрочем, знаю я, что и тогда не узнали бы вы – если б знали – почему мои речи резки в вечном дыме моей папиросы, – сколько темной и грозной тоски в голове моей светловолосой»[16].
Пассажирка перегнулась через плечо Евгении и посмотрела на листок.
– О! – воскликнула она, округлив рот, глаза и даже брови. – Моя объяснительная!
Женька прочла непонятный текст дважды и быстро перевернула листок, словно изобличая фокус. Обратная сторона была разлинована, нетвердые машинописные буквы информировали: «Биточки куриные. Солянка мясная. Бутерброды с сыром. Овощи сезонные».
– Что это?.. – растерянно спросила Женька, и листок повис в ее руке.
– Вот видишь? – рассмеялась пассажирка. – Невиновна! Ура и ура! И никакой полиции не надо.
Женька пыталась сообразить, что же ей делать теперь, как объяснить участковому утерю рапорта и куда деть надоевшую своей веселостью пассажирку. Вдруг она снова, как тогда, возле вагона, почувствовала прикосновение к своему плечу. Женька подняла глаза. Пассажирка отчего-то умиленно улыбалась ей.
– Ча-а-ю-у, – нараспев произнесла она. – Сначала чай, а потом, если очень надо, и твоего участкового позовем. Соглашайся!
Женька посмотрела себе под ноги: на полу, сквозь сошедшую краску, проглядывали глазки́ сосновых досок. Ей и в самом деле захотелось крепкого чая с лунной долькой лимона, захотелось забраться с ногами на стул, надышать в льдистой корке пятачок в пепельное небо и сидеть так до самой темноты, как бывало, когда ее еще не назначили взрослой.
Пока Женька, спрятавшись за дверцей шифоньера, стаскивала с себя нелепые пиджак и юбку, пассажирка самозабвенно рылась в своем саквояже.
– Знаешь, у меня есть одна волшебная аптечка. – Пассажирка положила на стол двухэтажную лакированную коробку. – Исцеляет от всех бед и даже… – Она подняла свой длинный, розовый на просвет указательный палец. – От ложных обвинений и изгнанья!
Девушка изобразила книксен и музыкально рассмеялась.
Женька переоделась в рыхлое вязаное платье, и черты ее лица сразу смягчились, словно подтаяли от печного тепла.
Гудела буржуйка. Свет за окном густел, набирая плотной синевы. В «аптечке» у пассажирки оказались шоколадные трюфели в расписанных акварелью фантиках, засахаренные лепестки фиалки, леденцы на пергаментной бумаге и ломкое шафрановое печенье. Девушка высыпала что-то из жестяной банки в закипевший чайник и надела на него свою шапочку.
Когда чай разлили по чашкам, в освещенной голой лампочкой комнате о́жил незнакомый, неуместный здесь аромат. Пахло осенним лесом, растертым в ладонях листом грецкого ореха, теплой землей и красными яблоками, что упали в кадку с дождевой водой.
Женька подумала, что именно так пахло бы в ее доме, живи она далеко отсюда. Там, где короткую зиму встречают с умилением, а под влажным белым снегом спит зеленая трава. Глядя на конфеты, она осторожно взяла из «аптечки» обломок печенья и отхлебнула чаю.
Пассажирка просалютовала ей своей чашкой:
– Теперь можно и познакомиться. Тебя ведь Женя зовут?
– Евгения Паллна, – торопливо дожевывая, ответила Женька.
– А меня можешь звать Люба, – снова рассмеялась пассажирка.
Женька посмотрела на девушку и подивилась тому, как это старомодное имя идет к ее серым глазам, бледным веснушкам на щеках и лбу, к мягким русым волосам, спрятанным за высокий ворот свитера так, что непонятно, какой они длины.
Ей хотелось расспросить пассажирку о том, что же произошло в поезде. Но, как это часто бывало, подготовленные фразы плотно набили рот, и Женя никак не могла протолкнуть их языком к выходу. Вместо этого она сказала:
– Участковому еще ехать. А уже темно.
Пассажирка всплеснула руками:
– Ну во-о-от… Так хорошо сидели… Да не доедет уже сюда твой участковый, – сказала она и начала разворачивать трюфель. – Попробуй вот эти! Я раздобыла их в Перу. Представь себе, вывески нет, указателя нет. Лавка тесная, темная, завалена черт знает чем. Хозяйка старая, как утес, седые волосы, черная шляпа, а руки молодые. Бобы какао она растирает сама, на каменных жерновах. И варит всё это в медном котле на огне. Я ей варежки свои подарила, а она мне – шоколад.
Но Женя поняла лишь первую фразу. Слова «лавка», «Перу», «жернова» слились для нее в один бессмысленный звук.
– Как это не доедет? Почему не доедет? – тупо спросила она.
Пассажирка положила конфету за щеку и закутала руки в рукава свитера, как в муфту.
– Так метель же, – кивнула она на окно.
Только теперь Женя заметила, как на стекло бросаются и стекают вниз витые снежные струи. Она постучала в окно, словно пытаясь исправить изображение на экране. Никогда прежде она не ви-дела в этих местах настоящую метель. Здешние зимы были скучны и серы, снег ложился скупо, а сквозь прогалину в студенистом небе едва проглядывало неживое солнце. И оттого эта книжная, роскошная метель казалась бутафорской.
– Жень, сколько тебе? Лет пятнадцать-шестнадцать?
Женька кивнула.
Пассажирка прищурила один глаз и заглянула в свою чашку.
– А я в шестнадцать лет в археологическую экспедицию напросилась. Жили в палатках в пустыне, а рядом – развалины древнего города. Там, Жень, по ночам такое небо, знаешь… Смотрит на тебя, как живое. И слышно другие планеты: у кого там песчаные бури, у кого моря, у кого лес. Веришь?
Женька снова кивнула.
– И главное, чувствуешь, будто весь этот мир сделали для тебя одной. Вот прямо сделали и говорят: «На́, – говорят, – возьми, это тебе!» Было у тебя такое?
Женька покачала головой.
Пассажирка сгрызла леденец и начала рассказывать о вулканах, о черном песке, на который с шипением накатывают волны холодного океана, о тропах через молчаливую тундру, о маяках на скалистых островах и о глиняных городах на вершинах гор.
Женька слушала ее и видела, как на картинке настенного календаря оживает тихий бульвар. Загораются фонари, на прогулку выходят нарядные люди, в кинотеатре на углу открывается окошечко кассы, мороженщик выкатывает тележку «Пломбиры Мозеса» и подкручивает свои цирковые усы.
Там текла жизнь. Она была теплой, радостной, в ней не дрожали промерзшие рельсы, не пахло тошнотворным креозотом, а вместо немого треска рации там смеялись и говорили живые голоса.
Женька резко поднялась, выскочила в сенцы и распахнула входную дверь.
Она ступила на крыльцо, и яростный ветер, несущий мириады зазубренных снежинок, чуть не сбил ее с ног. Женька ухватилась за хлипкое перильце и задохнулась в клочьях пурги.
Прямо на нее неслась темнота.
Женька знала, сто́ит лишь отпустить перила, и пурга вырвет ее с корнем, поднимет над этим одиноким переездом с ослепшим от снега глазом семафора, над затерявшимся в степи поселком, над этими бесконечными рельсами и проглотит.
Она разжала пальцы.
Но метель закрутилась на месте, подобрала свои фалды и отпрянула.
Женька вскрикнула, сбежала со ступенек, споткнулась и упала в снег ничком. Барахтаясь, как в полынье, она поднялась – сначала на четвереньки, потом на ноги. Смахнула смерзшиеся волосы онемевшей от холода рукой и упрямо зашагала прочь от дома. Если догнать метель, вцепиться в ее подол и не отпускать, тогда всё закончится…
Входная дверь распахнулась будто бы в крике: «Куда-а-а?!» – и с треском ударилась о стену. Женька оглянулась.
В окнах сторожки что-то заискрилось, мигнуло, и свет погас.
Женька потопталась на месте и побежала назад. В сенцах она нащупала электрический щиток, заменила выбитые пробки и плечом толкнула дверь в комнату.
Пассажирка, зажмурившись от яркого света, стояла на стуле и прижимала к себе большой шелковый абажур со спутанной бахромой.