Соорудив плот и оставив на устье Утиной записку Билибину, Раковский поплыл вниз по Колыме. Опробование притоков особенных результатов не дало.
За это время Цареградский провел геологическую съемку по Буюнде, Казанли определил несколько астрономических пунктов, дав точные координаты отдельных точек, к которым можно было привязать работы. Бертин провел опробование верхнего течения Среднекана, вернувшийся Раковский проделал ту же работу в нижнем течении. В отдельных участках было встречено неплохое золото.
Раковский же несколько ниже устья Безымянного обнаружил мощную дайку пронизанного кварцевыми прожилками оруденелого кварцевого порфира с большим количеством кристаллов арсенопирита и с видимым золотом. Этой дайке суждено было сыграть исключительную роль в освоении края.
Лето подходило к концу. Надо было думать о возвращении на «материк». Обратный путь был проделан на лошадях. Возвращалась экспедиция не через Олу, а через бухту Нагаева, на берегу которой летом 1929 года была построена культбаза для обслуживания местного населения.
Экспедиция имела все основания быть довольной результатами работы. Было подтверждено наличие промышленного золота в бассейне Среднекана, а главное, установлено, что оно не локализуется в этой речке, а встречается далеко за ее пределами. Открытие золота в бассейне реки Утиной имело в этом отношении исключительно важное значение. Кроме того, обнаруженная мощная золотоносная дайка говорила о перспективах района в отношении рудного золота.
В Москве Билибин подробно рассказал начальнику Союззолота А. П. Серебровскому о проделанной работе и высказал свои соображения об исключительных перспективах этого нового золотоносного района. Еще ранее он сделал аналогичный доклад начальнику Востокзолота Г. И. Перышкину. И там и здесь его слушали, расспрашивали, покачивали головами, но довольно скептически относились к его прогнозам, считая их проявлением «колымского патриотизма».
По прибытии домой, в Ленинград, Билибин сразу стал хлопотать о посылке на Колыму новой экспедиции. Химический анализ рудных проб, взятых из Среднеканской дайки, показал очень высокие содержания золота, и поэтому там необходимо было срочно организовать разведочные работы.
Открытие золота в бассейне речки Утиной, на расстоянии свыше 100 километров от Среднекана, вызвало у Билибина предположение, что золотоносность в этом районе не является локальной, приуроченной к отдельным изолированным участкам, а укладывается в определенные зоны. Чтобы проверить это предположение, было намечено организовать пять геологопоисковых партий.
Во главе экспедиции был поставлен помощник Билибина В. А. Цареградский. Сам Билибин остался в Ленинграде для более детальной обработки собранных материалов и для осуществления задуманного им плана создания «Большой Колымы».
Экспедиция Цареградского выехала в мае 1930 года. Кроме «старых колымчан» — С. Д. Раковского, Д. И. Казанли, Э. П. Бертина и других — в ее состав вошли молодые геологи — Д. В. Вознесенский, Н. В. Новиков, Ф. К. Рабинович, Д. А. Каузов, — которые впоследствии прочно связали свою судьбу с этим краем.
Дела в новом районе между тем шли очень неважно. Вокруг него началась межведомственная неурядица, которая крайне отрицательно сказывалась на работе.
Прибывшая на Колыму экспедиция застала неприглядную картину. Работники приисков, лишенные всякого руководства, чувствовали себя растерянными. Прииски неоднократно меняли хозяев, их передавали в подчинение то Хабаровску, то Владивостоку, то Иркутску… Положение приняло настолько острый характер, что Цареградский и Вознесенский вместе с заведующим геологоразведочным бюро Среднеканского прииска П. М. Шумиловым были вынуждены направить в Москву специальную телеграмму с просьбой прислать комиссию для наведения порядка.
Билибин с нетерпением ожидал поступления новых данных от Цареградского. Наконец они поступили. Хорошее золото было обнаружено в нескольких притоках Оротукана — речки, впадающей в Колыму выше Среднекана и Утиной, а также в некоторых небольших притоках Колымы.
Среднеканская дайка была прослежена на протяжении свыше 15 километров. Присланные Цареградским пробы, взятые из этой дайки, показали такие высокие содержания золота, что Билибин не решился привести их полностью в своей докладной записке, адресованной правительству.
Обрабатывая материалы экспедиции, Билибин пришел к смелому заключению, что в бассейне верхнего течения Колымы существует обширная золотоносная зона протяженностью в сотни километров. Пользуясь разработанным им геолого-статистическим методом, он подсчитал возможные запасы россыпного золота в пределах этой зоны. Эти цифры легли в основу его перспективного плана развития геологоразведочных работ в бассейне Колымы.
Несколько позднее аналогичное представление о существовании в бассейне Колымы огромной золотоносной зоны высказал геолог С. В. Обручев, который В 1926–1927 годах работал в бассейне Индигирки, а в 1929–1930 годах пересек маршрутом обширную территорию от Якутска до Нижнеколымска.
Обручев открыл огромный, неизвестный доселе хребет, названный им хребтом Черского, и дал схему распределения основных горных цепей в бассейнах Колымы и Индигирки. Он же наметил основные черты геологического строения огромной территории Колымо-Индигирского края и установил, что здесь широко развита однообразная толща песчано-сланцевых пород, прорванных многочисленными интрузиями гранитов. Эти данные оказались весьма ценными для последующих исследователей Северо-Востока.
Отмечая однообразный состав гранитов в пределах хребта Черского и основываясь на знаках золота, полученных им при опробовании речных кос, Обручев пришел к заключению, что весь хребет золотоносен на огромной площади длиной 700 километров при ширине от 150 до 250 километров. Заключение Обручева полностью соответствовало представлениям Билибина, однако ему не хватало той конкретности, которая была у последнего.
В своей записке Билибин дал блестящий прогноз перспектив края по россыпному золоту и наметил план золотодобычи на несколько лет, причем темпы ее должны были бурно нарастать. Это были не беспочвенные общие прогнозы возможных богатств края, а конкретные, переведенные на точный язык цифр планы прироста запасов и золотодобычи.
При соответствующем прогрессивном увеличении объемов геологоразведочных работ он считал возможным довести к 1938 году добычу россыпного золота на Колыме до такого объема, который вчетверо превышал бы весь объем золотодобычи по СССР в 1930 году.
Эти цифры казались настолько фантастическими, что никто не принимал их всерьез.
Гораздо большее впечатление производила та часть его записки, в которой он писал о перспективах рудного золота, о знаменитой Среднеканской дайке. Билибин указывал, что она непрерывно прослежена на протяжении 5 километров, а с перерывами — почти 16 километров. Приводя параметры дайки — ее протяженность, мощность и полученные содержания золота, — он отмечал, что если принять длину дайки равной только 5 километрам, а среднее содержание уменьшить в десять раз, то и тогда эта дайка будет крупнейшим месторождением золота в Союзе. Форсированную разведку ее он считал неотложным делом.
Несмотря на свою неимоверную энергию и настойчивость, с какой он обращался в разные инстанции с просьбой принять его план широкого разворота геологоразведочных работ в новом районе, к весне 1931 года Билибин мог добиться лишь ассигнований на организацию небольшой постоянно действующей геологоразведочной базы.
В мае 1931 года работники этой организации, более известной под названием второй экспедиции Билибина, выехали на Колыму.
За время отсутствия Билибина обстановка на Колыме заметно изменилась. Вместо нескольких десятков старателей теперь работали сотни. Золотодобычные работы велись в нескольких местах по Среднекану и в бассейне Утиной, где «гремели» прииски Юбилейный и Холодный.
А между тем докладная записка Билибина с его расчетами и выкладками, касающаяся как россыпного, так и рудного золота, внимательно изучалась в соответствующих высших инстанциях.
Перспективы россыпного золота не привлекли к себе должного внимания: слишком шаткими и сомнительными казались приводимые в записке выкладки, к тому же не подкреплённые фактическим материалом и основанные только на предположениях пока ещё слишком молодого и малоизвестного учёного. Другое дело — приведённые им данные о рудном золоте. Сосредоточение в одном месте колоссальных запасов рудного золота выглядело внушительно и солидно. Было принято решение всесторонне осваивать этот далёкий край. Для этого требовались огромные денежные, материальные и людские ресурсы.
В ноябре 1931 года был организован государственный трест по строительству на Дальнем Севере — Дальстрой, подчинённый непосредственно Совету Труда и Обороны. Директором треста был назначен Эдуард Петрович Берзин.
Первые шаги
Впервые на Колыму. Год 1931-й
Рождение мечты
Мысль о Колыме впервые запала мне в голову еще в 1926 году. Однако потребовалось целых пять лет, чтобы мечта стала явью.
Зимой 1926 года в вестибюле Московской горной академии, где я учился, появилось объявление: «Трест «Алданзолото» приглашает студентов старших курсов на производственную практику на Алдан. Деканат академии предоставляет желающим отпуск».
Алдан… Далекая Сибирь… Золото… Все это казалось заманчивым и романтичным. Однако романтиков оказалось не так уж много. Кроме меня и моего приятеля М. Г. Котова на далекий Алдан выразили желание поехать еще только трое.
В конце марта мы добрались до прииска Незаметного, где находилось приисковое управление. Нас сразу разослали в окрестные районы на документацию разведочных выработок. Все для нас было ново и необычно: и сама обстановка, и работа, и люди. Мы жадно впитывали новые впечатления, усваивали практические навыки. Освоили технику проходки и документации шурфов, научились владеть лотком — искусство, которое потребовало долгой практики под руководством опытных разведчиков-старателей.
На Алдане мы познакомились с первооткрывателем этого золотоносного района, веселым черноусым толстяком Вольдемаром Петровичем Бертиным От него-то мы впервые и услышали о далекой реке Колыме, в бассейна которой, судя по сообщениям некоего Розенфельда, имеются богатые месторождения россыпного и рудного золота. Бертин сам чуть было не уехал на Колыму со своим братом Эрнестом и группой товарищей, но помешало отсутствие средств.
Мы слушали эти рассказы, и мечта о Колыме все глубже и глубже проникала в наши души.
После окончания зимней разведки нас всех сосредоточили на прииске Незаметном, используя на разных временных работах.
Приведение в порядок шурфовочных журналов, операции, связанные с подсчетом запасов, теодолитная съемка — все это не удовлетворяло нас. Приходилось долгие летние дни проводить в опостылевшем Незаметном, в то время как вокруг зеленела тайга, к которой жадно влеклись наши молодые сердца.
Жили мы все вместе в небольшом бараке, стены которого кишели клопами.
Однажды, когда мы, вернувшись с работы, сидели и мирно беседовали, раздался стук и в барак вошел рослый загорелый меднобородый человек в кожаной куртке, с густой копной рыжих волос, вьющихся из-под кепки. Он представился нам как геолог Билибин, только что приехавший из Москвы. Узнав, что на прииске находится группа студентов-геологов, он пришел с нами познакомиться.
Первое впечатление от него было какое-то неопределенное. Он показался несколько суховатым и слишком сдержанным. Вскоре мы убедились, что эта сдержанность напускная.
В очередной выходной день — это было в начале июля — мы вместе с Билибиным отправились на прогулку в тайгу. Шли, с приличествующей солидностью, беседуя на разные темы, пока не встретили в какой-то небольшой заводи утенка, который еще не мог летать. Солидность сразу со всех слетела, и мы с азартом бросились ловить перепуганного утенка. Билибин во всем этом принимал самое активное участие. Когда утенок был пойман, он, держа его в руках, заливался таким веселым детским смехом, что нам стало ясно: это свой парень. Натянутость сразу исчезла.
Вдали виднелся большой голец — одинокая гора с поросшими лесом крутыми склонами и оголенной вершиной, покрытой каменистыми развалами. Билибин предложил взобраться на нее.
— В этом районе, — сказал он, — развиты своеобразные породы, так называемые щелочные граниты, с которыми вам как будущим геологам не мешало бы познакомиться. Кстати, и мне поможете.
Мы, конечно, с радостью согласились и веселой гурьбой направились к далекой вершине напрямик через тайгу. До гольца было километров десять. Пока мы дошли до него и взобрались на вершину, солнце спустилось почти к самому горизонту. Внизу, где-то далеко у подножия гольца, виднелись синеватые струйки дыма, поднимавшиеся от многочисленных костров, — там находилось стойбище орочен. О возвращении на Незаметный нечего было и думать.
Мы поделились с Билибиным нашими сомнениями: получается как-то неладно; завтра рабочий день, а вся группа не выйдет на работу. Он успокоил нас, сказав, что все берет на себя. Ему надо было провести геологический маршрут, и он обязал нас сопровождать его.
Это заявление еще более усилило возникшее по отношению к нему чувство дружелюбия.
Мы спустились с гольца, переночевали у гостеприимных орочен и на другой день только к вечеру вернулись на Незаметный.
Позже мы поняли, что Билибин по пути умело экзаменовал нас, проверяя наши знания, а также нашу выносливость и выдержку. Видимо, он остался доволен новыми знакомыми.
Через некоторое время он организовал несколько геологопоисковых партий нового типа, во главе которых со свойственной ему решимостью поставил нас — неопытных студентов третьего курса.
Наши возражения его мало трогали.
— Для того чтобы научить щенка плавать, — посмеиваясь, говорил он, — его надо бросить в воду. Выплывет — будет плавать, утонет — туда ему и дорога. Помогать вам я, конечно, буду, — добавил он, видя наши мрачные физиономии.
Новизна метода, которая обусловливала новую структуру партий, заключалась в сочетании геологической съемки со систематическим опробованием речных долин. Метод шлихового анализа, положенный Билибиным в основу поисковых работ, дал блестящие результаты. Он заключался в том, что в долинах исследуемой территории систематически, через определенные интервалы, из речных наносов брались пробы, которые тут же на месте промывались в лотке.
В процессе промывки легкие минералы постепенно смываются, и в конце концов на дне лотка остается так называемый шлих-фракция, состоящая из наиболее тяжелых минералов, в том числе и золота, если оно присутствует в наносах данной речной системы. Полученный шлих подсушивается, золото из него извлекается, и количество его оценивается. Каждая взятая проба наносится на специальную карту опробования, на которой условными знаками дается количественная оценка золота, содержащегося в каждой пробе. Получается картина площадного распределения золотоносности на данной территории. Увязка геологических и поисковых данных дает возможность достаточно отчетливо представить, куда и как надо направлять дальнейшие, более детальные работы.
До этого геологическая съемка велась оторванно от поисковых работ, причем последние имели характер случайного набора проб без определенной системы.
Забегая вперед, скажу, что выявление богатых россыпных месторождений золота на Колыме в такие короткие сроки было бы невозможным без этой новой методики, которая впервые была применена Билибиным на Алдане.
Надо сказать, что к моменту нашего приезда на Незаметный слово «геолог» произносилось здесь с ироническим оттенком благодаря подвигам одного очень ловкого, прохвоста, который сумел сильно опорочить эту благородную профессию в глазах местного населения.
В мясной лавке мы не раз видели здоровенного, рослого дядю, с большой лысиной и окладистой черной бородой, который, не торопясь, обслуживал покупателей. Это был А. П. Ивлев, числящийся в должности главного геолога приискового управления.
Торговец по профессии, он некоторое время был рабочим какой-то геологической партии. Его односельчанин, занимавший в Москве весьма ответственный пост, дал ему справку, что знает его как хорошего геолога-практика. Вероятно, аналогичную справку получил бы земляк Чапаева коновал, если бы не Фурманов. В данном случае Фурманова не оказалось. Ивлев со свойственной ему самоуверенностью и внушающей уважение фигурой и осанкой явился в Москве в Алданзолото и, предъявив справку, был принят на должность главного геолога приискового управления сроком на два года.
Он благополучно прибыл на Незаметный в обществе довольно авторитетных товарищей — членов правления треста Алданзолото, у которых даже на секунду не мелькнула мысль, что они имеют дело с самозванцем.
По приезде на место работы главный геолог развил бурную деятельность, и скоро страшный червь сомнения закрался в души окружающих. Через некоторое время в работе Ивлева появились такие перлы, что пришлось создать комиссию для проверки его знаний. Комиссия быстро разоблачила «геолога», и он рассказал все как было. Однако на предложение расторгнуть договор Ивлев ответил категорическим отказом. Хотели отдать его под суд, но дело было слишком щекотливое, бросающее тень и на ответственное лицо, давшее справку, и на авторитетных товарищей, заключивших с ним договор.
В конце концов его перевели работать по специальности — в мясную лавку, сохранив за ним оклад главного геолога, в каковой должности он проходил по штатному расписанию. Учитывая «специфику» его профессии, над ним учредили неусыпный тайный контроль. В один прекрасный вечер «главного геолога» изловили на краже мяса. Вопрос был поставлен так: либо его будут судить за воровство со всеми, вытекающими последствиями, либо он «по собственному желанию» расторгнет договор и его с миром отпустят. Ивлев выбрал последнее и покинул Незаметный, оставив у местных работников крайне превратное представление о геологах.
Трест получил возможность на освободившееся место пригласить Билибина, который быстро восстановил репутацию работников геологической службы.
Зимой 1928 года Билибин написал мне письмо, в котором предлагал принять участие в организуемой им экспедиции на Колыму. Я только недавно вернулся из полуторагодового академического отпуска. На то, что мне вновь дадут отпуск, не было никакой надежды. Оставлять учебу в академии тоже не хотелось, и я скрепя сердце вынужден был отказаться.
В 1930 году я закончил Горную академию. В это время на Колыму направлялась вторая экспедиция, возглавляемая помощником Билибина В. А. Цареградским, который по рекомендации Билибина пригласил меня участвовать в ней.
Я с радостью согласился. Однако попасть в экспедицию мне не удалось. Экспедиция ехала от Геолкома, а я, будучи стипендиатом Союззолота, обязан был по окончании академии отработать три года в этой организации.
Начальником Союззолота в это время был Александр Павлович Серебровский, крупный ученый и талантливый организатор, являвшийся по существу зачинателем советской золотопромышленности. Старая золотопромышленность была полностью разрушена во время гражданской войны.
Вместе с Цареградским я пришел к нему на прием. Он принял нас с присущей ему коварной любезностью, но категорически отказался отпустить меня:
— Хочешь ехать на Колыму? Пожалуйста! На Колыме имеется наше отделение. Будешь работать на прииске по добыче золота. А что касается экспедиции, то забудь о ней и думать. Нам самим работники нужны, и мы тебе не ради твоих прекрасных глаз платили повышенную стипендию во время учебы.
От работы на прииске я отказался. Меня тянуло в тайгу, на геологическую съемку, на поиски. Чтобы добиться этого, пришлось прибегнуть к сложному и длительному обходному маневру.
В 1929 году я отбывал производственную практику в Западном Казахстане в тресте Джетыгаразолото. Хотя я и был студентом, но работал на инженерной работе в должности начальника разведок Сине-Шиханской группы приисков. Отчет по разведке я писал в Москве, одновременно заканчивая учение. Начальник Джетыгаразолота Давлет-Гиреев и главный инженер И. И. Корбуш настойчиво приглашали меня на работу по окончании академии.
После того как Серебровский отказался отпустить меня в экспедицию, я встретился с Корбушем, находившимся в это время в командировке в Москве, и дал согласие работать у него при условии, что через год он поможет мне уехать на Колыму. Корбут согласился. Мы заключили устное «джентльменское» соглашение, и я поехал на Джетыгару.
Проработав год в Джетыгаразолоте и закончив отчет по разведке, я напомнил Корбушу о нашем соглашении. Корбуш оказался джентльменом в полном смысле этого слова. После безуспешной попытки отговорить меня от этой безрассудной, с его точки зрения, затеи, он сумел «обменять» меня (положение с кадрами в то время было очень тяжелое) на работника Геолкома В. И. Попова.
У меня до сих пор сохранилась бумажка, в которой значится, что «работник Союззолота В. И. Вронский откомандировывается в ЦНИГРИ (т. е. Центральный научно-исследовательский геологоразведочный институт) в обмен на работника последнего В. И. Попова».
На далекую Колыму
И вот мечта сбылась. Я еду на Колыму в составе экспедиции, которая будет вести геологопоисковые работы на новой, еще не исследованной территории. Как все это заманчиво и интересно! О предстоящих трудностях не думается. В мечтах Колыма представляется роскошной розой, лишенной шипов.
Единственным темным пятном на общем светлом фоне была необходимость оставить в Москве двух крошек детей. Жена после долгого мучительного раздумья решила ехать со мной. Встал вопрос; как быть с детьми? После долгих поисков, мучительных сомнений и переживаний мы оставили наших малышей, полуторагодовалого и трехлетнего, на попечение знакомых, которые в дополнение к заботам о своих детях примерно такого же возраста взяли на себя тяжелую ответственность за наших ребят.
Можно представить себе, с каким тяжелым чувством расставались мы с малышами, особенно их мать — маленькая хрупкая женщина с черными заплаканными глазами и большой мужественной душой.
Договор у нас был заключен на полтора года. Два лета и одну зиму должны были мы провести на Колыме, прежде чем выехать в отпуск или уволиться из экспедиции. Фактически мы на полтора года были полностью или почти полностью оторваны от детей, поскольку в то время, связь с этим далеким, заброшенным краем практически отсутствовала.
В 1931 году путь на Колыму был сложным и длительным. До Владивостока надо было ехать поездом, затем пароходом до бухты Нагаева, а дальше… дальше как придется…
Я ехал в качестве начальника полевой партии, моя жена — коллектором.
В середине мая мы покинули Москву. Транссибирский поезд Москва — Владивосток медленно отошел от Ярославского вокзала.
Ехали дружной, веселой компанией: экспедиция почти полностью состояла из молодежи, преимущественно из ленинградцев.
На эту шумную ораву с неодобрением взирал официальный руководитель экспедиции К. М. Шур. Этот низенький щуплый человек в очках, с птичьим носиком на невыразительном лице был типичным администратором-бюрократом, который «на старости лет» (ему было под пятьдесят) решил, как он выражался, предпринять «небольшую авантюру»: возглавить Колымскую базу ГГРУ (Главного геологоразведочного управления) — так официально называлась наша экспедиция. Билибин ехал в качестве технического руководителя.
Поезда в то время ходили очень медленно по изношенной однопутной колее, и во Владивосток мы прибыли через тринадцать суток после выезда. Кое-как разместившись (кто в гостинице, кто на частных квартирах), мы в ожидании парохода около двух недель прожили во Владивостоке.
Погода стояла туманная, с частыми моросящими дождями. Несмотря на это, мы без устали бродили по живописному, но грязноватому городу, который давал временное пристанище толпам приезжих, направлявшихся на Камчатку, Сахалин и Охотское побережье, а также возвращавшихся оттуда в родные места. Заметную часть местного населения составляли китайцы и корейцы — в основном ремесленники, торговцы зеленью, носильщики, грузчики.
Продовольственные магазины пустовали, и колбасно-ветчинная бутафория, выставленная в витринах, подчеркивала убожество пустых полок.
Питание в ресторанах «Золотой Рог» и «Версаль» было нам не по карману, и поэтому мы я основном переключились на рынок. Он сверкал всеми цветами радуги: овощи, рыба, крабы в изобилии, «навалом» лежали на длинных деревянных настилах, радуя взор.
Рынок позволил нам сравнительно легко разрешить довольно сложную в те годы проблему питания.
На Семеновском базаре шумела разноголосая многоязычная толпа. Здесь была знаменитая владивостокская «толкучка», на которой можно было купить все, начиная от штанов и кончая бриллиантами. Бриллиантов мы по скудости средств не покупали, но кое-какие предметы обихода приобрели. Некоторые отдали дань базару, поплатившись собственными кошельками: уголовного люда во Владивостоке было более чем достаточно.
В самом центре города, на Миллионной улице; находился целый квартал домов с бесконечными переходами, тупиками, закоулками, клетушками и каморками, образующими сложный лабиринт, из которого «чужому» невозможно было выбраться. Это была так называемая Миллионка — владивостокский вариант московской Хитровки. Здесь были потайные опиекурильни, «веселые домики» и прочие разномастные развлечения «для курящих». Милиция сюда не рисковала заглядывать, во всяком случае небольшими подразделениями. Мы с некоторой опаской обходили Миллионку, не рискуя ознакомиться с ее внутренним содержанием.
Зато с интересом посещали мы китайский театр с его неприемлемой для европейского уха шумовой музыкой, любуясь прекрасной мимической игрой артистов, одетых в красочные одежды.
Основным его репертуаром был китайский сказочный эпос. Представления длились несколько часов подряд. Публика приходила и уходила, а во время действия не только смачно грызла кедровые орешки, но и выпивала и закусывала.
Наконец настал день отъезда. 22 июня мы погрузились на старый ржавый пароход «Днепрострой». Это был ветеран времен первой мировой войны. Предприимчивее американцы во время войны пекли их как блины для перевозки грузов из США в Европу. Большая часть Тихоокеанского торгового флота была укомплектована такими купленными в США пароходами, которые имели названия, оканчивающиеся на «строй», — «Днепрострой», «Свирьстрой», «Волховстрой», «Ангарстрой» и т. д.
Для пассажиров в ржавом трюме были наскоро сделаны трехэтажные нары, на которых вповалку теснились мужчины, женщины и дети. Однако этих «удобств» хватало далеко не на всех, и некоторая часть «бездомников» располагалась прямо на палубе, среди мешков, ящиков, тюков сена, колес и прочего груза, которым она была забита до отказа.
Несмотря на примитивность быта, мы в общем чувствовали себя недурно. За время пути члены экспедиции ближе познакомились друг с другом. Развлекались как умели. Вначале развлечения носили активный характер — прыжки, борьба, спортивные упражнения. Затем наступил период увлечения шахматами. Был организован шахматный турнир. Любители карточной игры с увлечением сооружали многочисленные вариации пулек. Каждый по-своему проводил часы вынужденного досуга.
А вокруг расстилалась теряющаяся в сероватой дымке тумана зеленоватая, покрытая рябью невысоких волн поверхность моря. Иногда туман настолько сгущался, что видимость не превышала десятка метров, и тогда пускалась в ход сирена, издававшая через короткие интервалы времени глухие басовитые звуки.
Были и ясные, солнечные дни, когда палуба покрывалась копошащейся массой людских тел. Погода большей частью стояла тихая, и только временами свежий ветер, достигавший четырех-пяти баллов, заставлял кое-кого, в том числе и меня, тосковать о твердой почве под ногами.
Не знаю, что было бы с нами, если бы начался шторм. При той загруженности палубы, какая была на «Днепрострое», это грозило катастрофой.
На восьмые сутки «Днепрострой» вошел в бухту Нагаева.
С жадным любопытством рассматривали мы открывшуюся перед нашими глазами панораму. По небу медленно плыли темные, переполненные влагой облака, которые время от времени разражались мелким, моросящим дождем. По обеим сторонам длинной узкой бухты высились покрытые лиственничным лесом и зарослями кедрового стланика каменистые склоны угрюмых сопок, вершины которых утопали в густом сыром тумане. Кое-где на склонах белели большие пятна нерастаявшего снега. Впереди виднелся невзрачный поселок, состоявший из двух-трех десятков низеньких строений.
Загремела якорная цепь, и пароход остановился в полукилометре от берега.
К пароходу подошел катер с пограничным начальством. Ехавшие на нашем пароходе руководители Колымского отделения Цветметзолота вместе с Шуром и Билибиным по шаткому веревочному трапу спустились в катер. Он описал широкую дугу и направился к берегу. Мы остались на пароходе. Нам сообщили, что в первую очередь будут выгружены лошади, а высадка людей начнется только завтра.
Второго июля, просидев целый день на пароходе, мы оказались наконец на долгожданной земле.
Первое, что нам бросилось в глаза, — это большая толпа желтых исхудалых людей, в безнадежной позе сидевших на берегу. Многие передвигались с помощью костылей. Это были цинготники. Из 260 человек, населявших Нагаево, свыше шестидесяти были больны цингой в разной степени ее проявления. Многие навеки остались в этом суровом краю, так и не дождавшись прибытия парохода. Некоторые не могли самостоятельно двигаться, и их на носилках доставляли на катер, откуда с помощью лебедки грузили на пароход. Стало как-то не по себе при виде этой мрачной картины. Как бы и нам не пришлось познакомиться с этой хворью, невольно думал про себя каждый.
На берегу нас встретили Билибин и его бывший рабочий Миша Лунеко, высокий загорелый худощавый брюнет, энергичный и подвижный, выполнявший обязанности не то коменданта, не то завхоза экспедиции. Он здесь зимовал, занимаясь строительством и готовясь к нашему прибытию.
База экспедиции находилась на расстоянии двух — двух с половиной километров от поселка Нагаево, на берегу небольшого ключика Марчекана, и состояла из трех бараков. Мы, инженерно-технические работники, обосновались в одном из бараков, где было хотя и тесновато, но вполне терпимо. Некоторые расположились в палатках. Рабочие побригадно разместились в двух остальных бараках. Билибин поселился в одном бараке с нами. Шур и его заместитель Тарасов — высокий тощий человек, внешне похожий на Дон-Кихота, — устроились в поселке в отдельном небольшом домике.
На второй или на третий день после прибытия нам пришлось почувствовать, что мы находимся в области, где пульс Земли, бьется ускоренно. Часа в четыре утра наш барак застонал, заскрипел и резко встряхнулся, так что большинство его обитателей в испуге проснулись. Это было самое настоящее землетрясение силой в четыре-пять баллов.
По прибытии в Нагаево взаимоотношения Билибина с официальным начальником экспедиции Шуром стали быстро портиться. Подвижный и энергичный Билибин старался как можно скорее отправить нас в тайгу, чтобы в течение летнего сезона успеть провести полевые работы. Сам он не имел полномочий, и все переговоры с официальным хозяином края — Цветметзолотом, без которого мы не могли обойтись, вели Шур и его заместитель Тарасов. Это были люди, незнакомые с полевой геологической работой; не знающие тайги и местных условий, но крепко оберегавшие свой авторитет от посягательств со стороны внутренней оппозиции в лице Билибина, который требовал ускорить отправку партий.
Хозяином положения чувствовало себя Цветметзолото. Слабовольный Шур не был в состоянии дать должного отпора стремлению последнего «наложить лапу» на имущество экспедиции. Шур сдавал одни позиции за другими, и вскоре мы оказались в полной зависимости от Цветметзолота. А оно не особенно торопилось отправлять наши партии. У него хватало своих забот.
В тоскливом ожидании проходили дни. Как нарочно, погода установилась ясная, солнечная, с редкими ненастными днями. Мы рвались в тайгу на работу, а вместо этого приходилось сидеть бездельно в надоевшем Нагаеве. Пробовали мы делать небольшие маршруты в окрестностях, но это по существу была не работа, а забава.
Только 19 июля поступило распоряжение готовиться к выезду. Намечалось отправить две группы партий. Партии, руководимые геологами Е. Т. Шаталовым, С. Е. Захаренко и А. А. Арсеньевым, должны были пересечь Охотско-Колымский водораздел и, выйдя к устью Детрина, сплыть оттуда до Среднекана. Остальные партии — Б. И. Вронского, В. Н. Березкина, И. А. Пудовкиной и Е. А. Нечаевой — намечалось на конях довезти до Заливной базы в верхнем течении Малтана, откуда они должны были сплывать по Бахапче, ведя по пути геологические наблюдения и проводя опробование боковых притоков.
Наступил самый ответственный момент — получение лошадей. По существу это были не лошади, а живые скелеты, Тощие, с выдающимися ребрами, в ранах и припухлостях, они выглядели ужасно. Лошадей нам выделило по договоренности Цветметзолото, и, конечно, выделило «лучших».
Поскольку более длинная и ответственная дорога была у первой группы, ей было предоставлено право выбора. Остальное досталось нам.
В пути
21 июля мы погрузили наше снаряжение на сорок пять тощих, измученных лошадей и с ужасом убедились, что ноша для них непосильна. Они, шатаясь, брели по узкой таежной тропинке, ведущей через перевал от берега бухты к речке Магадану. Вьюки сбивались и падали, лошади еле передвигали ноги. Было ясно, что при таком положении нам до сплава не дойти — до него было около 300 километров.
Я был назначен старшим по группе и, сознавая лежащую на мне ответственность, мучительно искал выхода из создавшегося положения. Наконец выход был найден, правда с точки зрения этики более чем сомнительный.
Оставив транспорт, я вернулся в Нагаево, отвязал оседланную лошадь Шура, которой тот пользовался для поездок на расстояние двух-трех километров, от Нагаева до Марчекана, и ускакал догонять транспорт.
Перевьючив часть груза на сытую, добротную лошадь Шура, мы поехали дальше. С большим трудом поднялись мы по узкой грязной тропинке, вьющейся среди густого лиственничного леса, на вершину невысокого перевала, отделяющего бухту от долины Магадана. Здесь было тихо и пустынно. На территории нынешнего города Магадана стояла маленькая невзрачная избушка для конюхов. В долине были прекрасные пастбища, и сюда пригоняли лошадей на выпас.
Неподалеку от избушки, на полянке, пасся упитанный каштановый конь начальника снабжения Цветметзолота, на котором тот совершал поездки в пределах поселка.
В порядке «революционной законности» мы прихватили и этого коня, оставив взамен одного из наших, наиболее слабого.
Эти две лошади оказали нам неоценимую помощь. Без них мы не смогли бы добраться даже до Олы, расположенной в 30 километрах от Нагаева. Там ждали проводники, которые должны были сопровождать нас до сплавной базы.
Ола — очень симпатичный поселок. Широкая долина реки, в устье которой он расположен, покрыта прекрасными лугами с густой, сочной травой. Кажется, что перед тобой не далекий Охотский край, а сельская местность где-нибудь в средней части Европейской России.
Поселок состоит из семи-восьми десятков разбросанных домиков. В центре его возвышается старинная деревянная церквушка. Бросается в глаза большое количество собак, привязанных к кольям на берегу небольшого ручейка, протекающего через поселок. Эти лохматые грязно-серые псы беспрерывно визжат, лают и воют на все лады. Собаки — основной зимний транспорт местных жителей, который теперь отдыхает до наступления новой зимы. Здесь же расположены многочисленные навесы для вяления рыбы — юколы, служащей кормом для собак. На юколу идет главным образом горбуша и отчасти кета, массами поднимающиеся вверх по реке метать икру.
Берег покрыт гниющими отбросами, распространяющими густое зловоние. При заготовке юколы брюхо рыбы вспарывается и внутренности вместе с икрой вываливаются на землю. Нас буквально потрясло такое варварски расточительное отношение к этому ценнейшему продукту: икру, которая в столице была доступна лишь нэпманам, здесь считают отбросами, которые не едят даже собаки.
Мы, конечно, не упустили случая полакомиться этими «отбросами». Выпотрошенная икра клалась в накомарник, отделялась от покрывавшей ее пленки, пересыпалась солью и через каких-нибудь полчаса была готова к употреблению. По вкусовым качествам такая малосольная икра неизмеримо превосходит ту, которая продается в московских магазинах. К сожалению, сохранность ее не превышает двух-трех дней.
Нанятые нами проводники-якуты братья Александровы, осмотрев наших лошадей, категорически заявили, что мы на них не сможем дойти до сплава: они слишком слабы и перегружены.
Надо было что-то предпринимать.
В Оле находилась конбаза Цветметзолота, своего рода «дом отдыха» для лошадей, проделавших трехсоткилометровый путь до места, откуда ведется сплав, и вернувшихся обратно. Здесь на прекрасных выпасах они отдыхали и копили силы для нового рейса.
Я отправился к заведующему конбазой — рослому грубоватому дяде. Однако он категорически отказался заменить нам некоторых, наиболее слабых лошадей на уже отдохнувших.
Мы оказались в очень тяжелом положении. Впрочем, выход был найден. Поскольку я уже стал конокрадом, то на следующее утро, отправляясь в путь, мы самочинно заменили пять наших калек на отдохнувших лошадей конбазы, которые на свободе паслись около поселка.
Мы медленно шли вверх по широкой долине реки Олы. Узкая тропка вилась среди густого лиственничного леса, то подходя к самому берегу, то далеко уходя в сторону. Временами она упиралась в русло реки, которая с шумом несла свои прозрачные, неестественно зеленые воды среди галечных берегов. Тогда приходилось перебираться на другую сторону.
В малую воду переправа не представляла особых затруднений, но стоило пройти даже небольшому дождю, как вода заметно поднималась и переход через реку становился проблемой. Быстрое течение сбивало с ног лошадей, тем более что они шли не поодиночке, а связками, по четыре лошади в каждой. Стоило упасть одной лошади, как она увлекала за собой остальных, веревки, связывающие Лошадей, переплетались, запутывались и связка превращалась в извивающийся клубок лошадиных тел, который быстрое течение стремительно тащило к глубокому месту. К счастью, это были единичные случаи, которые кончались благополучно.
Через несколько дней нас догнал заместитель Шура Тарасов. Он ехал верхом в сопровождении проводника, направляясь на сплав. Тарасов уже был подробно информирован о проведенных мною лошадиных комбинациях. Он устроил мне изрядную головомойку за лошадь, взятую у Шура, зато прочие изъятия молчаливо одобрил.
Странный человек был Тарасов. Длинный как жердь, надменный и высокомерный, он являл собой тип человека, уверенного в собственной непогрешимости и в превосходстве над другими людьми.
В то время как все мы, включая женщин, шли пешком, Тарасов неизменно восседал на лошади, считая ниже своего достоинства спуститься на землю.
В те далекие времена мы по молодости лет частенько излагали наши мысли и чувствования в стихотворной форме. В сатирической поэме «Шуриада», отображавшей нашу жизнь, было уделено внимание и Тарасову.
Не раз всерьез и с едким смехом
Ему пытались доказать,
Что совестно мужчине ехать,
А женщинам пешком шагать.
Пустая детская забава —
Стереотипен был ответ:
«Верхом дано мне ехать право,
А вам и вашим женам нет».
Народ мы были молодой, зубастый, за словом в карман не лазали, к такого рода начальству почтения не чувствовали, и Тарасов, донимаемый нашими насмешками, вскоре отделился от нас и вплоть до сплава ехал обособленно.
Путь до места сплава не баловал нас. Это была унылая, однообразная дорога по узкой тропе среди болотистых просторов, тяжелая, выматывающая силы. Чахлые лиственницы, топкий моховой покров, одуряющий запах багульника и комары, комары, комары. Обстановка резко менялась, когда мы подходили к берегу реки. Здесь расстилались чудесные тополевые рощи, в изобилии росли шиповник, красная и черная смородина, костяника и жимолость, а на сырой земле здесь и там отчетливо виднелись отпечатки когтистых медвежьих лап, на которые мы взирали с почтительным любопытством.
Карты у нас не было, и мы шли, полностью полагаясь, на проводников. Названия многочисленных ключей и речек, чуждые нашему уху, ничего нам не говорили, и мы очень смутно представляли себе, где находимся.
Постепенно поднимаясь вверх по долине Олы, мы свернули в один из ее притоков и стали приближаться к Охотско-Колымскому водоразделу.
Здесь мы впервые встретились с людьми. На небольшой полянке около берега речки стояло несколько тунгусских юрт, похожих на вигвамы североамериканских индейцев, как их изображают на картинках.
Остановившись в полукилометре, мы направили к тунгусам делегацию с дарами — немного чаю, сахару, табаку и конфет. У них мы попросили на некоторое время небольшой невод, сушившийся на кольях около стойбища.
Затянув невод в одном из омутов, в прозрачной глубине которого смутно мелькали крупные рыбы, мы в первую же тоню вытащили свыше тридцати крупных кетин. Однако это была уже не та кета, которую мы видели в устье Олы. Та была серебрянка — кета, только что зашедшая из моря в реку, красивая, упитанная, бойкая рыба серебристого цвета. За короткое время она сильно изменилась. Рыба, пойманная нами в верховье Олы, резко отличалась своим внешним видом — тощая, с уродливой головой и торчащими зубами, в шрамах и каких-то белёсых пятнах на красноватых боках, с избитыми, ломаными плавниками. Это была так называемая зубатка, обреченная рыба, которая, пройдя длительный путь вверх по реке, преодолев многочисленные преграды и препятствия, теперь готова была выполнить свой биологический долг — выметать икру и погибнуть. Некоторые экземпляры из попавших в невод уже выметали икру. Это было страшное зрелище: слепые, покрытые какими-то лишаеобразными пятнами, еле двигающиеся, буквально полумертвые, они своим видом внушали ужас и отвращение. Впрочем, и остальная рыба, еще не успевшая выметать икру, была немногим лучше.
Сварив уху, мы решили часть рыбы завялить. Один из наших проводников показал, как это делается. Он вспорол рыбе брюхо, выбросил внутренности, сделал два надреза по обе стороны от грудного плавника, быстрым круговым движением ножа отделил одну половину передней части от головы и, сделав глубокий врез вдоль спины, отчленил мясистый бок рыбины от хребта и ребер. Проделав ту же операцию со второй половиной, он получил две толстые мясистые пластины. Сделано это было с исключительной быстротой. После нескольких неудачных попыток что-то похожее стало получаться и у нас.
Нанизанные на ивовые прутья и подвешенные около большого дымного костра, эти куски к утру «дошли», и их можно было сохранять в течение нескольких дней.
Мы вернули невод хозяевам, уплатив им некоторую сумму. Тунгусы пригласили нас на танцы, которые, несмотря на примитивность, отличались своеобразной грацией. Став в кружок и взявшись попарно за руки (мужчины и женщины вперемежку), они под певучие выклики «ху-ла, ху-ла, хин-ду, хин-ду», то приседая, то поднимаясь, перемещались по кругу во все ускоряющемся темпе. От всего этого веяло каким-то сказочным очарованием. Не так ли кружились и приседали наши далекие предки, оглашая ночную тишину дикими выкриками, из которых впоследствии развились мелодия и все многообразие современной музыки?
Мы распрощались с тунгусами и ушли к себе в палатки, но долго еще доносились до нас вызывающие какое-то смутное ощущение тревоги выклики «хин-ду, ху-ла».
Четвертого августа мы благополучно добрались до сплавной базы Цветметзолота, где изготовлялись кунгасы для сплава грузов на прииски.
Накануне мы чуть не лишились целой связки из четырех лошадей. Тропа шла по кромке подмытого водой берега, внезапно связка вместе с частью берега рухнула в воду на быстром глубоком месте. Тяжело навьюченные лошади стали тонуть. Пришлось броситься в воду и, держась одной рукой за выступающие корни кустов, спешно перерезать веревки, которыми были привязаны вьюки.
Вероятно, все лошади погибли бы, если бы не передовой конь Чалый. Он судорожно уцепился зубами за выступающий корень дерева и замер в бульдожьей мертвой хватке. В его дико вытаращенных глазах застыло выражение смертельного ужаса. Он как будто понимал, что если оторвется от спасительного корня, то гибель неминуема.
И он держался из последних сил. Его мужество спасло связку. Мы успели освободить лошадей от вьюков и вытащили их на берег. Последним вытащили Чалого.
Тайга как будто хотела показать нам, что шутки с ней плохи и что все время надо быть настороже.
После сдачи лошадей мы договорились с заведующим сплавной базой, чтобы нам выделили кунгасы. Эти большие, неуклюжие, утюгообразные лодки, грузоподъемностью около трех тонн каждая, были «вчерне» заготовлены еще задолго до нашего приезда. Оставалось отделать их «набело», законопатить и осмолить (пеньку и смолу мы привезли с собой).
Два кунгаса были почти готовы, и 5 августа два отряда из нашей группы отчалили от берега и скрылись за поворотом реки.
10 августа наступил наш черед. Два небольших отряда — мой и И. А. Пудовкиной — также на двух кунгасах, распростившись с гостеприимным начальником сплавбазы, отправились в путь.
Через каких-нибудь триста метров мы уже сидели на мели. Пришлось лезть в воду и под заунывное «раз-два… взяли» шестами пропихивать кунгасы через мелкое место. Сколько раз впоследствии приходилось повторять этот сакраментальный возглас!
Каждый отряд состоял из пяти человек: начальника, прораба-поисковика, коллектора, промывальщика и рабочего. Прорабом у меня был молодой худощавый украинец Митя Бондаренко, которого мы все звали по отчеству — Гордеич. Коллектором была моя жена Варсеника Месроповна, маленькая худенькая женщина с затаенной искоркой печали в больших черных глазах — след неустанного воспоминания о детях, оставленных в непостижимо далекой Москве. Роль промывальщика исполнял дядя Ваня, исконный старатель и опытный таежник, — высокий, плотно сложенный мужчина со своеобразным свирепо-добродушным выражением рябоватого лица, окаймленного кустистой черной бородой. Рабочим был скромный паренек Вася, тихий и исполнительный. Для дяди Вани и Васи имя и отчество моей жены были непреодолимым звуковым барьером, поэтому по отношению к ней они применяли местоимения «вы» и «она»: первое — при непосредственном обращении, второе — заглазно.
Все мы, за исключением дяди Вани, были типичными «чечако», особенно по части сплавных дел.
У нас была маленькая лодка, на которой я обычно уезжал вперед осматривать береговые обнажения.
Дня через три после отплытия я задержался у очередного обнажения. Кунгасы проплыли дальше. На отмели около берега я заметил небольшой бочонок весом пуда на полтора, который с трудом втащил в лодку. Находка вызвала большое оживление. Каждый по-своему определял его содержание. Дядя Ваня был уверен, что бочонок с вином. Гордеич считал, что в нем селедка. Мне казалось, что он с огурцами. В общем каждый высказывал свои затаенные желания. На привале мы вскрыли бочонок. В нем оказалась превосходная солонина. Хотя наши ожидания и не оправдались, мы были благодарны судьбе за такой неожиданный подарок. Поделились, конечно, и с соседним отрядом.
На другой день, проплывая на лодке, я заметил на берегу среди зелени большое снеговое пятно. Снег в тайге в середине августа? Это что-то новое! Подплыв ближе, увидел разграбленный медведями лабаз. Здесь по какой-то причине сплавщики выгрузили на берег часть груза, в основном муку. Медведи всласть порезвились с мукой. Мешки, растерзанные до основания хваткими ударами медвежьих лап, валялись среди кустов и деревьев, а мука белым снеговым покровом густо покрывала поверхность земли на участке в несколько сот квадратных метров.
Начиная от устья Асана, крупного правого притока Малтана, мы стали проводить опробование боковых притоков.
Пробы не радовали нас. Все они, как правило, была пустыми. Изредка попадались мельчайшие пылевидные золотинки — невесомые знаки.
Погода стала резко меняться к худшему. Начались дожди, Малтан взбух и помутнел. По его вспененной поверхности неслись кусты, трава, деревья и разный мусор.
Несколько неприятных минут пережил наш прораб. В одном месте кунгас понесло к обрывистому берегу, с которого свисали подмытые деревья. Гордеич замешкался выполнить истошную команду дяди Вани: «Ложись все на дно кунгаса!» Его зацепило низко наклоненной вершиной дерева и вышвырнуло из кунгаса. На лету он успел обеими руками уцепиться за ствол дерева и повис в воздухе. Ноги его отнесло вниз по течению, и он в нелепой пока замер, ожидая, что его вот-вот оторвет от дерева и унесет. С большим трудом удалось пристать к берегу в полукилометре от места происшествия и выручить Гордеича, который был уже на пределе своих сил.
Это была последняя каверза Малтана. К вечеру 21 августа мы причалили к крутому берегу Бахапчи, в спокойные воды которой впадал желтопенный взбесившийся Малтан. В верховьях Бахапчи дождей не было, они начались после нашего прибытия.
29 августа мы подплыли к преддверию гранитной цепи; прорезая ее, Бахапча образует пороги, о которых нам так много рассказывали.
— Ни хрена! — бодро говорил дядя Ваня. — Как-нибудь проплывем эти самые пороги.
За ночь вода сильно упала, и когда утром мы встали, то увидели, что она далеко отошла от берега. Кунгас наш, скорбно уткнувшись носом в каменистое прибрежье, стоял «насмерть» и хитро посматривал на нас, как бы говоря: «А ну, посмотрим, как вы меня сдвинете!» Дядя Ваня, будто предвосхитив кунгасовы думки, промолвил:
— Ничего, своротим этого дьявола как миленького.
Мы позавтракали, собрали наши вещи, сняли палатки, подтащили все ближе к берегу и нехотя полезли в воду. Температура ее в последние числа августа не превышает шести-семи градусов.
Невеселое это занятие — охаживание кунгаса, прочно засевшего на каменистой мели, подталкивание его то с носа, то с кормы под сакраментальное «раз-два… взяли». Так или иначе, основательно вымотав нас, кунгас наконец соизволил отчалить от берега. Мерно покачиваясь на волнах, он поплыл к белеющему вдали перекату-порогу.
— Проплывём-проедем, — говорил Гордеич. — Слушайте только мою команду.
И вот забелели, замурлыкали первые волнистые гребешки: кунгас вошел в преддверие порога. Гордеич, сидя на носу, руками и голосом сигнализировал, куда править. Послышалась команда «право руля», и кунгас, весело крякнув, с размаху наскочил на камень, шаркая дном по его неровной поверхности. Затем он медленно повернулся боком и безнадежно остановился.
Видно было, как в зеленоватой воде смутно темнели сытые гладкие камни, то появляясь, что исчезая среди белых пёнистых волн. А совсем недалеко, всего в каком-нибудь метре левее, весело бежала зеленая глубокая струя главного русла. Гордеич малость сплоховал и смиренно, как должное принимал не особенно вежливые эпитеты, которыми награждал его разъяренный дядя Ваня.
Сели мы прочно. Вода с присвистом и прихлебыванием перехлестывала через борт накренившегося кунгаса, который все больше и больше клонился на бок. Стоя по пояс в ледяной воде, мы тщетно старались выправить кунгас и сдвинуть его с мертвой точки. Крен становился все сильнее и сильнее. Казалось, еще немного — и поплывут наши пожитки вниз по Бахапче.
Однако близость зловещего конца удесятерила наши силы, и после очередного дружного рывка кунгас стронулся с места. Сначала он двинулся вперед носом, затем его несколько раз крутануло, ударило о камни, чуть не опрокинуло и наконец вынесло на границу подводного барьера, за которым уже шла зеленая глубина.
Дальше все шло как по писаному, и пороги мы миновали благополучно, хотя и не без ущерба для нашего судна. Один из порогов основательно цапнул своими каменными зубами дно кунгаса, отхватив, как ножом, две предохранительные доски. После этого кунгас стал так сильно протекать, что все мы должны были беспрерывно вычерпывать воду. Пришлось устраивать дневку для исправления повреждений.
Здесь нас нагнал Билибин, который вместе с Шуром и группой рабочих сплывал на двух кунгасах вниз на Среднекан. Встреча была теплой и сердечной. Я с опаской посматривал на Шура, памятуя о похищенной лошади. Он обошел молчанием этот эпизод.
Мы ознакомили Билибина с результатами опробования. Они пока не радовали. Договорились с ним о порядке дальнейших работ, попили чаю, помахали, посвистели на прощанье, и два его кунгаса медленно проплыли мимо наших палаток. Мы вновь остались одни.
Выше порогов пробы в подавляющем большинстве оказывались пустыми, в них только изредка попадались знаки золота. После того как мы проплыли пороги, в пробах стали появляться не только знаки, но и весовое золото — отдельные чешуйки и крупинки, которые можно взвесить. В каменистых обрывистых берегах там и здесь виднелись жилы кварца и изверженных пород (дайки), которые выше порогов почти не встречались.
В устьевой части одного из ключей, названного Веселым, в первой же пробе оказалась крупная золотина. При виде ее дядя Ваня впал в состояние какого-то лихорадочного неистовства. Он бегом носился от русла к склону террасы, набирая породу, и с какой-то неуемной страстью мыл лоток за лотком. И в каждом лотке сверкали золотинки. Оторвать его от этого занятия удалось с большим трудом. Полные энтузиазма, мы отправились вверх по ключу в двухдневный маршрут. Увы! Хорошее золото прослеживалось только на расстоянии нескольких сотен метров в пределах бахапчинской долины, прорезаемой ключом. Выше по ключу пробы давали знаковое содержание и только изредка небогатое мелкое золото.
Так постепенно спускались мы по Бахапче, опробуя ее боковые притоки. Большинство из них, как справа, так и слева, были золотоносны, но богатого золота не содержали.
В двадцатых числах сентября мы достигли устья Бахапчи и выплыли на Колыму, которая даже в верхнем течении оказалась огромной могучей рекой.
На устье Утиной мы распростились с дядей Ваней, который остался здесь на разведочных работах. До Среднекана оставалось совсем немного.
На Среднекане
27 сентября мы подплыли к маленькому поселку, состоявшему из четырех-пяти небольших домиков и десятка палаток. Здесь нам предстояло жить и работать. Из Нагаева, где находилась снабженческая база, к нам должно было поступать все необходимое. Поселок стоял на правом, высоком берегу Колымы. В полутора километрах ниже по течению, в устье Среднекана, помещался одноименный поселок Колымского управления Цветметзолота.
Сразу же по приезде мы вплотную включились в строительство зимних квартир. Этим был занят весь состав экспедиции, включая Билибина. Даже Шур в течение одного или двух дней подтаскивал бревна к строящимся баракам. Затем он незаметно отключился, и больше мы его на строительстве не видели.
Постройки были очень примитивные, барачного типа, из сырого лиственничного леса, без крыш, с жердяным потолком, засыпанным толстым слоем земли и гальки. Отапливались они железными печками. Вместо стекол проемы затягивались кусками бязи.
И все же это были настоящие жилые помещения, в которых можно было вполне сносно пережить суровую колымскую зиму. А она приближалась с каждым днем. Все шире и толще становились полосы прибрежного льда — забереги, и только середина реки, густо покрытая пятнами сала, с тихим шуршанием продолжала свое безостановочное движение.
К 10 октября Колыма стала. Снега еще не было, но морозы доходили до 29–30 градусов.
Большая часть состава экспедиции — прорабы, коллекторы, рабочие — была направлена на разведочные работы. На базе остались только геологи и часть коллекторов.
Работой мы перегружены не были. Обработка полевого материала не поглощала много времени, тем более что одна из существенных частей ее — петрографическое исследование собранных образцов — не могла быть осуществлена из-за отсутствия микроскопов, еще не прибывших из Нагаева.
Зная, что безделье в экспедиционных условиях — большое зло, Билибин организовал нечто вроде курсов повышения квалификации. Он начал читать серию лекций под названием «Все о золоте». Это была своего рода энциклопедия сведений о золоте с упором на геологию и металлогению. Включились в это дело и другие — готовили доклады, рефераты. Геолог Витя Березкин, родившийся в Якутске и в совершенстве знавший якутский язык, взялся за обучение желающих освоить этот язык.
Холод, темнота, тяжелые жилищные условия, плохое питание — все это способствовало развитию цинги, которая в первые годы освоения Колымы унесла немало жизней.
В борьбе с цингой имеют значение не только витамины, но и общее физическое и моральное состояние человека. Учитывая это, Билибин разработал общие нормы поведения членов нашей экспедиции. Мы занимались физическим трудом: заготовкой дров, прогулками, охотой и некоторыми спортивными развлечениями — борьбой, перетягиванием на палках.
Все же цинга слегка задела нас. На теле появились маленькие, похожие на сыпь пятнышки подкожных кровоизлияний, стали слегка кровоточить десны, но более серьезных форм она не приняла.
Быт наш был весьма примитивен. Бараки были разделены на маленькие клетушки, в которых еле-еле размещались два топчана и малютка-столик около окна, затянутого куском бязи. От ее поверхности, покрытой густым налетом инея, всегда тянуло легким сквознячком, колыхавшим пламя свечи. Под топчанами в углах барака постепенно разрастались настоящие ледопады. Отапливались мы небольшими печками, изготовленными из листового железа, которые попеременно то создавали обстановку знойных тропиков, то заставляли вспоминать о температуре межпланетного пространства.
Развлекались мы как могли. Много читали, часто коллективно, вслух. Хотя книг у нас было мало, но зато все любимые, привезенные с собой несмотря на трудности пути. Были здесь «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, немало произведений Джека Лондона, в основном касающихся жизни на Аляске, были и классики.
Однажды Джек Лондон был «разоблачен». Это произошло в конце декабря, когда мы перебрались на устье Среднекана В это время стояли свирепые морозы. Столбик термометра опустился до цифры 61. Как-то утром в барак, приплясывая и потирая руки, вбежал коллектор Волька Добролюбов.
— Вы знаете, — радостно закричал он, — я разоблачил Джека!
— Какого Джека?
— Ну, Джека Лондона, американского писателя. — И Волька с торжеством вытащил из кармана потрепанную книжку. — Вот слушайте, — он быстро перелистал страницы. — «…Смок плюнул в воздух. Через секунду раздался звон упавшей льдинки… Сейчас, должно быть, не меньше семидесяти. Или семидесяти пяти. Я чувствую, что отморозил себе щеки». Поняли? Так вот, я сейчас весь исплевался, стараясь услышать «звон упавшей льдинки». Черта с два, слюна не успевает замерзнуть на лету даже при таком морозе.
— В книжке ведь сказано, что мороз был семьдесят или семьдесят пять градусов, — робко заметил кто-то.
— Так это по Фаренгейту, — поучительно произнес Волька. — У меня все вычислено. Семьдесят градусов Фаренгейта равняются 56,7 Цельсия, а семьдесят пять — 59,4, а у нас сейчас 61.
— Пойдем проверим. — И мы веселой гурьбой высыпали из барака. Тщетно оплевывали мы окрестности во всех направлениях — слюна упорно не хотела замерзать в воздухе. Даже самый маленький, плюгавенький плевочек успевал в полужидком виде долететь до земли. А между прочим, льдинка-плевок с легкой руки Джека Лондона прочно вошла в арсенал северной экзотики и частенько фигурирует в произведениях авторов, пишущих о Севере.
Другим нашим любимым развлечением были шахматы и особенно покер. Покер стал любимой игрой нескольких поколений колымчан и в течение длительного времени держал пальму первенства среди прочих «настольных игр». Во избежание слишком сильного увлечения этой своеобразной: карточной игрой, богатой эмоциями, психологическими выкрутасами и сложными ситуациями, был установлен своеобразный регламент. Пять дней на покер было наложено «табу», зато в субботу вечером и в воскресенье любителям предоставлялась возможность показать свое искусство.
Билибин принимал живейшее участие в ожесточенных схватках любителей покерного искусства. Были, конечно, и ярые противники покера, считавшие его, как и любую карточную игру, никчемным, порочным занятием. Одним из таких идейных противников покера был геолог Сергей Ефимович Захаренко — Фимыч, как мы его любовно звали.
Среднего роста, плотно скроенный, с густой бородой и длиннейшими, поповского толка волосами (Фимыч дал зарок не бриться и не стричься до выезда с Колымы), он был знающим геологом и большим любителем природы, Фимыч был «не дурак выпить», но к табаку и картам чувствовал прямо-таки звериную ненависть.
Был он физически крепок и хорошо закален. Мы с ним вдвоем решили целую зиму купаться, и наши ежедневные омовения стали источником развлечения для окружающих.
Каждое утро в тулупах поверх белья, в валенках на босу ногу, с полотенцем в руках мчались мы к большой проруби в русле Колымы. Прорубь во избежание сильного промерзания прикрывалась сверху толстой подушкой, сделанной из набитого сеном мешка, слегка простеганного вдоль и поперек.
Отставав в сторону подушку и раскрошив прикрывавшую воду коронку льда, мы быстро раздевались и, бултыхнувшись в прорубь, окунались три-четыре раза. Затем выскакивали на расстеленный тулуп, быстро вытирались, еще быстрее надевали белье, набрасывали на плечи тулупы и мчались в «столовую», где гудела раскаленная докрасна печь. Около нее мы одевались как следует.
Особенно эффектное зрелище представлял Фимыч. Пока он успевал пробежать сто метров до барака, его длиннейшие мокрые волосы и борода полностью обледеневали, и перед взорами оживленных зрителей показывалась физиономия какого-то ледяного Деда Мороза. Около печки Дед Мороз начинал оттаивать, и с его лица на пол с мелодичным звоном падали отваливающиеся ледышки. Так повторялось изо дня в день в любую погоду.
Решение ежедневно купаться было принято нами после одного маленького «эксперимента». В начале октября, когда Колыма еще не замерзла, но по ней уже густыми пятнами плыло сало, Шур попросил доставить на лодке с устья Среднекана не то мотор, не то трубы, в общем что-то железное, трудное для перевозки вьючным способом. Мы с Фимычем вдвоем взялись за это дело.
Незадолго перед этим мы были у Шура с просьбой отпустить нам из запасов экспедиции пол-литра спирта для наших скромных нужд. Шур прочел нам нотацию о вредном воздействии алкоголя на человеческий организм и категорически отказал в просьбе, добавив, что спирта на базе мало и он сберегается на крайний случай: вдруг кто-либо сильно промерзнет или случится еще что-либо подобное. Обозвав его в душе «жмотом», мы с грустью покинули его холодную каморку, в которой он по простоте душевной велел прорубить огромное окно, затянутое, как и везде, бязью. Отопить каморку при наличии такого «венецианского» окна было просто невозможно.
Мы с Фимычем честно выполнили поручение, но у самого финиша имитировали кораблекрушение. Приставая к берегу, мы с трудом опрокинули лодку на глазах у восхищенных зрителей, которые тотчас помчались к Шуру с докладом, что Вронский и Захаренко потерпели аварию и чуть не утонули. Через некоторое время и виновники происшествия, мокрые с пят до макушки, лязгая зубами, заявились к Шуру и уже не попросили, а потребовали спирта и благодарности за выполненное поручение, которое «едва не стоило им обоим жизни». Потрясенный Шур молча выдал нам целый литр спирта, который дружно распили и «пострадавшие», и зрители. Вот тогда и возникла у нас идея ежедневного совместного купания.
Взаимоотношения с Шуром становились все более и более натянутыми. Он полностью оторвался от всех нас и молча сидел в своей каморке, одинокий и забытый. И в то же время он был «власть», которая досаждала нам мелочными придирками. Все мы чувствовали к нему сильную неприязнь. Основная причина этой неприязни, причина, которую, может быть, мы не сознавали, а только инстинктивно чувствовали, заключалась в том, что он был «равнодушным».
Все мы приехали осваивать новый край, нас влекла работа, мы видели впереди цель, которая зажигала наши сердца, звала, манила. Перед нами лежала огромная пустынная территория, неисследованная, неведомая, о которой мы могли сказать свое первое слово, что-то сделать для того, чтобы выявить богатства, лежащие в ее недрах.
Все мы, несмотря на различия в возрасте, наклонностях, привычках, чувствовали, что наша жизнь теперь надолго связана с этим суровым своеобразным краем. Что же касается Шура, то он смотрел на свою поездку сюда как на досадную обузу и мечтал, яростно мечтал, как бы поскорее уехать обратно.
Неприязнь к Шуру выражалась несколько своеобразно. Держались мы достаточно корректно и вежливо, но, вероятно, ни одной девушке не посвящалось столько стихотворений, сколько их было адресовано Шуру. Это в основном были юморески, дружеские шаржи, которые пользовались большим успехом у всех, кроме адресата.
Впрочем, мы недолго пользовались обществом Шура. В начале 1932 года, вскоре после того как все мы перешли в ведение Дальстроя, Шур тихо и незаметно исчез. Его мечта покинуть Колыму осуществилась.
В середине ноября наше самостоятельное существование закончилось. Мы были переданы в систему Цветметзолота и подчинены Колымскому приисковому управлению. Нашим новым начальником стал Николай Федорович Улыбин. Это был старый таежник-практик, решительный и волевой. Политика «дальнего прицела», проводимая Билибиным, была ему чужда и непонятна.
— Вы, Юрий Александрович, — говорил он Билибину, — давайте мне золото поближе, там, где живут и работают люди. Скоро будет строиться сюда дорога из Нагаева, вот вдоль нее и надо ставить партии. А вы все куда-то в сторону стремитесь, подальше от жилых мест.
На возражения Билибина, что золото надо искать там, где существует подходящая геологическая обстановка, а не возле бараков, Улыбин скептически покачивал головой.
Сразу же после получения известия о том, что мы переходим в его подчинение, Улыбин распорядился, чтобы мы переехали на устье Среднекана.
— Вы теперь мои работники, и мне надо знать, чем вы занимаетесь, — говорил он как бы шутя.
Узнав, что мы не можем из-за отсутствия микроскопов проводить детальное изучение горных пород, он дал торжественное обещание, что микроскопы будут. Слова «микроскоп» и «микроскопическое исследование» вызывали у него торжественно-мечтательное настроение.
— Вот прибудут микроскопы, — говорил он, — тогда будет ясно, где содержится золото.
Однако ему пришлось перенести глубокое разочарование. Вскоре после того как микроскопы прибыли, он обратился к Билибину с просьбой разрешить ему «посмотреть в микроскоп». Билибин показал ему шлиф гранита.
При повороте столика микроскопа отдельные минералы заиграли переливающимися цветами радуги.
Улыбин был человеком практичным. Радужные переливы его не интересовали.
— А где же золото? — спросил он. Узнав, что золота в шлифах нет и что изучение горных пород преследует иную цель, он не на шутку рассердился.
— Игрушечками занимаетесь, — мрачно произнес он, — а я, дурень, по рации запросы делал, чтобы вам скорее эти микроскопы высылали. Я эти разноцветные стеклышки еще в детстве видел; есть такая игрушка, калейдоскопом называется. Не пойму я вас, Юрий Александрович! Человек вы ученый, серьезный, а черт знает чем занимаетесь. — И он возмущенно удалился, хлопнув дверью.
Переселение на устье Среднекана не улучшило нашего положения. Мы размещались в таких же маленьких клетушках, как и раньше. Выделенное рабочее помещение было слишком тесным, и большинству по-прежнему приходилось работать дома на топчанах, которые по утрам превращались в столы.
В декабре повторилась голодная эпопея 1928 года, только в несколько меньшем масштабе. Оленьи транспорты где-то задержались. Начался голод. Работы на приисках были прекращены. Созданная чрезвычайная тройка по борьбе с голодом взяла на учет все находившееся на складах продовольствие и распределяла его среди населения. Это были жалкие крохи.
Мы переживали голодовку с меньшей остротой, нежели остальные. Задолго до ее наступления мы перешли на систему коллективного питания, объединив все наши продовольственные ресурсы. Были выделены дежурные для приготовления пищи, намечен строгий рацион питания — все это дало нам возможность жить хотя и впроголодь, но не голодать.
Проходили дни за днями, а долгожданного транспорта все не было. Начался массовый уход на Элекчан, где, на расстоянии 250 километров от устья Среднекана, находилась основная снабженческая база. Остановить уходящих не было никакой возможности. Многие покидали Среднекан в худой одежде и рваной обуви, почти без продуктов. Большинство быстро возвращалось обратно с отмороженными руками и ногами. Больница была переполнена. Ампутации проводились самыми примитивными инструментами, до лучковой пилы включительно, без всякого наркоза.
Первый транспорт с продовольствием прибыл только 24 декабря. От приезжих мы услышали о том, что на Колыму едет какая-то организация, которая будет осваивать весь этот край и объединит все виды работ как на побережье, так и в бассейне Колымы.
Несколько позже пришло официальное извещение о том, что организован государственный трест Дальстрой, в ведение которого переходят все предприятия, работающие на территории Колымо-Охотского края, и что руководство Дальстроя уже выехало в Нагаево из Владивостока.
Пережитые трудности еще больше сплотили и объединили наш маленький коллектив. Голод, холод, цинга, физические невзгоды и примитивность быта — все это переносилось сравнительно легко. Гораздо тяжелее переживалось чувство оторванности от внешнего мира, а она была почти полной. Ни писем, ни телеграмм — ничего не имели мы с «Большой Земли», которая здесь именовалась «материком». У каждого остались там дорогие и близкие, о которых ничего не было известно в течение долгих, долгих месяцев.
Горше всего приходилось тем, у кого на «материке» остались дети. Таких семейств в Среднекане было немало, особенно среди работников Союззолота. В нашей экспедиции только мы с женой успели обзавестись потомством. Можно было представить, как тяжело переживали мы, особенно жена, полное, беспросветное отсутствие вестей из дому. Ведь дети, да еще такие маленькие, были оставлены на попечение, правда, хороших, заботливых, но все же мало знакомых нам людей. Бедная жена совсем извелась и с наступлением весны категорически решила возвращаться.
В марте 1932 года она с очередным оленьим транспортом, вместе с отбывающими в отпуск работниками экспедиции Цареградского покинула Среднекан и отправилась обратно.