Я спросила, не видел ли он чего-то такого.
«Пока нет», – ответил он.
«Значит, слышал?»
«Нет, и не слышал, но есть эдакое чувство, не знаю, как его описать… Ничего не видел, ничего не слышал, но в определенные моменты просто ждешь: вот-вот что-то появится или послышится. И что-то непонятное ходит по пятам, но когда я оборачиваюсь, то не вижу ничего, кроме собственной тени. И вечно ощущаешь, что еще чуть-чуть – и оно появится… но оно не появляется… то есть не совсем… оно просто невидимое».
Я подумала, что он всего-навсего переутомился, и попыталась дать объяснение, которое бы его подбодрило. Это нервы, и только, сказала я. Тогда он ответил, что очень рассчитывал на мою помощь, и спросил, не думаю ли я, что он причинил кому-то зло и теперь проклят этим человеком. Еще он спросил, верю ли я в проклятия. Я ответила, что так не думаю и что единственный человек, который мог бы таить на него обиду, от души его простил, если обида вообще была. Это я тоже оговорила.
Кто был этот простивший обиду человек – догадалась, конечно, я, а не младшая из нас.
– И я сказала, что ему нужно куда-нибудь Мейбл увезти, чтобы полностью сменить обстановку. Но он ответил – нет, Мейбл навела в доме полный порядок и не согласится ни с того ни с сего уехать, если ей все не объяснишь. «А главное, – добавил он, – она не должна догадаться, что в доме что-то не так. Думаю, теперь, когда ты здесь, у меня не будет ощущения, будто я окончательно спятил».
И мы пожелали друг другу доброй ночи.
– На том все и кончилось? – спросила третья девушка, желая показать, что история и в таком виде неплоха.
– Это только начало. Стоило нам остаться наедине, он снова и снова повторял свои слова, и когда я сама стала что-то замечать, то постаралась внушить себе, будто это разыгрались нервы, оттого что наслушалась его. Главная странность заключалась в том, что случалось это не только ночью, но и средь бела дня – чаще всего на лестнице и в коридорах. На лестнице я иной раз так пугалась, что до крови закусывала себе губу, чтобы не броситься наверх очертя голову. Я знала только, что если так сделаю, то сойду с ума у себя в комнате. За мной всегда что-то следовало – в точности как он рассказывал, – но следовало невидимкой. И еще звук, но звук неслышный. На верхнем этаже был длинный коридор. Иногда я что-то почти замечала (знаете, как бывает: видишь, не всматриваясь), но стоило обернуться, как промельк сникал и растворялся в моей тени. В конце этого коридора было маленькое оконце.
На первом этаже имелся еще один коридор или что-то вроде того, с буфетом в одном конце и кухней в другом. Однажды в ночи я спустилась в кухню, чтобы согреть для Мейбл молока. Слуги уже ушли спать. Стоя у огня и ожидая, пока вскипит молоко, я бросила взгляд в открытую дверь, за которой виднелся коридор. Мне никогда в этом доме не удавалось сосредоточить зрение на том, что я делала. Дверца буфета была приоткрыта; там держали пустые коробки и всякое барахло. И тут я поняла: это уже вовсе не «почти». И все же я произнесла: «Мейбл?», хотя и не ожидала, что нечто, приникшее к полу и наполовину скрытое в буфете, окажется моей подругой. Сначала это нечто было серым, а после почернело. А когда я шепнула: «Мейбл?», оно словно бы осело и растеклось на полу лужицей чернил, потом ее края подобрались, она побежала, как клякса по наклоненной бумаге, и слилась с тенями внутри буфета. Я ясно видела, как она скрылась. В кухне ярко горел газовый свет. Я громко вскрикнула, однако, несмотря ни на что, мне, слава богу, хватило ума опрокинуть кипящее молоко, и затем, когда друг, перепрыгивая через три ступеньки, спустился в кухню, я смогла сослаться на ошпаренную руку. Это объяснение удовлетворило Мейбл, но он следующим вечером сказал:
«Почему ты смолчала? Это ведь был буфет. Все страхи в доме идут оттуда. Признайся, ты уже что-то видела? Или по-прежнему „почти“ видела и „почти“ слышала?»
«Сперва ты мне расскажи, что видел ты», – потребовала я. Пока он говорил, его взгляд блуждал по теням у занавесок, а я прибавила яркость трех газовых ламп и зажгла свечи на камине. Потом мы посмотрели друг на друга, сказали, что оба мы сумасшедшие, и возблагодарили Бога за то, что по крайней мере Мейбл сохраняет рассудок. Ибо мой друг видел ровно то же, что и я.
После этого я боялась оставаться одна, поскольку в любой миг могла увидеть, как нечто жмется к полу, опадает, становится черной кляксой и медленно втягивается в ближайшую тень. И часто это бывала моя собственная тень. Сначала эта тварь являлась по ночам, но далее ее пришлось остерегаться в любое время суток. Я видела ее и на заре, и в полдень, и при свете камина, и каждый раз она сжималась, опадала, делалась лужей, вливалась в ближайшую тень и становилась ее частью. И неизменно, чтобы ее разглядеть, приходилось до боли напрягать глаза. Казалось, она виднеется еле-еле, и если не прилагать крайние усилия, то ничего не различишь. И еще по дому бродил звук – неслышный, но звук. Наконец однажды рано утром я его уловила. Он раздался совсем рядом и был всего лишь вздохом. И это было хуже, чем тварь, вползавшая в тени.
Не знаю, как я это выносила. Я и не вынесла бы, но они оба были мне так дороги. В душе я сознавала, что, если у него не будет с кем поделиться, он сойдет с ума или расскажет Мейбл. Характер у него был не очень сильный – доброты и нежности ему хватало, но не силы. Он всегда поддавался влиянию. И вот я осталась и все выносила, и при Мейбл мы веселились, сыпали шутками и делали вид, будто развлекаемся. Но наедине друг с другом мы уже не изображали веселье. Бывало так, что день-два мы не видели и не слышали ничего необычного и уже начинали внушать себе, будто виденное и слышанное сами себе внушили, – но всегда оставалось ощущение, что в доме по-прежнему есть нечто, недоступное зрению и слуху. Прошли недели, и у Мейбл родился ребенок. Няня и доктор уверили, что и мать, и дитя находятся в добром здравии. В тот вечер мы с другом засиделись в столовой. Уже три дня мы не наблюдали ничего необычного, и тревога за Мейбл стала нас отпускать. Мы говорили о будущем, оно представлялось тогда более радостным, чем прошлое. Мы договорились, что, как только Мейбл окрепнет, он увезет ее на море, а я тем временем позабочусь о перевозке их мебели в новый дом, который он уже успел выбрать. Я со дня свадьбы не видела его таким веселым – он словно бы заново обрел себя. Когда я пожелала ему доброй ночи, он рассыпался в благодарностях за помощь им обоим. Конечно, я ничего особенного для них не сделала, но мне были приятны его слова.
Поднимаясь к себе, я едва ли не впервые не испытывала ощущения, что за мной следуют по пятам. У двери Мейбл я прислушалась. Все было спокойно. Я направилась к своей комнате, и тут мне снова показалось, что сзади кто-то есть. Я оглянулась. Оно жалось к полу, обернулось черной лужей и проскользнуло под дверью в комнату Мейбл.
Я вернулась назад. Чуть приоткрыла дверь, чтобы послушать. Все было тихо. Затем прямо у меня за спиной прозвучал вздох. Я отворила дверь и вошла. Няня с младенцем спали. Мейбл тоже спала, прелестная, как усталое дитя; одной рукой она обнимала младенца, прильнувшего головой к ее боку. Я взмолилась небесам о том, чтобы Мейбл никогда не знать страхов, какие изведали мы с моим другом. Чтобы эти изящные ушки не внимали ничему, кроме приятных звуков, а перед этими ясными глазами не представало ничего, кроме приятных картин. Потом я долгое время не могла молиться. Ибо моя молитва была услышана. Мейбл больше ничего не увидела и не услышала в этом мире. И я больше ничем не смогла помочь ни ему, ни ей.
Когда ее положили в гроб, я зажгла восковые свечи, разложила жуткие белые цветы, которые принято присылать в таких случаях, и увидела, что он последовал за мной. Я взяла его за руку, чтобы увести.
У двери мы оба оглянулись. Нам послышался вздох. В пустой безумной надежде он едва не кинулся к жене. И в тот же миг мы увидели эту тварь. Сначала серая, потом черная, она явилась между нами и гробом, опала, сделалась жижей и стремительно влилась в ближайшую тень. А ближайшей была тень от гроба Мейбл. На другой день я отправилась домой. Приехала его мать. Она всегда меня недолюбливала.
Мисс Иствич примолкла. Думаю, она совсем забыла о нашем существовании.
– А позже вы его видели? – спросила младшая из нас.
– Только однажды, – ответила мисс Иствич, – и между мной и им сидело что-то черное. Но это была всего-навсего его вторая жена, плакавшая у гроба. Не очень-то веселая история, так ведь? И ничему не учит. Я никогда ее никому не рассказывала. Вспомнила, наверное, оттого, что увидела его дочь.
Она посмотрела на дверь гардеробной.
– Дитя Мейбл?
– Да… и точное ее подобие. Лишь глаза – его.
Младшая из нас обхватила ладони мисс Иствич и принялась гладить.
Внезапно домоправительница рывком высвободила руки и выпрямилась во весь свой немалый рост. Кисти ее были стиснуты, глаза выпучены. Она наблюдала за чем-то для нас невидимым, и я поняла, о чем думал библейский персонаж, сказавший: «Дыбом стали волосы на мне».
То, что она рассматривала, находилось не выше ручки двери, которая вела в гардеробную. Взгляд мисс Иствич все опускался и опускался, зрачки расширялись и расширялись. Я следила за ее взглядом, нервы были напряжены до предела… и я почти увидела… или в самом деле увидела? Не могу сказать наверняка. Но все мы услышали протяжный дрожащий вздох. И каждой показалось, что он прозвучал прямо позади нас.
Я первая схватила свечу, которая закапала на мою трепетавшую руку, и кинулась вслед за мисс Иствич к девушке, которая лишилась чувств во время рождественского танца. Но, когда мы отвернулись, младшая из нас первой обняла своими худенькими руками шею домоправительницы, как обнимала потом еще много раз в новом доме, куда пригласила ее вести хозяйство.
Доктор, пришедший утром, сказал, что дочь Мейбл умерла от болезни сердца, унаследованной от матери. Оттого-то она и потеряла сознание во время второго убыстрения. Но я иногда задавалась вопросом, не унаследовала ли она чего-то от своего отца. Я вовек не забуду выражения, застывшего на ее мертвом лице.