Почему же – какой бы мыслимой логикой, человеческой или дьявольской, это ни объяснять, – почему же для подобного переживания из всех выделили именно его, чужого человека? Что это может для него значить, какое он к этому имеет отношение, к чему это должно привести именно в его случае?.. Разве что именно потому, что он чужой, везде чужой, потому, что у него нет ничего своего, нет теплой завесы личных пристрастий, укрывающей его от внешнего мира, в нем и выработалась эта ненормальная чувствительность к превратностям жизни посторонних людей. От этой мысли Фэксона пробрала дрожь. Нет! Такая участь была слишком отвратительна, и все сильное и здоровое в нем восставало против нее. Уж лучше считать себя больным, мягкотелым, легковерным, чем обреченной жертвой подобных предзнаменований!
Фэксон дошел до ворот и остановился у темной сторожки. Поднялся ветер, дорогу впереди заметало. Холод снова схватил его в когти, и Фэксон в нерешительности остановился. Стоит ли возвращаться, испытывая подобным образом собственный рассудок? Фэксон оглянулся и посмотрел на темную дорогу к дому. Сквозь деревья пробивался одинокий луч, пробуждая картину света, цветов, лиц, собравшихся в роковой комнате. Он повернулся и зашагал прочь по дороге…
Он помнил, что примерно в миле от Овердейла кучер показывал ему дорогу на Нортридж, и пошел в этом направлении. Сразу за поворотом в лицо ударил порыв ветра, и мокрый снег на усах и ресницах мгновенно схватился льдинками. Такие же льдинки миллионом клинков вонзались Фэксону в горло и легкие, но он шагал дальше, преследуемый видением теплой комнаты.
Снег на дороге был глубокий и неровный. Фэксон оступался в выбоинах и тонул в сугробах, и ветер давил на него, словно гранитный утес. То и дело он останавливался, задыхаясь, как будто невидимая рука стягивала у него на теле железный обруч, но затем продолжал путь, сопротивляясь холоду, исподволь проникавшему под пальто. Из-под завесы непроницаемой тьмы по-прежнему падал снег, и несколько раз Фэксон осматривался, боясь, что пропустил дорогу на Нортридж; однако, не видя ни знака, ни поворота, пробивался дальше.
Наконец, уверенный, что прошел больше мили, Фэксон остановился и оглянулся. Ему сразу же стало легче, поначалу – оттого, что он встал спиной к ветру, а потом – оттого, что вдали на дороге замерцал фонарь. Это были сани – сани, на которых его, возможно, подвезут до деревни! Подбодренный надеждой, Фэксон двинулся назад, к свету. Огонек приближался очень медленно, непрестанно виляя и покачиваясь, и даже когда до него осталось всего несколько ярдов, Фэксон не мог уловить звона бубенцов. Затем фонарь замер у обочины, как будто его нес пешеход, обессилевший от холода. Эта мысль побудила Фэксона поспешить, и спустя минуту он споткнулся о неподвижную фигуру, приникшую к сугробу. Фонарь выпал из руки пешехода, и Фэксон, с ужасом подняв его, осветил лицо Фрэнка Райнера.
– Райнер! Какого дьявола вы тут делаете?!
Юноша бледно улыбнулся.
– А вы что тут делаете, хотел бы я знать? – парировал он и, ухватившись за локоть Фэксона и поднявшись на ноги, весело добавил: – Ну вот, я вас догнал!
Фэксон застыл в замешательстве, сердце у него упало. Лицо у юноши было серое.
– Что за безумие… – начал он.
– Да, безумие. Зачем вы это сделали, скажите на милость?
– Я? Что я сделал? Ну, я… Я прогуливался… я часто гуляю по вечерам…
Фрэнк Райнер расхохотался.
– И по таким вечерам тоже? Значит, вы не хлопнули дверью?
– Хлопнул дверью?!
– Потому что я вас чем-то обидел. Дядя решил, что дело в этом.
Фэксон схватил его за руку.
– Вас послал за мной дядя?
– Ну да, он устроил мне страшный разнос за то, что я не пошел к вам в комнату, когда вы сказали, что вам плохо. А когда мы обнаружили, что вас нет, то испугались – и он был ужасно расстроен, – вот я и сказал, что догоню вас… Вам ведь не плохо, верно?
– Плохо? Нет. В жизни не чувствовал себя лучше. – Фэксон подобрал фонарь. – Идемте, давайте вернемся. В этой столовой было ужасно душно.
– Да, я надеялся, что это из-за духоты.
Несколько минут они молча плелись по дороге; затем Фэксон спросил:
– Вы не слишком устали?
– Нет-нет. Гораздо легче, когда ветер в спину.
– Хорошо. Не разговаривайте больше.
Они с трудом пробирались вперед и, несмотря на то что путь им освещал фонарь, шли медленнее, чем давеча Фэксон, двигавшийся навстречу ветру. Юноша налетел на сугроб, и секретарь воспользовался этим предлогом.
– Возьмите меня под руку.
Райнер послушался, выдохнув:
– Ноги не держат.
– Меня тоже. А кого бы держали?
– Ну и задали вы мне задачку! Если бы вас случайно не увидела одна из служанок…
– Да, конечно. А теперь закройте рот, будьте любезны.
Райнер засмеялся и повис на нем:
– А, холод мне не навредит…
Первые несколько минут после того, как Фэксон наткнулся на Райнера, единственной мыслью секретаря была тревога за юношу. Однако с каждым мучительным шагом, приближавшим их к тому месту, откуда он только что сбежал, причины побега становились все ужаснее и очевиднее. Он вполне здоров, это не было ни обманом зрения, ни галлюцинацией: он, Фэксон, был орудием, избранным, чтобы предостеречь и спасти, – и вот он, во власти неодолимой силы, тащит жертву обратно, навстречу ее судьбе!
Он был настолько в этом убежден, что едва не сбился с шага. Но что же ему делать, что говорить? Надо любой ценой укрыть Райнера от холода, вернуть в дом, уложить в постель. А уже потом начинать действовать.
Снегопад усиливался, и, когда они подошли к участку дороги среди открытых полей, ветер настиг путников и принялся хлестать им в лицо колючими плетьми. Райнер остановился, чтобы перевести дух, и Фэксон почувствовал, что его руке стало тяжелее.
– Когда мы дойдем до сторожки, можно будет телефонировать, чтобы из конюшни выслали сани?
– Если в сторожке еще не легли спать.
– Ладно, разберусь. Не разговаривайте! – приказал Фэксон, и они двинулись дальше…
Наконец луч фонаря упал на колею, уходившую вбок, в тень под деревьями.
Фэксон приободрился:
– Это ворота! Будем на месте через пять минут.
В этот момент он различил над изгородью отблеск света в дальнем конце темной аллеи. Этот же свет озарял ту сцену, которая во всех подробностях запечатлелась у Фэксона в памяти, и он снова ощутил ее ошеломляющую реальность. Нет, он не допустит, чтобы мальчик туда вернулся!
Наконец они оказались у сторожки, и Фэксон забарабанил в дверь. Он твердил себе: «Сначала уведу его под крышу и попрошу приготовить ему горячее питье. А там посмотрим… найду доказательства…»
На стук никто не ответил, и Райнер, подождав немного, сказал:
– Послушайте… идемте лучше в дом.
– Нет!
– Я прекрасно смогу…
– Я сказал – в дом вам нельзя! – Фэксон заколотил в дверь с удвоенной силой, и наконец заскрипели ступени.
Райнер прислонился к притолоке, и, когда дверь открылась, свет из прихожей осветил его бледное лицо и застывший взгляд. Фэксон схватил его за руку и втащил внутрь.
– Там было холодно, – выдохнул юноша, и тут как будто невидимые ножницы одним движением перерезали ему все мышцы до единой – он пошатнулся, повис на руке у Фэксона и словно бы рассыпался в прах у его ног.
Сторож и Фэксон нагнулись над ним, с трудом подняли, вдвоем внесли в кухню и уложили на диван у печи.
Сторож воскликнул: «Я позвоню в дом!» – и выскочил прочь. Но Фэксон не стал вслушиваться в его слова – рядом с такой бедой никакие знамения уже ничего не значили. Он опустился на колени, чтобы расстегнуть на шее Райнера меховой воротник, и почувствовал на руках теплую влагу. Он поднял руки – они были красные…
Вдоль желтой реки бесконечной чередой тянулись пальмы. Пароходик стоял у причала, а Джордж Фэксон, сидя на веранде деревянной гостиницы, лениво глядел, как кули таскают груз по трапу.
Он наблюдал подобные сцены уже два месяца. И уже почти пять месяцев прошло с тех пор, как он вышел из поезда в Нортридже и принялся напряженно высматривать сани, которые должны были доставить его в Веймор – в Веймор, которого он так и не увидел!.. Часть этого промежутка – первая часть – все еще была одним большим серым пятном. Даже теперь Фэксон не слишком отчетливо помнил, как вернулся в Бостон, как добрался до дома одного родственника и как попал оттуда в тихую палату с видом на снег под голыми деревьями. Он долго смотрел на этот вид, один и тот же, один и тот же, и наконец его пришел навестить один знакомый по Гарварду, который и пригласил поехать с ним по делам на Малайский полуостров.
– Вы пережили тяжкое потрясение, – сказал он, – и для вас крайне полезно сменить обстановку.
Когда на следующий день пришел врач, оказалось, что он знает об этих планах и одобряет их.
– Вам нужно провести год в полном покое. Бездельничайте и любуйтесь пейзажами, – посоветовал он.
Фэксон почувствовал первые признаки пробуждающегося любопытства.
– Что же все-таки со мной стряслось?
– Переутомились, полагаю. У вас еще до поездки в Нью-Гемпшир в декабре были все основания для тяжелого срыва. А потрясение из-за смерти бедного мальчика довершило дело.
Ах да – Райнер умер. Это он помнил…
Фэксон отправился на Восток, и постепенно, неощутимыми шажками, в его усталые кости и свинцовый мозг прокрадывалась жизнь. Его друг был человеком терпеливым и деликатным, и они путешествовали медленно и разговаривали мало. Поначалу у Фэксона сжималось сердце от всего, что напоминало ему о прошлом. Он редко читал газеты и каждое письмо вскрывал с мучительной тревогой. Не то чтобы у него был особый повод для дурных предчувствий, просто на всем лежал длинный шлейф мрака. Он так глубоко заглянул в бездну… Но мало-помалу здоровье и силы возвращались к нему, а вместе с ними появлялись и проблески обычного любопытства. Он начал интересоваться тем, что происходит в мире, и, когда хозяин гостиницы однажды сказал ему, что пароходик не привез для него писем, был заметно разочарован. Друг его отправился в джунгли на длительную прогулку, и Фэксон маялся от одиночества, безделья и основательной скуки. Он поднялся и направился в душную читальню.