Босуорт поднялся с места.
– Надо бы поставить припарку на ногу сивой кобыле.
Он вышел под снегопад, видимо зарядивший надолго.
Венни Бранд похоронили через три дня. Заупокойную прочитал дьякон; Босуорт был среди тех, кто нес гроб. Явилась вся округа: снегопад прекратился, а погребение в любую пору года рассматривалось как удобный повод выйти в свет. Кроме того, Венни Бранд была молода и красива, – по крайней мере, многие считали ее красивой, несмотря на смуглую кожу, – и это придавало ее такой внезапной смерти романтический оттенок трагедии.
«Говорят, у нее был отек легких… Похоже, у нее и раньше случались бронхиты… Я всегда говорил, слабенькие они обе… Поглядите только, как зачахла Ора! А у Брандов такая холодина, ферма на самом ветру… Да у них и мать от того же померла. В ее роду никто не доживал до старости… Смотрите, это молодой Бедлоу; говорят, он был обручен с Венни… О, миссис Ратледж, простите… Пройдите к скамье: там, рядом с бабушкой, есть свободное место…»
Миссис Ратледж энергично пробиралась по узкому проходу унылой бревенчатой церкви. На голове у нее была парадная шляпка – монументальное сооружение, в котором она неизменно показывалась уже три года, с похорон старой миссис Силси. Все женщины запомнили это зрелище. Узкое лицо на длинной тонкой шее было увенчано подобием столба, отчего смотрелось еще бледнее, однако выражало оно не обычную нервозность, а подобающую случаю скорбь.
«Выглядит как скульптура для надгробия Венни», – подумал Босуорт, когда миссис Ратледж проскользнула мимо него, и сам содрогнулся от этой мрачной мысли. Она склонилась над книгой псалмов, и ее опущенные веки опять напомнили ему мраморные глаза статуи. Костлявые руки, державшие книгу, были совершенно бескровными. Таких Босуорт не видел с тех самых пор, как наблюдал за старой теткой Крессидорой Чейни, которая душила забившую крыльями канарейку.
Служба завершилась, гроб Венни Бранд опустили в могилу ее сестры; народ постепенно расходился. Босуорт, поскольку он нес гроб, счел нужным задержаться и сказать несколько слов убитому горем отцу. Он подождал, пока Бранд, рядом с которым оставался дьякон, отвернется от могилы. Трое мужчин застыли подле друг друга, но ни один из них не заговорил. Лицо Бранда походило на закрытую дверь склепа, пересекавшие его морщины – на железные накладки.
Наконец дьякон взял Бранда за руку и произнес:
– Господь дал…
Бранд кивнул и двинулся к сараю, где были привязаны лошади. Босуорт последовал за ним.
– Позвольте, я провожу вас до дома, – предложил он.
Бранд даже не повернул головы.
– До дома? Какого дома? – бросил он, и Босуорт отступил.
Пока мужчины снимали с лошадей попоны и вытаскивали сани на глубокий снег, Лоретта Босуорт болтала с женщинами. Босуорт, поджидая ее немного поодаль, заметил возвышавшуюся над толпой шляпку миссис Ратледж. Энди Понд, рабочий с фермы Ратледжа, хлопотал с санями.
– Сола ведь не было сегодня, не так ли, миссис Ратледж? – полюбопытствовал писклявым голосом один из деревенских стариков, сочувственно поворачивая к ней свою черепашью головку на длинной голой шее и вглядываясь в мраморное лицо собеседницы.
Босуорт расслышал ее размеренный колкий ответ:
– Нет. Мистера Ратледжа не было. Он бы явился непременно, но в Стоутсбери сегодня прощаются с его тетей, Миноркой Камминс, и эти похороны он не мог пропустить. Не кажется ли вам иной раз, что все мы под Богом ходим?
Когда миссис Ратледж направилась к саням, где уже сидел Энди Понд, к ней, явно колеблясь, подошел дьякон. Босуорт невольно тоже приблизился и услышал слова дьякона:
– Рад слышать, что Сол на ногах.
Она повернула к нему головку на негнущейся шее и подняла мраморные веки.
– Да, думаю, теперь он станет спать спокойней… Да и ей, наверно, будет не так одиноко лежаться, – тихонько добавила миссис Ратледж, внезапно кивнув в сторону свежего черного пятна на кладбищенском снегу. Она села в сани и звонким голосом обратилась к Энди Понду: – Раз уж мы в кои-то веки выбрались сюда, неплохо будет завернуть к Хайраму Принглу за коробкой мыла.
Джон Кендрик Бангз
Литературное наследие Томаса Брагдона
Однажды утром, прошлой зимой, я был сражен известием, прочитанным в «Таймс», что мой друг Том Брагдон внезапно скончался от гриппа. Новость меня ошеломила, как удар грома среди ясного неба: я ведь не знал даже, что Том заболел. Не далее как четыре дня назад мы встречались за обедом, и если кто-то из нас нуждался в сочувствии, то это я, поскольку жестокая простуда отравляла мне все удовольствие от анчоусов, филея, сигары, а главное – речей Брагдона, а он в тот вечер был в ударе и говорил еще вдохновенней, чем обычно. Последним его напутствием мне были слова: «Береги себя, Фил! Просто не знаю, что со мной будет, если ты помрешь: мне уже не избавиться от привычки обедать только с тобой и заказывать по две порции каждого блюда, но одному мне с таким количеством не справиться – это ж будет сплошное расточительство!» А теперь он сам ступил в долину смертной тени, я же остался скорбеть в одиночестве.
Я был знаком с Брагдоном лет десять-пятнадцать; все это время он занимался оптовой торговлей и вполне процветал. Мы дружили, но особенно тесно сблизились в последние пять лет его жизни; меня привлекали его честность и искренность, его изумительная фантазия и совершенно оригинальная, как мне представляется, натура – не знаю, кого с ним и сравнить. Он же, вероятно, видел во мне одного из тех немногих, кто был способен его понять, благожелательно отнестись к его странностям, которых имелось немало, в полной мере разделить его причуды и настроения. Это была идеальная дружба.
У нас вошло в обычай совершать каждое лето, как выражался Брагдон, мысленные путешествия: обыкновенно в начале весны мы с ним выбирали для исследования какой-нибудь отдаленный уголок земли. Мы оба прочитывали всю, какую могли достать, литературу об этом месте, проникались его духом, атмосферой, историей, а в августе садились на принадлежавшее Брагдону суденышко с косым парусным вооружением и на неделю пускались в плавание по проливу Лонг-Айленд или по Гудзону, в пути же не говорили ни о чем, кроме местности, выбранной для воображаемого посещения, делились всеми сведениями, какие удалось добыть. Таким способом мы неплохо изучили некоторые интересные места, где ни один из нас не бывал, а вероятно, никогда и не побывал бы, поскольку мне не хватало денег, а Брагдону – времени. Помнится, впервые такой план был предложен Брагдоном, и я сначала ответил скептической усмешкой; однако со временем я оценил причудливость идеи, и первая мысленная поездка (в Белуджистан) так мне понравилась, что я не мог дождаться второй, а впредь с превеликой охотой готовился к нашим ежегодным вылазкам, деля с Брагдоном труды и расходы. Подобным манером мы изъездили весь земной шар, а также одну или две другие планеты: сколь ни увлекательно было посещать в мыслях незнакомые страны, нас ничто не удерживало в общепринятых границах, и там, где не хватало книжных сведений, мы пускали в ход воображение. Билет во Вселенную стоил нам недорого: понадобилось только заплатить капитану нашей яхты, закупить жестянки с провизией на неделю и немного напрячь серое вещество, чтобы вызвать в воображении картины, ни нам, ни кому другому не знакомые. Наши поездки всегда бывали упоительны; однажды мы объездили в мыслях Италию, которой прежде не видели, а впоследствии мне выпала удача осмотреть ее красоты наяву – так вот, воображение далеко опередило реальность.
– Мы начнем с Сен-Готарда, – сказал Брагдон, когда предложил путешествие по Италии, – подробное описание я подготовлю сам. Ты можешь взять на себя озера, до Комо. На мне путь от Комо до Милана и сам Милан. Верона и Падуя – за тобой, Венеция – за мной. Римом и Неаполем займемся вместе, но там, для экономии времени, я возьму Помпеи, а ты – Капри. Оттуда – в Рим, из Рима – в Пизу, Геную и Турин, день посвятим Сиене и старинным этрусским городкам и покинем Италию по дороге Турин – Женева, через перевал Мон-Сени. Если хочешь, можешь проехаться по Ривьере и посетить Монте-Карло. Хотя я предпочел бы этого не делать: это придаст поездке сходство с сенсационным романом, что мне лично не по вкусу. Тебе придется играть, и, если не обуздывать фантазию, непременно последуют проигрыш, разорение, мысли о самоубийстве и прочее подобное. Едва ли результаты оправдают затраченные умственные усилия, и мне твой рассказ уж точно не доставит удовольствия. А так нам с лихвой хватит пяти дней на завершение поездки, и оставшиеся два дня, если ты не против, мы могли бы посвятить рыбалке. Говорят, голубая рыба нынче клюет как бешеная.
Сейчас я сожалею, что, совершая наши мысленные путешествия, мы не прибегли к услугам стенографистки: помнится, странствие по Италии вполне заслуживало увековечивания в виде книги, в особенности часть, сочиненная Брагдоном, – это была блестящая игра воображения, и я даже готов радоваться тому, что ему не привелось в реальности посетить те места, о которых он так красноречиво мне повествовал. Боюсь, действительность его бы разочаровала, особенно Венеция, представлявшаяся ему неким подобием плавучего земного рая.
– Ах, Филип, – сказал он однажды вечером, когда мы встали на якорь в небольшой бухточке у Милфорда в штате Коннектикут. – Венецию мне никогда не забыть. Вот это… – он указал на посеребренную луной водную гладь, – вот это напоминает мне о ней. Покой, очарование, красота. Когда я приехал, уже настала ночь, и мне показалось, будто я вступаю в обитель мертвых. Ни суеты большого города, ни шума, ни грохота; ничего, кроме массивных строений, встающих из спокойных вод наподобие гигантских гробниц. Когда же мой гондольер взялся за весло и черная, как погребальный покров, лодка, которой я доверил себя и свой саквояж, заскользила по неосвещенным протокам, на меня мощной волной нахлынула меланхолия; но вот из узких улочек мы вырвались на ослепительный простор Большого канала, и меланхолия рассеялась без следа: отовсюду потоками лился свет, огни множились, отраженные в тихих водах, по которым стремительно летела моя гондола. Передо мной словно бы приоткрылись райские кущи, и на пороге своего дворца я помедлил, желая, чтобы плавание продлилось в бесконечность.