Нужно было предупредить Ротмана и спрятать старика от греха подальше хотя бы в какой-нибудь богадельне. Но пойдёт ли он в богадельню, где наверняка строгие правила и куча всяких запретов?
Где днём искать Ротмана, Лабрюйер не знал. Он присел на подоконнике и задумался, глядя на пейзаж. Тишина и белизна завораживали его — как недавно на берегу залива. А кресты — ну, что кресты? Дело житейское...
Время текло, душа сливалась с пейзажем. Душе была необходима пустота — выкинув всё лишнее, можно поместить в себя необходимое. А это необходимое — чувство к Наташе Иртенской? Или их странные отношения — обоюдоострая ошибка? Любить нужно женщину, которую понимаешь, а Лабрюйер Наташу не понимал. Даже если бы она ему написала, как ходила к «Мюру и Мерилизу» выбирать себе шляпку — это было бы правильнее, женщина и должна думать о шляпках. Но исповедь?.. Этак, чего доброго, ляжешь с ней в постель, а она там вдруг заговорит о том, как в покойного мужа из револьвера стреляла...
Рассудок ёрничал, рассудок шуточками отбивался от души, а душа была в испуге — как же теперь быть с женщиной, которую хотелось бы назвать своей единственной, но боязно, которую хотелось обнимать и целовать — но нужно ли ей это?..
Любовь мужчины куда проще, чем любовь женщины, — это Лабрюйеру и бывшая невеста Юлиана говорила, не желавшая близости прежде венчания. Она же толковала, что женщине все эти постельные шалости на самом деле не очень нужны, во всяком случае — приличной образованной женщине. А Наташа ведь любила мужа, сына ему родила, значит, то, чего не хотела тогда Юлиана, ей хоть немного нравилось? Или терпела во имя любви, как собиралась терпеть Юлиана? Вот и разбирайся!
Лабрюйер опять попытался сочинить хотя бы начало ответного письма. Вдруг он понял, что оно должно быть таким: «Милая Наташенька!..» Женщину, которая рассказывает невесть что, нужно прежде всего успокоить. «Милая Наташенька», а что дальше?
И тут на кладбище появился человек.
Сперва Лабрюйер решил, что это какой-то кладбищенский служитель. Кто другой бы бродил тут с лопатами? Потом он вгляделся и понял свою ошибку. Одна из лопат были широкая фанерная, обитая жестью, — для снега. Но другая — вовсе даже не лопата, а, кажется, грабли. Зачем зимой на кладбище грабли — догадаться несложно. Затевается какая-то гадость, и человек хочет уничтожить следы. Значит, именно этот человек Лабрюйеру и нужен.
Человек подошёл, ступая в собственные следы, совсем близко к дому и разгрёб снег у крайнего надгробия. Уложив лопату и грабли, он закидал их снегом и двинулся назад. И эти его действия тоже не нуждались в пространных объяснениях.
Значит, нужно было понять, кто этот злоумышленник с граблями. Пойти за ним, выяснить, где живёт, запомнить физиономию. Физиономия, кстати, приметная — такие впалые щёки, такое узкое лицо, как будто обтянули череп бледной кожей. Лабрюйер мог спорить на золотой червонец, что под шапкой (такие меховые шапки с ушами носят даже не здешние латыши, а, кажется, финны) у незнакомца — очень редкие и тёмные, почти чёрные волосы. Рост... рост, сдаётся, немалый — девять вершков, насколько это вообще можно определить у человека, который передвигается по колено в снегу.
Он направлялся в сторону улицы Мирной, хотя — кто его разберёт, там было и несколько мелких улочек. Лабрюйер задумался — как устроить засаду. Скорее всего, этот «череп» явится поздно вечером, когда подвальные жители угомонятся. Чем он их собрался порешить — одному Богу ведомо. Вернее, нужен-то ему явно лишь один труп — ротмановский, но будет очень удивительно, если он оставит свидетелей.
Лабрюйер сбежал с лестницы, выскочил из дома, выглянул из-за угла. За сугробами была видна разве что шапка «черепа». И тут он остановился — противник-то был в высоких сапогах, которым снег не страшен, а Лабрюйер — в ботинках. Правда, в тёплых хороших ботинках, но это уличная обувь почтенного бюргера, предназначенная для хождения по тротуарам, а не по сугробам.
Но им уже владел азарт.
Лабрюйер перебежал к дровяному сараю, от сарая — к остаткам забора; обнаружил тропку, что вела к соседнему домишке, протоптанную, видимо, женщинами, бегавшими друг к дружке то за солью, то за угольком — печку растопить. Вдруг обнаружилось, что у кладбища есть забор. То ли часть его, что перед обиталищем Ротмана, разобрали, то ли, наоборот, его начали строить начиная от Мирной. Хочешь не хочешь — а приходилось вторгаться на кладбище.
По колено в снегу Лабрюйер шагал недолго — скоро набрёл на усыпанную хвоей дорожку. Совсем недавно тут кого-то хоронили, и провожающие покойника в последний путь примяли снег. Сколько можно было, он шёл по дорожке, уже почти параллельно с «черепом».
И тут «череп» обернулся.
Человек, чьи намерения чисты, не кинулся бы от случайного прохожего, забредшего на кладбище, наутёк. А этот — побежал. Но побежал причудливо, зигзагами, озираясь, подпрыгивая и словно бы дразня.
Таиться уже не имело смысла — побежал и Лабрюйер, крича:
— Стой! Стой! Полиция!
Его спасло чудо — он на мгновение упустил из вида «черепа», чуть замедлил бег и успел увидеть разверзшуюся прямо под ногами яму. Песчаные холмики по обе её стороны и лежащие на них длинные доски присыпало снегом, на бегу трудно было сообразить, что там — свежевыкопанная могила, ждущая своего покойника.
Лабрюйер бросился боком в сугроб и тем спасся.
Лежа, он выдернул из-за пазухи револьвер.
Человека, который пытался заманить его в могилу, откуда сам не выберешься, а потом, возможно, обрушить на него несколько пудов песка, следовало задержать, причём любыми способами.
Лабрюйер приподнялся на левом локте и выделил беглеца. Тот, видно, сообразил, что ловушка не сработала, и утекал во весь дух. Лабрюйер понимал, что нужно бить по ногам, понимал также, что особой надежды попасть нет, и всё же выстрелил.
Как раз в этот миг беглец поскользнулся, упал на одно колено, и пуля сбила с него шапку.
Оказалось, он тоже был вооружён. Но опыта стрельбы явно не имел — или же стрелял из чужого полусломанного револьвера: пуля ушла аршина на полтора правее цели. Второй выстрел был немного удачнее.
Лабрюйер перекатился но снегу, выстрелил ещё раз, и тут раздались крики. Наконец появилась похоронная процессия!
«Череп» кинулся в одну сторону, Лабрюйер — в другую.
Теперь нужно было позаботиться о спасении Ротмана.
Лабрюйер вернулся к дому, но подходить не стал — заметил за грязными стёклами окон второго этажа людей. Кажется, это были женщины, и они таращились из темноты довольно долго — ещё бы, не каждый день на кладбище стрельба! Так что пришлось чуть не полчаса торчать за углом сарая, а ноги уже основательно замёрзли.
Когда жители дома, не дождавшись продолжения, занялись своими делами, Лабрюйер откопал руками лопату и грабли, перепрятал их — зарыл у стены сарая, потом произвёл раскопки в карманах пальто и нашёл огрызок карандаша. В записке, адресованной Ротману, он приписал: «Здесь больше не ночуй, за тобой охотятся, приходи немедленно». Теперь оставалось придумать, куда бы сунуть эту записку, чтобы она уж наверняка попала в руки старому воришке. Подумав, Лабрюйер прикрепил бумажку к двери погреба, там, где ржавые петли. Человек, пожелавший отворить эту дверь, просто обязан заметить записку. Потом Лабрюйер как бы пошёл прочь, к Александровской, но сделал круг и вернулся с другой стороны. Он ещё постоял за сарайным углом, но «череп» не появился. Похоже, он не на шутку испугался. И тогда только Лабрюйер собрался уходить.
Он почистил пальто, отряхнул от снега шапку и вдруг вспомнил — финская шапка «черепа» должна валяться на кладбище, а это — улика! Надо поискать её, а если треклятый «череп» тоже за ней придёт — тем лучше!
Похороны ещё не завершились, и Лабрюйер мог спокойно подойти к людям, с пасмурным видом окружавшим могилу. Он прикинул, куда могла улететь шапка, постоял немного с самой траурной физиономией, убедился, что «черепа» поблизости нет, и, когда все стали разбредаться, подобрал улику. Пристроившись к участникам похорон, вместе с ними он покинул кладбище. Теперь следовало во весь дух нестись домой — чтобы не прицепилась простуда.
Очень бы удивилась родня покойника, увидев, что солидный господин, пришедший отдать ему последний долг, идёт по Александровской и смеётся. А это Лабрюйера насмешила вполне разумная мысль: ну, сейчас будет что доложить Енисееву, взят ещё один след, и пусть чёртов Горностай наконец угомонится!
Самому Лабрюйеру больше хотелось изловить маньяка.
Маньяк — это человек не в своём уме, так привык думать Лабрюйер. Сумасшедшие часто бывают изумительно хитры, и вот маньяк, на совести которого немало погубленных душ, ходит на службу, пользуется уважением товарищей и начальства, может статься, женат и обожает супругу. Он вполне может оказаться видной персоной на «Фениксе», «Моторе», «Руссо-Балте», «Унионе».
В пользу версии о маньяке говорят два убийства. Хорошо, что хоть одно тело удалось найти, а бедный Леман явится на свет ближе к весне. Это вечное горе — как весна, так из сугробов вылезают покойники, и хорошо ещё, если их удаётся опознать.
А что говорит в пользу версии о свидетеле, которого где-то отыскал Ротман?
Этим свидетелем может оказаться такой же убогий, каков он сам. Да и вопрос: свидетеля чего он обнаружил? Может, и вовсе — случайно отыскал человека, способного подтвердить алиби его несчастного племянника? Но что тогда означает попытка убрать Ротмана? Он рисковал напасть на след? Он уже напал на след? И если «череп» — злодей, отправивший Фрица Ротмана на каторгу, а сам ставший почтенным и богатым горожанином, то почему он лично гоняется за бедным воришкой, а не заплатит деньги человеку, способному избавить от Ротмана без особых затруднений? Не может же быть, что «череп» и есть тот, кого наняли! Как-то больно нелепо он себя ведёт для наёмного убийцы.
Вся эта куча вопросов одолевала Лабрюйера по дороге домой.
Вскипятив на спиртовке воду, он приготовил себе кофе, к кофе — малую стопочку коньяка, для сугреву, и вдруг понял, что неплохо бы заодно и поесть. В мешочке за окном была копчёная треска, в другом мешочке — хлеб, в маслёнке на подоконнике — масло, что ещё нужно одинокому мужчине средних лет для полного счастья?