Где Барбос болтался с полудня до ночи, никто не знал, и Лабрюйер решил заглянуть сюда часа через четыре после наступления темноты. А пока следовало срочно что-нибудь съесть. Сидя с Ольгой Ливановой, Лабрюйер полакомился пирожным, и только. А желудок требовал хотя бы котлеты с картошкой, если не порядочной свиной отбивной или горячего айнтопфа.
Поев в кухмистерской, Лабрюйер пошёл в фотографическое заведение — немножко отдохнуть. Он уселся в салоне с газетой и смотрел, как Ян обслуживает клиентов. Парень был безупречно вежлив, да и фотографические карточки у него получались всё лучше и лучше. Лабрюйер даже подумал, что можно доложить начальству: незачем присылать другого фотографа, этот вполне заменит фрейлен Каролину, а Хорь пусть наконец избавится от юбки с блузкой и отрастит усы.
Это следовало бы сделать хотя бы в пику Горностаю! Горностая развлекал маскарад Хоря — ну так пусть поищет себе других развлечений, в кабаре сходит, в цирк, наконец!
Поиски маньяка, убившего по меньшей мере трёх девочек, по решению Енисеева были пока что прекращены. А следовало строго допросить Нюшку-селёдку. Она что-то знала, вот только что?
Разговор с судомойкой, бывшей дорогой проституткой, сейчас казался ему трудным и даже опасным. Видимо, желание избежать беседы с женщиной и подсказало мысль: а что, если есть некий незнакомец или незнакомка, кому случайно, или не совсем случайно, стало известно о том, что Лабрюйер идёт по следу маньяка, пусть и с опозданием на много лет. Кто бы это мог быть?
Неужели тёща ормана Мартина Скуй?! Сам Скуя слышал разговоры седоков и мог сделать выводы. Выходит, визит к тёще он не просто так откладывал, сперва хотел расправиться с Леманом и Грунькой-пронырой?
— Брр... — сказал Лабрюйер. И чем больше он думал об этом деле, перебирая подробности, тем яснее становилось: Скуя может оказаться связующим звеном между обоими убийствами и маньяком. Но... но трогать его пока не надо...
А вот кого надо потрогать — так это объявленного невменяемым бывшего студента Андрея Кляву. Если только он ещё жив. И если он в своём уме.
Хотя — нет, нельзя, пока не выяснится, кто погубил Лемана и Груньку-проныру. Не то и вовсе без свидетелей останешься...
Ещё о розыске знало семейство Круминь. Все четверо. Дворник заходил в салон, приносил дрова для печки, что-то ещё чинил, а уж госпожа Круминь — так ли горячо она любит Лабрюйера с Хорём, чтобы по-матерински опекать их? Ян — уже вроде мебели, на его присутствие почти не обращают внимания. Пича — шустрый мальчишка, который, попав в умелые руки, много чего выболтает за детское пружинное ружьецо.
Нужно было посоветоваться с Росомахой. Не с Енисеевым, а с Росомахой — больше надежды на взаимопонимание.
Лабрюйер бы и до других злодеев додумался, но прибежала госпожа Круминь. Пича ей сказал, что Лабрюйер сидит в салоне и скучает, так она принесла кофейник и горячие картофельные оладьи.
Перекусив, Лабрюйер собрался, оделся и пошёл искать загадочного Барбоса.
В нескольких деревянных домах посреди квартала ещё жили люди: звали домой с крыльца заигравшихся в снегу детей, возвращались домой после трудового дня, перебегали к соседям — как водится, за спичками или солью. При них дровяные воры вряд ли полезли бы на склад. Лабрюйер прогулялся вокруг квартала, вернулся — двор притих, только дырки в ставнях светились. Пожалуй, пора было сторожу заступать на вахту.
Барбос оказался крепким дедом, с выправкой бывшего солдата, а на подкреплённый гривенником вопрос, что его свело с Ротманом, ответил прямо: немало вместе пошалили.
— Я его по важному делу ищу, — сказал Лабрюйер. — Он обещал одно моё поручение исполнить, да пропал.
— Деньги вперёд дали?
— Н-ну... да, вперёд.
— Вот ведь жулик!
— Ты когда его в последний раз видел?
— Когда — не скажу, у меня теперь все дни одинаковы — полдня дрыхну, потом без дела слоняюсь, потом склад сторожу. А вот где — скажу. На Романовской. Ротман меня навестил, пошли погулять. Тут поблизости ве… вере... вереге... как бишь её? Столовая открылась, где мясного не бывает, они с чёрного хода иногда котёл с кашей выносят, только нужно свою миску приносить. И там же котельная, кочегар пускает посидеть, если ему две копейки дать. Чем плохо — сиди в тепле, сытый, есть чего вспомнить...
— Так ты его в котельной, что ли, в последний раз видел?
— Да нет, прямо на улице. А ещё гривенничка не пожалуете?
— Пропьёшь?
— За ваше же здоровьице и пропью.
— Держи да говори скорее. Я, за тобой гоняясь, уже нос отморозил.
Барбос расхохотался и вдруг смолк.
— А и то... нехорошо, что Ротман пропал, он неспроста пропал... Вот я сейчас подумал — так и вижу, что неспроста.
— А как это было?
— Как? Идём по Романовской за кашей, толкуем. Идём аккурат от Суворовской к Дерптской. И посреди квартала мой Ротман вдруг встал в пень, словно ноженьки отнялись. Я ему: ты чего? А он мне: Ерёмка... Ерёма — это, значит, я, Ермолай. Ерёмка, говорит, гля — человек с того света вернулся! Я — креститься! Ведь и впрямь — выходец с того света!
— Много ты их встречал? — удивился Лабрюйер.
— Бог миловал! А только рожа — будто он месяц в гробу пролежал и черви её, рожу, уже обглодали.
— Значит, с того света... И что дальше? Мимо прошли?
— Какое там мимо! Ротман говорит: Ерёмка, мне ведь этот покойник-то и нужен! На что, спрашиваю, тебе такое страшило? А он мне: нужен, да и только! Это, говорит, Бог мои молитвы услышал и нарочно его с того света воротил. Ты, говорит, Ерёма, ступай, я тебя догоню.
— А потом?
— Я, дурак, пошёл. А он ведь меня так и не догнал.
— И больше не появлялся?
— То-то и оно... Прямо сгинул... Вы, господин хороший, коли увидите его, передайте — пусть приходит. Или хоть придите скажите, что отмучился раб Божий. Свечку за него, правда, ставить нельзя, ну, я так, по-простецки, помолюсь. Ночью, когда тут вышагиваешь, не знаешь, чем себя занять, так можно и помолиться...
Лабрюйер возвращался домой не то чтобы озадаченный — что-то в этом роде он и предполагал, — а скорее задумчивый. Если Ротман жив — то где он? А похоже, что выходец с тобой света с ним уже расправился.
Что это значит? То, что «череп» хочет числиться в мёртвых. До такой степени, хочет, что готов убивать, лишь бы никто не заподозрил, будто он жив. Ротман сдуру спугнул его — и вот результат. Те двое убогих, возможно, видели, как Ротман беседует с «черепом»... что же он, проклятый, затеял?..
Если он может доказать невиновность Ротманова племянника — значит, он в пятом и шестом годах был в Риге. Когда же совершилось фальшивое переселение на тот свет? И почему? Знакомство с Ротманом уже говорит не в пользу «черепа». Может, мошенник высшей пробы?
Уйдя из сыскной полиции, Лабрюйер не знал, что за новые герои преступного мира осчастливили Ригу своим вниманием.
Стало быть, придётся искать Лореляй.
Отношения с этой воровкой были довольно странными — порой Лабрюйер просто ею восхищался. Маленькая, худенькая, белокурая, она отлично исполняла роль двенадцатилетнего мальчишки, но лазила в окна лучше всякой обезьяны. Видимо, и он ей понравился. Несколько раз Лабрюйер ловил Лореляй, но тогда оба были молоды и азартны, враждовали всерьёз. Со временем их отношения стали чем-то вроде игры «кто кого», а потом уж до того дошло, что они могли, встретившись, совершенно по-приятельски поболтать.
Решив, что утром нужно будет съездить в Гостиный двор и поузнавать о Лореляй, которая считала это место своими охотничьими угодьями, Лабрюйер отправился домой.
Стоило войти и раздеться, как в дверь постучал Хорь. Он, видно, из своего окна поглядывал, не засветятся ли окошки Лабрюйера.
— Они не приходили? — спросил Хорь.
— При мне — нет.
— Завтра я им телефонирую.
— А если они скажут — фрейлен Каролина, собирайтесь, вечером идём на «Демона»? Тогда что?
Хорь хлюпнул носом, и получилось это очень жалостно.
— Чёрт, ну что за гадость! Я понимаю, была бы какая-нибудь чума или хоть инфлуэнца! Не так было бы обидно! А то сопли, как у младенца!
— Совершенно оскорбительная хворь, — согласился Лабрюйер. — Пошли чай пить. Я так промёрз, что завтра, чего доброго, буду вроде тебя — на ходу на сопли наступать.
— Сочувствую. Завтра с утра я поеду в Гостиный двор добывать сведения. — А что такое?
За чаем Лабрюйер рассказал Хорю про выходца с того света и Ротмана.
— Нам бы сейчас очень пригодилась карточка Ротмана — было бы что людям показывать. А по описанию его вовеки не найдёшь — половина рижских бездомных под это описание подойдёт.
— Карточка твоего «черепа» тоже бы очень пригодилась... Хотя бы твоим полицейским друзьям её показать — может, он много лет назад сгинул без вести, а дело в архиве осталось...
— Хорь, ты прав. В деле может оказаться и его карточка. А узнать имя — это уже немало. Но сперва — в Гостиный двор.
Гостиный двор был таким местом, где вокруг богатых лавок русских купцов ошивалось немало всякой сомнительной публики. Поэтому там бродили агенты сыскной полиции — смотрели, не вынырнет ли какой старый знакомец с ужасающей репутацией.
Лабрюйер подошёл к знакомому приказчику, пожилому и опытному, подождал, пока тот отмерит покупательнице десять аршин чёрного бархата, и спросил — но не про Лореляй, а про её напарницу Трудхен. Эта почтенная особа именно тут была прихвачена на горячем — залезла в карман к растяпе, и потому приказчики её хорошо запомнили.
— Нет, этой б...дищи давно не было видно, — по-простому ответил приказчик. — А вот её кота я сегодня встретил.
— Почём ты знаешь, что кот?
— Она его приводила — шевиот на «тройку» выбирать, уж так перед ним лебезила.
— Совсем на старости лет рехнулась.
— Это уж точно.
— Ну так где он и каков собой?
— Росточком с меня будет, лет около двадцати, рожица — амурчик с почтовой открытки, только что с усами. А звать Генрихом. Я чай, если в лавке Погожина спросить про Генриха, чего-нибудь да ответят.