— Думаешь, он там бывает?
— Приятель у него там, сдаётся. Как бы это приятельство Погожину боком не вышло...
Лабрюйер покивал — амурчик и впрямь мог высматривать всё, что требуется воровской шайке для ночного налёта.
В погожинской лавке он отозвал в сторону молодого приказчика, велел передать через Генриха фрау Трудхен — пусть Лореляй заглянет в «Рижскую фотографию» сделать красивые карточки. И потом, придя в своё заведение, Лабрюйер первым делом, не раздеваясь, взялся за телефонную трубку. Найти номер Погожина было несложно — для того Лабрюйер прихватил в его лавке афишку с рекламой товара. Предупредив купца, что один из его приказчиков совершенно ненадёжен, Лабрюйер поспешил на Гертрудинскую к Шнеерзону.
В крошечной мастерской скорняка сейчас не было клиентов, а сам он сидел у окошка, чтобы, пользуясь хорошим утренним светом, красиво сшить кусочки меха. Свои творения Шнеерзон мастерил только вручную, машинку признавал лишь для подкладки. Напротив сидела его супруга в тёмном платке, прикрывающем волосы, и тоже шила. Увидев Лабрюйера, скорняк ласково попросил её уйти — и она ушла, но дверь во вторую комнату мастерской оставила приоткрытой. Там сперва были слышны два молодых и бойких голоса, затеявших весёлую перебранку на идиш, но сразу смолкли.
— Знаете, господин Гроссмайстер, что я вам скажу? — начал Шнеерзон. — Я послал моего Гришу с вашей шапкой по всем лавкам, искать, где такое продаётся. И, кажется, Гришка нашёл то, что вам, господин Гроссмайстер, на самом деле нужно.
Чёрные глаза скорняка весело глядели из-под совершенно седых и лохматых бровей.
— Так что же мне, по-вашему, нужно, господин Шнеерзон? — невольно улыбнувшись, спросил Лабрюйер.
— Вам нужен человек, который носил эту шапку. Мы, люди простые, тоже читаем приключения Пинкертона. Гришка добежал даже до Выгонной дамбы. Вы знаете, там понастроили огромных домов для богатых людей, значит, появились и новые дорогие лавки. И вот в одной — там, где Мельничная упирается в Выгонную дамбу, — ему сказали: приходил господин, словами описал, что ему нужно, а описал как раз вашу шапку. Он привык к такой шапке, так он сказал, в его годы отвыкать неприятно. Гришка не дурак, ему шестнадцатый год! Он тоже любит приключения Пинкертона, господин Лабрюйер! Он стал спрашивать, что за господин и как его отыскать. То есть он повернул дело так, будто шапку нашёл и хочет вернуть за вознаграждение, как оно обычно делается. Ему сказали, что господин — немец, то есть говорит по-немецки, как порядочный рижский бюргер. Лет — за пятьдесят, худой, как палка, и высокий, в длинном драповом пальто, коричневом, с меховым воротником, воротник — выдра под котик. И господин, уходя из лавки, сказал, что начинается метель, но ему идти недалеко. Гришка умный, он побежал в другую лавку, мясную, он сказал: подобрал только что на улице очень хорошую шапку, хочет вернуть, бежал следом за хозяином шапки, а тот вошёл в эти самые двери. Его спросили, что за человек и отчего на улице шапками разбрасывается. Гришка описал человека, а про шапку сказал — выпала из кармана. То есть одна у него была на голове, а другую почему-то запихал в карман. Тогда ему ответили, что такого, длинного и тощего, тут не знают, и в лавку он ни разу не заходил. Так Гришка решил, что он живёт в гостинице по соседству или снял комнату. Вот, всё сказал, ф-фу!
Лабрюйер внимательно выслушал скорняка.
— Больше Гриша ничего не предпринимал? — с беспокойством спросил он.
— Нет, домой побежал. Сам искать не стал.
— Он у вас действительно умный парень, господин Шнеерзон.
— Настоящая еврейская голова!
— Пусть приходит в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера», что на Александровской напротив «Франкфурта-на-Майне». Скажет там свою фамилию, ему сделают красивые карточки.
— А Дорочку он может с собой взять? Это моя старшая внучка, Дорочка. Девица на выданье.
— Конечно, может!
— Вы очень, очень порядочный человек, господин Гроссмайстер. Приходите, я вам сошью шапку — такой шапки не будет у самого государя императора. У меня для «кундов» есть серебристый каракуль из самой Бухары.
— Когда соберусь жениться, приду к вам и закажу шапку, — пообещал Лабрюйер. — А сейчас, простите меня, спешу.
Он вернулся в фотографическое заведение и, опять не раздеваясь, позвонил в сыскную полицию, просил найти и позвать инспектора Линдера. Но вместо Линдера с ним заговорил агент Фирст.
Этот молодой и сообразительный агент был студентом-недоучкой. То есть с головой, полной разнообразных и часто бесполезных знаний, с умными глазами и с той хваткой, которая бывает у молодых людей, желающих делать карьеру.
— Что вы там делаете, Фирст? И не хотите ли встретиться? — спросил Лабрюйер.
— Делаю вот что — переписываю показания одной сумасшедшей старухи. Она опять притащилась искать своих родственников, то хнычет, то ругается...
— Госпожа Крамер?
— Она и вас преследует, господин Гроссмайстер?
— Фирст, с этой старухой что-то не так. Она далеко?
— Она ждёт в коридоре. Непременно хочет видеть самого господина Линдера.
— Фирст, плачу рубль в час — выследите, куда пойдёт старая перечница!
— Я думаю, на репетицию в Немецкий театр. Она ещё итальянца какого-то ищет. Линдер недавно нашёл ей итальянца — совершенно случайно, в гостинице «Петербург». Она понеслась туда, оказалось — не тот. Господин Гроссмайстер, она точно сумасшедшая.
— Фирст, рубль в час! Есть шанс... нет, четвертушка шанса за то, что все её чудачества — игра. Как только что-то станет ясно — телефонируйте, встретимся. Я потом ещё поищу Линдера.
— Не раньше, чем через час.
— И ещё — Фирст, мне нужна сводка о всех происшествиях по городу за трое суток. Можете скопировать?
— Ох, она же длиной с версту. Что именно?
— Убийства. И непонятные события.
— Я постараюсь.
Повесив телефонную трубку, Лабрюйер застыл в странной задумчивости: нужно было что-то делать, куда-то бежать, но — что и куда?.. Искать на Выгонной дамбе «черепа»? Вернуться к маньяку, ехать на трамвае к будочнику Андрею, допрашивать Нюшку-селёдку?
Или... или пообедать?..
Нет, не просто пообедать, а покормить несчастного Хоря. Взять в кухмистерской провианта на двоих... нет, на троих! Хорь по молодости лет порядком прожорлив. В роли фотографессы за кофейным или чайным столом он валяет дурака и крошит в пальцах булочку, питаясь крошками. А дома на сон грядущий может за увлекательной книжкой умять чуть ли не ковригу серого хлеба с хорошим сливочным маслом.
Хорь с горя съел двойную порцию и даже в рассеянности покушался на котлету Лабрюйера.
Потом Лабрюйер спустился к себе и телефонировал в полицию. На сей раз Линдер оказался на месте.
— Фирст сказал, что ты ему дал поручение, и я его на часок отпустил.
— Я просил его о сводке происшествий.
— Он что-то списывал со сводки. Как вы договорились?
— Он мне телефонирует в салон.
— Тогда жди. А у меня дела.
Лабрюйер ушёл в «фотографию». Клиентов не было. Ян скучал в салоне. Лабрюйер отправился в лабораторию, где у Хоря была стопочка книг, он хотел найти что-нибудь необременительное. Сверху лежал томик Бальмонта, Лабрюйер вспомнил, что там есть одно очень нужное ему сейчас стихотворение, и легко это стихотворение отыскал — оно было заложено конфетной бумажкой.
Тогда он, уверенный, что книжка принадлежит эмансипированной фотографессе, даже посмеялся, читая бальмонтовские строки. «Надо же, — подумал он, — кем себя воображает наша эмансипэ и какие фантазии роятся в её голове...» «Она отдалась без упрёка, она целовала без слов...»
А теперь он понял вдруг поэта, который мечтал о женщине без причуд, чья любовь проста и пряма, наподобие мужской: «Она не твердила: “Не надо”, обетов она не ждала...»
Не то чтобы Лабрюйер был таким уж великим любителем поэзии... Рифмованные строки сопровождали его всю жизнь, потому что он пел, и для него ритм, определяющий порядок слов, был совершенно естественным. Но часто слова романсов казались ему пошлыми и даже глупыми, их и музыка не спасала. Или же — их трагизм и страдальческие интонации казались ему попросту комичны.
Стихи Бальмонта прозвучали в душе всерьёз:
...Она не страшилась возмездья,
Она не боялась утрат.
— Как сказочно светят созвездья,
Как звёзды бессмертно горят!
Странным образом они стали стихами о Наташе Иртенской. О женщине, которая не боится говорить и писать о своей любви, хотя понять её что-то больно сложно. А уж что отвечать — это, пожалуй, только Ольга Ливанова и знала...
И тут подал голос телефонный аппарат.
Это был Фирст.
— Вы были правы, со старухой что-то не так. У нас в управлении она ругается и галдит, как целая орава пьяных студентов, а выйдет — и словно подменили.
— Что было?
— Было то, что я пошёл за ней и довёл её до Эспланады. Там она прогулялась вдоль аллеи с таким видом, будто кого-то ждала. Я, естественно, остановил ормана и встал с ним в переулке Реймера. Подъехала пролётка, подобрала нашу скандалистку и увезла. Я — за ней. Они — к реке, я — тоже. Они — в Задвинье, я — тоже. Они — через Петровский парк к Агенсбергу. Я — за ними. Они — остановились у Магдалининского приюта, я...
— Где?!
— У богадельни для старушек. Там они постояли, потом отправились к Калнцемской, попросили ормана остановить другого ормана, и одна из них пересела, но которая — я сразу не понял, у обеих пролёток верх был поднят, и стояли они вплотную. Та, которую наняли на Калнцемской, покатила к реке. А другая — к железнодорожному переезду. Разорваться я не мог, выбрал ту, что к переезду, и сопроводил до ворот завода «Мотор». И вот там из пролётки вышла дама. Не наша — другая. По осанке и походке — молодая, про телосложение ничего не скажу, они же теперь такие балахоны носят — не разобрать! И вот эта, молодая, подождала, из ворот выехал автомобиль чёрт знает какой марки, как её. Автомобиль закрытый, как карета. Ей открыли дверь, она села, и её увезли в сторону ипподрома.