— Ты сопровождал?
— Уже нет, мне нужно было возвращаться в управление. Письменный отчёт нужен? И я на ормана потратился.
— Очень короткий отчёт, главное — как выглядела молодая, во что одета. Приноси в моё заведение. Встретимся — рассчитаемся.
— Тогда — откланиваюсь.
Связь прервалась, а Лабрюйер так и остался стоять с трубкой в руке. Похоже, из нескольких дел, занимавших его, два явственно сливались в одно.
Фирст явился вечером.
— Вот, — сказал он, выкладывая на стол три листа, исписанных крупным разборчивым почерком. — Надеюсь, что за последние два часа никто никого не зарезал.
На одном листе были выдержки из сводки происшествий. Лабрюйер взял его с трепетом — нашла полиция два тела в подвале или ещё не нашла. И вздохнул с облегчением: нет!
Сейчас время работало на него с Енисеевым — погода такая, что трупы не слишком испортятся, а следы за пару дней окажутся основательно затоптаны. Хотелось бы, конечно, поскорее узнать, чем отравили бедняг, но эти сведения никуда не денутся...
Тело Ротмана тоже, кажется, не фигурировало — был найден безымянный замерзший человек, но возраст и телосложение не совпадали.
На двух листах Фирст описал свою погоню за госпожой Крамер. Начало Лабрюйер пропустил, а вот описание женщины, с которой встречалась монументальная дама, его заинтересовало.
— Блондинка, среднего роста, среднего телосложения — а дальше? Чем она отличается от прочих блондинок этого славного города? Их же тут — сто тысяч, не меньше, — сказал Лабрюйер. — Я понимаю, что ты не мог разглядеть прыщик на лбу, но если судить по ощущениям — что ты о ней подумал?
— Подумал, что ей не меньше тридцати лет. Лицо такое — без этих девичьих щёчек и кругленького подбородочка. Но бывают ведь и тощие девицы.
— Бывают...
— Ещё — но это уже, глядя на нашу скандалистку. Она очень уж шустро подбежала к пролётке. Как будто ей приказали: сюда! И лицо немного испуганное...
— Очень хорошо. Жаль, Фирст, что ты не дама. Тогда бы ты дал полное описание её туалета.
— Какой смысл? Ведь они всё время переодеваются. Но вот, что ещё — она держится очень прямо. Вы же знаете — женщина с муфтой ходит, чуть наклонившись вперёд. Это у них называется «летящая походка». А эта — как телеграфный столб...
— Столб? Так, может, она ростом выше среднего?
— Действительно. А одета, как все зимой, в тёмное. Муфта — кажется, каракулевая.
— Теперь — про автомобиль. Фирст, ты можешь выяснить, чья это колымага? За последние лет десять их столько развелось — каждый канцелярист скоро на своём «Руссо-Балте» кататься будет. Но я не думаю, что каждому позволено держать автомобиль на территории предприятия. Это, наверно, кто-то из инженеров или из администрации.
— Срочно?
— Чтобы не мешало твоей службе.
— И вот что ещё! Она подъехала к определённому часу. Ждать ей пришлось минуты две. Наверно, поэтому она и скандалистка велели орману остановиться на углу Эрнестининской и Маргаритинской, они выжидали...
— И такое может быть, — согласился Лабрюйер, хотя близость приюта ему сильно не нравилась. — Итак, — вот два рубля, вот полтина — транспортные расходы.
— Благодарю.
— Как только будет свободное время — телефонируй. И договорись с кем-нибудь из молодых агентов, кто разбирается в автомобилях. Плачу, сам видишь, не скупясь.
— Вижу!
Фирст убежал, а Лабрюйер остался и долго таращился на донесение. Какая-то связь между убийствами в Агенсберге и двумя дамами, седовласой толстухой и тощей блондинкой, несомненно, была. Следовало возвращаться к прерванному розыску.
Он вспомнил разговор с Анной Григорьевной Урманцевой. Женщина была сильно взволнована, и потому много узнать не удалось. А следовало бы! Как минимум — кто те родственники, к которым она отправила дочку. Очевидно, прав был Горностай: Леопард — отличный охотничий пёс, умеет взять след и бежать хоть сто вёрст, не теряя этого следа, но почему добыча бежала так, а не сяк, он совершенно не задумывается... А надо бы!
Следовало опять просить о помощи Аркадия Францевича Кошко. Следовало заказывать разговор с Москвой, и неизвестно, окажется ли господин Кошко в назначенное время дома.
Мало было хлопот — забежала ливановская горничная Глашенька, принесла конверт, в конверте — шпаргалка. Так Лабрюйер её даже читать сразу не стал — ему было страшно при мысли, что могла насочинять Ольга.
Он стоял у тёмного окна, глядел на Александровскую — вдаль, туда, где ровным рядом стояли новенькие дома, построенные в новом стиле и богато украшенные лепниной; дома с обязательными угловыми башенками и непременными эркерами, смысл которых был ему непонятен; он смотрел на эту красоту и не знал, как быть со внезапно нахлынувшей тоской. Стоял, стоял и вдруг произнёс:
— Наташа...
И, услышав свой голос, он вдруг понял, как она несколько месяцев назад стояла у другого окна, попавшая в беду, беспомощная, и всё, что могла — это позвать его, безмолвно звать — вдруг мужчина, который непонятным образом затронул её душу, услышит и отзовётся?
И странная мысль пришла в голову: Наташа сейчас его слышит. Не может не слышать. Рассудку вопреки, наперекор стихиям — услышала.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Енисеев, которого Лабрюйер ждал, не пришёл и даже не телефонировал.
Пришлось идти домой в сомнениях.
На сон грядущий он решил хотя бы прочитать шпаргалку — и не смог. Ну, в самом деле, что Ольга понимала в мужской душе? Рано вышла замуж за хорошего человека, до сих пор любила его, в жизни испытала только счастье: замечательный муж, прекрасные дети, дом — полная чаша. Могла ли она понять двух человек, которые счастья не знали?
Переписать шпаргалку — несложно. Только ведь Наташа полюбила, имея смутное понятие, каков Лабрюйер на самом деле, полюбила героя-контрразведчика, бойца на страже Империи. Зачем же усугублять этот образ героя чуть ли не из романов Дюма? А в том, что Ольга написала свою шпаргалку, войдя в роль благородного героя, Лабрюйер не сомневался.
Нужно было найти свои слова, свои мужские слова. Как это делается — он не знал.
Утром тоже не хватило мужества открыть конверт со шпаргалкой. Так Лабрюйер и поплёлся в фотографическое заведение, моля Бога, чтобы днём не прибежала Глаша за ответом.
Он хотел, чтобы появился Росомаха. С Росомахой они вроде были ровесниками и могли говорить на равных. В том, что Енисеев способен понять страдания из-за письма, Лабрюйер сильно сомневался. А слушать его рассуждения, по-актёрски красиво преподнесённые, и вовсе не желал.
Вдруг задребезжал телефонный звонок — ни с того ни с сего дали связь с Москвой. Правда, самого Кошко на месте не было, был кто-то из подчинённых, и Лабрюйер продиктовал записку — просьбу о повторной беседе с госпожой Урманцевой.
Пришли двое молодых людей, попросили поставить аристократический фон — благородные драпировки. Пришла молодая пара — договариваться о съёмках в собственном жилище. Им непременно хотелось иметь портрет младенца в обществе двух котов и попугая. Прибежал метрдотель из «Франкфурта-на-Майне» — просить сделать новые фотографии для рекламной афишки. Лабрюйер послал в ресторан Яна с «кодаком», моля Бога, чтобы парень не опозорился. Сам он остался выдавать заказы и развлекать клиентов светской беседой. Словом, до обеда работы хватало. И это даже радовало — служило оправданием боязни вскрыть конверт со шпаргалкой.
Клиенты порядком натоптали, и Лабрюйер пошёл За госпожой Круминь — чтобы явилась наконец и протёрла пол. Когда она взялась за работу, пришёл Ян, заменил Лабрюйера и обслужил клиента, которому был нужен парадный снимок с орлиным взором, сверкающей от бриолина причёской и лихо закрученными усами — иначе, дамам на память дарить. Ян проводил клиента до двери, но закрыть не успел.
В салон стремительно вошла невысокая дама в модной шляпе с пушистым эгретом, закрывавшей чуть не половину лица, в изящной шубке и в юбке, достаточно короткой, чтобы оценить крошечные ножки и узкие щиколотки, затянутые в элегантные ботиночки на французском каблучке.
Муфта у дамы была самая модная — огромная, белая, с хвостами. Лабрюйер никак не мог понять, зачем женщинам эти тяжёлые меховые мешки. Конечно, в них можно таскать кошелёк, платочек, пудреницу — да хоть фляжку с коньяком. Но ведь и весит это сокровище немало, и обе руки занимает...
— Добрый день, могу ли я видеть господина Лабрюйера? — манерно спросила дама.
Госпожа Круминь уставилась на неё с подозрением. Нюх у супруги дворника был отменный, но насчёт причины тревоги вышла промашка: ей показалось, что дама имеет виды на хозяина заведения.
— Сейчас я позову его, — без лишней любезности ответила она, подхватила швабру с намотанной тряпкой и пошла к лаборатории, где Лабрюйер взялся сушить готовые карточки.
— Там к вам особа пожаловала, — сказала госпожа Круминь, всем видом показывая, до чего ей особа не понравилась.
Лабрюйер надел пиджак, вышел и обрадовался.
— Ну наконец-то! Госпожа Круминь, вы бы не могли кофе приготовить? Позволь за тобой поухаживать...
Лореляй повернулась спиной, Лабрюйер снял с неё шубку и повесил на плечики.
На воровке было тёмно-зелёное платье с завышенной талией, которое ей очень шло, на тонкой руке — браслетка с изумрудами, крупноватыми для настоящих, но от этой женщины всего можно было ожидать. Платье имело очень скромный вырез, но такой, что всякий мужской взгляд туда бы устремился: кулон на довольно толстой цепочке был в виде обнажённой крылатой сильфиды с очень аппетитными формами. Если бы Лабрюйер заинтересовался им как произведением искусства, то скоро узнал бы, что эти эмалевые кулоны привозят из Америки. Но его больше привлекла пикантная фигурка в вершок высотой.
— А шляпу снимать даме не обязательно, — сказала Лореляй, поправила кулон и села к столику с альбомами. Лабрюйер уселся напротив.
— Ты прекрасно выглядишь. Немного поправилась, похорошела...
— Ты ведь меня по делу позвал, старая ищейка. Или, может быть, ты собрался предложить мне руку и сердце?