— Господин Гроссмайстер, довершите благодеяние — довезите, ради бога, до «Мотора». Я опаздываю, а этот господин... — Гаккель имел в виду шофёра. — Ему бы в цирке выступать!
— Да садитесь, бога ради. Но как вы свою модель повезёте?
— На руках! Но придётся ехать медленно.
— Вы же хотели быстро.
— Медленно. Ну так скорее!
— Я вас от самого «Руссо-Балта» вёз, я нарочно через Московский форштадт и по реке ехал, чтобы по пустым улицам, чтобы модель не растрясти! — вдруг запричитал шофёр. — Я спешил, я ваше приказание выполнял — скорее, скорее! Кто меня теперь отсюда снимет?!
— Я даже не представляю, как это сделать, — признался Лабрюйер. — Неизвестно, что там у вашего «Бенца» под брюхом. Вы-то сами знаете?
— Грузчиков надо прислать, — додумался Бертулис Апсе. — И дворников с лопатами. Подкопать сугроб, потом на руках перенести.
— Да едем же! — взмолился Гаккель. — На заводе найдём крепких парней, я им заплачу, так и быть!
Пролётка двигалась к «Мотору» презабавно — то быстрее, то медленнее, а углы огибала и вовсе с похоронной скоростью. Наконец показался каменный забор «Мотора». Лабрюйер поднял голову и увидел столбы дыма из высоких труб.
Он полагал, что тут и расстанется с Гаккелем, но Гаккель окликнул парня с тачкой, попросил зайти на проходную, назвал своё имя, и минут пять спустя ворота распахнулись.
Всякий завод — это город в городе. Лабрюйер, принюхиваясь к совершенно незнакомым запахам, с любопытством разглядывал широкие приземистые корпуса, толстые трубы котельных, улицы между корпусами, по которым возили в вагонетках и на тачках разнообразные предметы, ему непонятные, и чуть не бегом носился заводской народ. Его удивили было шинели и фуражки военных, но он вспомнил: заказы!
— Теперь направо, теперь прямо, — командовал Гаккель. — Стоп! Господин Гроссмайстер, помогите мне выбраться!
Лабрюйер выполнил просьбу, за ней последовала другая — отворить перед Гаккелем высокую дверь. Одновременно с хозяином модели к этой двери подкатил мотоцикл и подошли двое мужчин. Один был Лабрюйеру неплохо знаком. Не далее как летом он спас этого человека от смерти. Не один спас, в компании с Енисеевым, но всё же...
— Доброе утро, господин Калеп, — сказал Лабрюйер.
— Доброе утро, господин Калеп! — чуть не хором закричали водитель мотоцикла и его пассажир, оба — в тёплых кожаных тужурках, наподобие тех, что носят авиаторы, и в огромных шофёрских очках.
— Господин Гроссмайстер, вы? С господином Гаккелем? Здравствуйте, Гаккель, рад вас видеть. Здравствуйте, Рейтерн.
— Я Розенцвайга привёз, — сказал водитель. — Ему тоже любопытно посмотреть на модели. Ведь можно?
— У вас, я знаю, будет славный спор, — сказал пассажир, — и я тоже поучаствую.
— Хорошо, Феликс. Теодор, ставьте мотоцикл за углом и поднимайтесь.
Феликс Розенцвайг слез с заднего сиденья, стащил с лица очки и сразу же надел другие, маленькие и круглые. Это был высокий молодой человек, малость нескладный, из-под шапки выбивались на лоб мелкие светлые кудряшки.
— Что же он там возится? — спросил Розенцвайг. — Тео, Тео!
— Проходите скорее, нас уже ждут, — сказал Гаккелю Калеп и придержал дверь, чтобы тот без опаски внёс свою драгоценную модель.
Калепа, волей-неволей узнавшего, с какой организацией сотрудничает Лабрюйер, его появление вовсе не удивило. Лабрюйер же, решив, что при поиске предателя никакие сведения не будут лишними, преспокойно поднялся на второй этаж с таким видом, будто уже десять лет трудится в этом здании и оно ему осточертело.
Для модели Гаккеля был приготовлен особый стол. Рядом стоял другой, а на нём — ещё одна модель, примерно такой же величины. Гаккель освободил своё сокровище от холстины, и Лабрюйер мог их сравнить.
Бывая на Солитюдском ипподроме, часть которого теперь занимал аэродром, он нахватался авиационных словечек и потому знал, что такое «моноплан». Обе модели были монопланами, но произведение Гаккеля не имело фюзеляжа и кабины, а пилоту и пассажиру предназначались два миниатюрных сидения на ферме, соединяющей нечто вроде детских салазок. К этим салазкам были приделаны колёса. Сверху к ферме крепилось крыло, а снизу к крылу был приспособлен маленький макет авиационного мотора с винтом. В целом изящная конструкция сильно напоминала венецианскую гондолу — какой Лабрюйер видел её на журнальных картинках. Снять крыло — и пускайся в плаванье.
Вторая модель, более основательного вида, имела обтянутый тканью фюзеляж, форма крыла была иной, мотор, как сообразил Лабрюйер, был упрятан где-то под фюзеляжем, колёса были гораздо больше. У стола стоял офицер лет тридцати, судя по погонам — лейтенант, в строгом френче нового образца. Его пышные усы напомнили Лабрюйеру Енисеева, только тот не заботился, чтобы острые напомаженные кончики браво торчали в стороны. Взгляд тёмных глаз тоже был другой — не с ехидным енисеевским прищуром, а открытый и ясный.
— Здравствуйте, Яков Модестович, — сказал он Гаккелю.
— Здравствуйте, Виктор Владимирович, — ответил Гаккель, расстёгивая пальто.
Оба приветствия прозвучали так холодно, что Лабрюйер догадался: перед ним соперники.
В просторной светлой комнате было ещё немало народу — исключительно мужчины, главным образом — сравнительно молодые, в штатском и в мундирах.
— Все в сборе, Фёдор Фёдорович, — сказал Калепу Виктор Владимирович. — Можно начинать.
Тут ворвались Феликс Розенцвайг и Теодор Рейтерн.
Рейтерн оказался похож на своего папеньку — такого же крепкого сложения, с широким лицом — но не круглым, а уже по-мужски оформившимся. Его русые волосы были коротко подстрижены — видимо, такими же были и отцовские, пока не поседели.
— Я собрал вас тут, господа, чтобы окончательно решить, какой из аэропланов мы выберем для постройки. Хотелось бы к началу лета иметь экземпляр для пробных полётов, — сказал Калеп. — Вот модель «Гаккель-пять», творение всем нам известного Якова Модестовича Гаккеля. Вот модель «Дельфин». Если кто не знает конструктора, господина Дыбовского, — вот он, вчера только приехал из Санкт-Петербурга. Задача всем ясна — нужна машина, которая может садиться и на суше, включая в понятие суши палубу корабля, и на воде. То есть требуется гидроаэроплан. Для чего — думаю, всем понятно. Господин Гаккель, слово вам.
— Мой аэроплан-амфибия построен два года назад на «Руссо-Балте», господа, и желающие могут его там видеть на заднем дворе, — сказал Гаккель. — Первый российский морской аэроплан стоит на заднем дворе, вместе с ненужными железками и сломанными станками, господа. Прежде, чем попасть туда, он получил серебряную медаль на воздухоплавательной выставке в Санкт-Петербурге, это было в апреле одиннадцатого года. Я надеялся, что мой гидроаэроплан станет надёжным средством морской разведки, но неизвестные мне знатоки сочли конструкцию слишком ненадёжной. Я внёс кое-какие исправления и вновь предлагаю вам свою модель. Готов ответить на все вопросы.
— Вы, Виктор Владимирович, — сказал Калеп Дыбовскому.
— Мы с братом Вячеславом, приступая к работе, знали о претензиях к аэроплану очень нами уважаемого господина Гаккеля, — сказал лейтенант. — К тому же я — сперва моряк, потом военный лётчик, это моё ремесло, и я знаю о море и об аэропланах то, чего в книжках не прочитаешь, — таких книжек ещё не написано. Нехорошо хвастаться, но я, кажется, первый доказал, что авиаторы могут обнаруживать в море подводные лодки. Испытывал в воздухе радиопередатчик Тушкова, летал на «ньюпоре» и на «блерио», занимался аэрофотосъёмкой... Я более практик, чем если бы окончил знаменитый рижский политехникум. Поэтому, работая над «Дельфином», я учитывал, что мой гидроаэроплан будет оснащён российским мотором, а не «Эрликоном», как у господина Гаккеля. Я уже имел дело с мотором конструкции Фёдора Фёдоровича — весной минувшего года, как раз в Риге, мы его испытывали, и результат — выше всяких похвал. Я отдаю должное Якову Модестовичу — он действительно сконструировал первый гидроаэроплан. Это прекрасная работа — а мы с братом сконструировали боевую машину, не столь элегантную, зато надёжную и быструю.
— Отчего вы решили, будто ваш «Дельфин» быстрее моего моноплана? — спросил Гаккель.
— Мы с братом делали опыты. Если обтянуть фюзеляж брезентом, скорость заметно возрастает. До сих пор никто не использовал брезент.
— А о том, что под вашим брезентом мотор будет перегреваться, вы подумали?
И завязался спор, в котором Лабрюйер через полминуты перестал хоть что-либо понимать. Звучали совершенно для него невразумительные «монокок двоякой кривизны», «пилон крепления шасси», «обратная стреловидность крыла», «обводы фюзеляжа».
Дыбовский потребовал дать слово исполнителю, инженеру, чьей фамилии Лабрюйер в общем гомоне не разобрал.
— Мы получили чертежи «Дельфина» ещё в декабре, — сказал этот инженер. — Мы всё просчитали, до последнего болта. Единственное, что нас смутило, — если использовать рекомендованные господином Дыбовским материалы, вес получается слишком большой. Тут придётся обсуждать каждую деталь в отдельности.
— Вот, вот! — воскликнул Гаккель. — Это в моей модели тоже учитывается!
Калеп с усмешкой следил за спором.
— В столице уже почти решено, что мы будем строить «Дельфин», — сказал он Лабрюйеру. — Но сейчас сказано много умного, и Дыбовскому придётся над этим крепко подумать.
К ним подошёл Розенцвайг.
— Господин Калеп, мне в руки попал любопытный чертёж, — сказал он. — Я не конструирую аэропланов, хотя очень хотел бы. Моё последнее задание — крыша для пассажирского вагона второго класса. Вот, поглядите.
Он достал из папки чертёж гения Собаньского.
— Как, он и до «Феникса» добрался? — удивился Калеп. — Видел я это изобретение, хотя и не так безупречно начерченное. Это смешно — но меня преследуют изобретатели вечного двигателя, пушек для запуска ядра на Луну и тому подобных недоразумений. Теперь вот объявился человек, утверждающий, что аэроплан может висеть в воздухе, как стрекоза. И что такому подвисанию способствуют эти боковые колёса. Доводы рассудка бессильны — он убеждён, что я могу написать государю императору и получить приказ немедленно приступить к постройке этого летающего парохода. Он как-то научился проникать на территорию завода и норовит всюду меня подстеречь со своей затеей.