— Исполню, — пообещал Сенька.
И Лабрюйер пошёл в фотографическое заведение.
Там его уже ждал посетитель — хрупкий, как дитя, старичок в длинном чёрном пальто. Он сидел у столика с альбомами, положив на колени большую меховую шапку, и лёгкие седые волосы, когда-то чёрные и буйно-курчавые, распушились вокруг высокого лба и морщинистого лица, окаймлённого довольно длинной и давно не подстригавшейся бородой, тоже седой.
— Господин Гроссмайстер? Добрый день, — сказал, привстав, старичок. — Рекомендуюсь — Хаим-Арон Могилевкер, имел своё выгодное дело и теперь ещё могу найти молодому человеку хорошую невесту.
Он говорил на идиш, но Лабрюйер, одинаково хорошо владея русским и немецким, отлично идиш понимал, вот только отвечал по-немецки, и это всех устраивало.
— Добрый день, господин Могилевкер. Вас ведь господин Шнеерзон прислал? — на всякий случай спросил Лабрюйер и сел напротив.
— Да, Абрам сказал: ты можешь услужить хорошему человеку, а это — благодеяние. Я, знаете ли, должен творить благодеяния, это такое правило.
— Это замечательно, господин Могилевкер. Вам сказали, кого я ищу?
— Да, вы ищете Хаву-Матлю Кац. Я её помню.
— Господи, ну хоть фамилия у нас есть! — обрадовался Лабрюйер. — Погодите, я возьму бумагу и карандаш. Итак — Хава-Матля Кац?
— Очень красивая невеста из Режицы. Но что такое красота, когда татэ — переписчик старых книг, утративший зрение, а мамце — просто глупая курица? Они могли дать в приданое только свои болячки и свои долги.
— Об этом я уже догадался.
— Не будем говорить о печальном, господин Гроссмайстер, это плохо. Я встретил Хаву-Матлю, когда она уже жила одна, в квартире, которую ей подарил один господин перед тем, как от неё уйти. Я был в Риге по делам, мне одна женщина сказала, что видела Хаву-Матлю, очень хорошо одетую, и научила, как её найти. Я очень хороший сват, господин Гроссмайстер! Я могу женить рижского бургомистра на французской королеве, если очень постараюсь. Я пошёл и сказал: «Хава-Матля, тебе тридцать лет, у тебя есть деньги, но всё это ненадолго. Однажды тебе стукнет тридцать пять, а денег уже не будет, тогда даже я не смогу тебе помочь. Давай обменяем твои деньги на мужа». Она отвечает: «Реб Могилевкер, кому я такая нужна?» Она так отвечает, но я вижу, что она хочет замуж. И я ей говорю: «Хава-Матля, кому ты нужна — это уже моя забота». А у меня как раз был на примете один чудак. Он из хорошей семьи, но слишком много читал, он подружился с русскими студентами, у него в голове были такие мысли, что страшно вообразить! Его бедные родители сказали мне: «Хаим-Арон, найдите ему еврейскую невесту, пока он не привёл в дом русскую или латышку!» Я пошёл к нему и говорю: «Берл, ты должен спасти бедную девушку, она сбилась с пути, она погубила свою репутацию, если ты на ней не женишься — то никто не женится, и она совсем пропадёт!» Вы меня понимаете?
— Да, понимаю!
Лабрюйер не мог сдержать улыбку — разговорчивый старичок очень ему нравился, а уж история замужества Хавы-Матли — тем более.
— И наш Береле с восторгом кричит: «Во всём виноваты проклятые буржуи, я женюсь на этой девушке, потому что без меня она пропадёт!» Господин Гроссмайстер, я за свою жизнь видел столько сумасшедших, что Берл Ценципер — ещё не самый главный.
— Ценципер? — переспросил Лабрюйер.
— Да. Они потом уехали жить в Туккум. Я думаю, до сих пор там живут.
— Даже не знаю, как вас благодарить, что вы согласились сюда прийти... — Лабрюйер полез во внутренний карман за портмоне.
— Господин Гроссмайстер, я же сказал — я теперь должен творить благодеяния, — строго сказал старичок. — Я своё уже заработал. У меня, слава богу, два сына и дочь. А если каждый день не совершать благодеяние — Всевышний спросит: «Зачем же я тебя, Хаим-Арон, создал?» А я что отвечу?
— Вы присылайте ко мне внуков, я сделаю фотокарточки, — предложил тогда Лабрюйер, и старый сват задумался.
— Будет ли это благодеянием, если плату получат мои внуки? — спросил он.
— Будет. Знаете что, господин Могилевкер? Я тоже должен совершать благодеяния. Сейчас мы сделаем ваши фотографические карточки, но не для вас, а для ваших внуков и правнуков. Они будут очень благодарны. Не для вас! Для них! Фрейлен Каролина!
Хорь вышел на зов, выслушал задание и постарался на славу — вдвоём они втащили на помост кресло с резной спинкой, круглый столик, на столик положили стопку толстых книг, красиво повесили драпировки. Старичок с огромной радостью позировал перед фотоаппаратом, а потом отозвал Лабрюйера в сторонку.
— Господин Гроссмайстер, я понимаю, как трудно выдать замуж такую девицу. Но ведь сказано: нехорошо человеку быть одному. Хотите, я присмотрю для неё жениха? Конечно, это будет господин в годах. Но ведь лучше пожилой муж, чем вообще никакого.
Когда сват ушёл, Лабрюйер сказал Хорю:
— Будешь плохо себя вести — приглашу Могилевкера. И спляшу на твоей свадьбе. А сейчас я бегу на вокзал. Может быть, успею на утренний поезд в Туккум.
Зная, что добираться до Туккума больше часа, Лабрюйер взял с собой газеты и книгу — роман Дюма «Граф Монте-Кристо». Он читал этот роман в молодости, но вот что-то захотелось перечесть.
Туккум был небольшим городком, по сути — еврейским местечком. Стоял он на холмах, иные улицы по сути были лестницами, и пробираться по ним зимой было сложным делом.
Торговля там велась скромная, было восемь небольших фабрик, крупным предприятием считался солодовый завод. Лабрюйер прямо на вокзале спросил у кондуктора, не знает ли он семейство Ценциперов, и оказалось — вот их лавка, стоит только перейти через дорогу.
Как Лабрюйер и предполагал, в лавке сидела бывшая Матильда, ныне Хава-Матля Ценципер. Ему было любопытно посмотреть на красавицу, вокруг которой двадцать лет назад развели столько суеты. Увы, красавицей Хава-Матля больше не была, отрастила третий подбородок и грудь, величина которой Лабрюйера прямо-таки сразила наповал. Но, приглядевшись к лицу, он выявил черты былой привлекательности — тонкий нос с едва заметной горбинкой, чёрные брови безупречной формы, маленький рот с пухлыми красивыми губами, а главное — живые чёрные глаза.
— Добрый день. Ваш супруг дома? — спросил Лабрюйер.
— Добрый день. А когда он вообще бывает дома? Что господину угодно? У нас всё есть.
Действительно, в лавке было всё — бумага, чернила, дешёвые книжки на всех языках, чай и кофе в больших стеклянных банках, пряности в маленьких банках и пакетиках, соль и сахар, конфеты и печенье, ленты и нитки, деревенская шерсть и фабричные чулки.
— Это хорошо, что его сейчас нет, — сказал Лабрюйер. — Я ищу Ротмана.
— Какого Ротмана?
— Вашего давнего приятеля.
— Я его десять лет уже не видела, — быстро ответила Хава-Матля.
— Не видели?
— Не видела!
— Тогда дайте мне, пожалуйста, листок бумаги и карандаш.
Написал Лабрюйер следующее: «Ротман, не валяй дурака. Я жду тебя на вокзале. Гроссмайстер».
Затем он, не прощаясь, вышел, предоставив Хаве-Матле самой принимать решение. Он знал, что женщина первым делом прочитает записку, и даже не стал её сворачивать квадратиком.
На вокзале Лабрюйер прочитал расписание и вздохнул — дневной поезд был через два часа. Оставалось найти место, где можно было спокойно посидеть и почитать «Графа Монте-Кристо». Читать он предполагал не более сорока минут. Где бы ни прятался Ротман, за это время можно его найти и передать записку. Конечно, если он в Туккуме.
Вокзал был старый, краснокирпичный, имел зал ожидания, довольно тёплый, и Лабрюйер уселся так, чтобы Ротман его сразу увидел.
Ротман явился на той самой странице, где граф приводит Альбера в будуар Гайде.
Он был в тёплом полушубке, явно с чужого плеча, в довольно приличных брюках и валенках с галошами. Видимо, Хава-Матля отдала ему старый мужнин гардероб.
— Садись, — сказал Лабрюйер. — И рассказывай, почему ты так далеко удрал.
— Была причина.
— Испугался, что тебя обвинят в убийстве?
Ротман отшатнулся от Лабрюйера.
— Да что ты шарахаешься, как лошадь от зонтика? Садись, говорю тебе. Я знаю, что ты того человека не убивал. Тебя бы даже в тот дом не впустили, где его нашли.
Ротман сел на край скамьи и сгорбился.
— Мне бы всё равно никто не поверил... — пробормотал он.
— Естественно, не поверили бы. После того как он пытался убить тебя, логично было бы, чтобы ты сам от него избавился. А теперь говори, что это за человек и что между вами вышло.
— А его точно убили? — вдруг спросил Ротман.
— Точно. Удавили крепдешиновым шарфом. Ты и слов-то таких не знаешь. Как ты узнал, что его убили? Околачивался на Выгонной дамбе?
— Да...
— Караулил утром, когда он выйдет?
— Да...
— Ты же знал, что он хочет тебя убить. На себя посмотри! Ты же не смог бы сопротивляться! Что ты задумал?
— Я хотел с ним договориться.
— Договориться с человеком, который сперва собирался тебя застрелить, а потом отравить?
— Застрелить?
— Ты что, не слышал про стрельбу на кладбище? Я этого твоего злодея спугнул. О чём ты с ним собрался договариваться?
Ротман основательно замолчал и минут пять изучал свои бурые валенки. Лабрюйер ждал.
— Я приходил к вам, просил передать, что нашёл свидетеля. То есть свидетеля, что моего Фрица осудили безвинно. Так это он и был.
— Хорошо. Ты нашёл свидетеля тех давних безобразий. Ты хотел вместе с ним пойти в полицию, чтобы у него взяли показания, и обратиться в суд, чтобы там пересмотрели дело?
— Да.
— Ты попросил его об этом?
— Да.
— И что он тебе ответил?
— Что я ошибся, он никакого Фрица не знает и вообще из Швеции приехал. А я не ошибся! Я за ним весь день ходил, приглядывался! Это он!
— Да кто — он, черти бы тебя побрали?!
— Энгельгардт!
— Мне эта фамилия ни о чём не говорит.
— Ни о чём?
— Решительно ни о чём.
— Да его же в шестом году расстреляли!