— Что будет, если не отпустим?
— Тогда лучше убейте...
— Ого... — пробормотал Лабрюйер. — Если не врёт, то речь может идти о заложнике. Или заложниках.
— Ваш труп нам не нужен, — холодно сказал Хорь. — Мы доставим вас в такое место, где вы просидите суток трое в тепле и с запасом еды... Вас это не устраивает?..
— Трое суток?.. Вы что?.. Я всё расскажу, — повторил мужчина. — Только отпустите!
— Просто так взять и отпустить? Господин, наверно, плохо понимает, что он шпионил за честными законопослушными подданными Российской империи, — ответил Лабрюйер. — Может быть, господин предпочтёт визит в сыскную полицию?
— Я всё расскажу!
— Погоди, — по-русски сказал Лабрюйер Хорю. — Допрос сидя в снегу — это даже для нашей бешеной компании чересчур... как это?.. Экстравагантно. Всё-таки придётся пробраться на фабрику. Кажется, там ворота остались только со стороны угольного склада, а возле газгольдеров их убрали.
Как и следовало ожидать, пленник, будучи поставлен на ноги, попытался сбежать. Ему поставили подножку, повалили и решили беседовать, вдвоём сидя на нём рядышком, как две курицы холодной ночью на насесте.
— Ты заметь, он шума не поднимает. И по-русски не понимает. Странная птичка к нам залетела, — усмехнулся Лабрюйер.
— А что, если это итальянец?
— Я видывал итальянцев. В Риге на кого только не насмотришься. Он брюнет, и вид у него, пожалуй, южный, — согласился Лабрюйер. — Ну, как господин прикажет к нему обращаться? Ну?..
Вопрос он подкрепил несильным ударом каблука.
— Я — Феррони.
— А может, Мазарини?!
Но это было бы слишком большой, фантастической удачей.
— Называйте меня Феррони, — сказал пленник.
— Хорошо, Феррони, — согласился Хорь. — Кто вам велел выслеживать нас?
— Я их не знаю.
— Погоди, погоди! — Лабрюйер удержал Хоря от иронического замечания. — Такое бывает! Это не значит, что к нему подошли на улице и сказали: «Сударь, вы нам понравились, теперь вы будете выполнять наши задания». Он — не из наших топтунов, наружное наблюдение — не его ремесло. Значит, его выбрали не за умение...
— А за что?
— За то, что он не посмеет отказать. Значит, взяли молодца не скажу за что.
И Лабрюйер опять перешёл на немецкий.
— Тот, кто вас нанял, — мужчина или женщина?
— Мужчина.
— Опишите его внешность, Феррони. Если хотите, я буду спрашивать, вы отвечайте. Рост?
— Как вы, почти. Но очень худой. Лицо узкое.
— Лет ему сколько?
— Как вам. Или, наверно, немного меньше.
— Усы носит?
— Да, чёрные. Не крашеные. Он брюнет.
— То есть брови и волосы тоже чёрные?
— Да.
— Брюнет какого рода? Среди финнов они тоже попадаются.
— Он смуглый брюнет. И сложение, как у мальчика.
— Узкие плечи? — спросил Лабрюйер, уже догадываясь, кто прислал ему в подарок синьора Феррони.
— Да.
— И говорит по-немецки не так, как рижане?
— Я сам говорю не так, как рижане. Я тут недавно.
— Очень хорошо. Где вы поселились, Феррони. Ну? Говорите прямо, иначе и в самом деле попадёте в газгольдер.
— На Большой Кузнечной, на углу с Малярной, в новом доме.
— Вы там один живёте?
— Нет...
— Феррони, вы увезли замужнюю даму и с ней скрываетесь? — догадался Хорь.
— Нет!..
— Так отчего же вы так испугались тощего господина с чёрными усиками?
— Он... нет, я не могу объяснить...
— Он знает вашу позорную тайну? — прямо спросил Лабрюйер.
Ему со всякими чудаками приходилось иметь дело. Тот, кто просил называть себя Феррони, сильно смахивал на особый вид чудаков, и если он не был актёром, то для чего бы ему подкрашивать губы, создавая очень чёткую линию? Чуть-чуть, не так, как молодые дамы, примерно так, как артисты, которые приходят делать парадные фотографические карточки. Но ходить в таком виде по улицам не каждый артист станет.
— Он может погубить мою семью, понимаете? У меня матушка с больным сердцем, у меня младшие братья, у меня сестра — невеста. Если они узнают, если в городе узнают...
— Так я и думал. Вы уехали в Ригу, потому что дома уже земля под ногами горела?
— Да, мы уехали в Ригу...
— А этот господин был с вами знаком раньше? В том городе, откуда вы сбежали?
— Нет, я его впервые в Риге увидел. Но он мне всё про мою семью рассказал. Он всё про нас знает...
— Откуда вы? Говорите уж прямо.
— Из Базеля. У нас семья католическая, вся родня — католики. Понимаете?
— Понимаю...
Хорь видел, что Лабрюйер и Феррони нашли общий язык. Как это получилось — он не мог взять в толк и потому молчал.
Лабрюйер встал.
— Поднимайся, — сказал он Хорю. — Теперь господин Феррони не убежит.
Встал и тот, кто просил называть себя Феррони.
— Ступайте, — позволил ему Лабрюйер. — И продолжайте выполнять приказания того господина.
— Продолжать следить за вами? — удивился пленник.
— Да, разумеется. Вы ведь сейчас хотели знать, с кем поздно вечером хочет встретиться эта особа? — Лабрюйер указал на Хоря.
— Да, мне велели узнать, с кем вы встречаетесь в городе.
— Вот и хорошо. Скажите, что эта особа прогулялась возле Бастионной горки с мужчиной средних лет, плотного сложения, хорошо одетым, который потом взял возле Немецкого театра ормана и укатил. А лицо вы не разглядели по случаю темноты. Теперь ступайте.
— Я действительно могу идти?
— Можете. И имейте в виду, что наняли вас мошенники. Они обещали, что вашу тайну никто не узнает, но верить им нельзя. Ни господину с усиками, ни полной седой даме, ни даме-блондинке. Да идите же. Или вы собрались ночевать под воротами газовой фабрики?
Феррони ушёл, то и дело оборачиваясь.
— Ты понял, что всё сие означает? — спросил Лабрюйер Хоря.
— Кажется, понял. Этой позорной тайны вся столица полна...
— Слыхал про такое дело. В Риге тоже попадается. Но в католических семействах, да ещё со старыми итальянскими корнями, насчёт позорных тайн строго. Неудивительно, что парочка сбежала. А теперь нужно как можно скорее найти Горностая. Ты знаешь, где он поселился?
— Примерно знаю.
— Поезжай к нему сейчас же и объясни положение дел. Скажи — если сейчас этот несчастный Феррони не справится с поручениями, то наш тощий противник выпишет из Вены настоящего опытного топтуна. Он не стал искать такого в Риге потому, что боялся — рижский, близкий к сыскной полиции, может меня по старой памяти предупредить. Так что придётся Барсуку присмотреть за домом на углу Большой Кузнечной и Малярной. Появилась неплохая ниточка...
— Кто тут командир отряда? — спросил Хорь.
— Ты командир отряда. Просто нет времени на церемонии. Почисть меня. В таком виде выходить на Александровскую как-то неприлично.
— В таком виде можно стоять во дворе и вести наблюдение без всякого риска — все примут за снежную бабу.
Лабрюйеру не понравилось, как Хорь это сказал.
— Как ты думаешь, Хорь, что мы ещё могли сделать с этим несчастным Феррони? Сколько возможностей мы имели? Возможность удавить и спустить под лёд рассматривать не будем — она дурацкая.
— Мы могли перекупить его!
— Он бы согласился перейти на нашу сторону и даже получил бы от тебя десять рублей задатка. Но ты разве не видишь, что это за человек? Он не дурак, но и ума у него не густо. Он бы выполнял наши поручения так же успешно, как выполнял поручения наших врагов. Он бы снабжал нас сомнительными сведениями. А кончилось бы тем, что не мы, а они спустили бы его под лёд — за то, что слишком много знал. Подумав, ты сам поймёшь, что его можно было только отпустить. А остальное — дело Барсука.
Хорь не ответил, а принялся молча сбивать снег с пальто Лабрюйера. Его можно было понять — те, кто его учил, знали простые приёмы работы с агентами. А Лабрюйер за годы службы в полиции насмотрелся на всякие ситуации и знал, как расправляются в шайках грабителей с теми, кого заподозрили в предательстве. И он не видел, чем шайка, поджигающая дома, лучше венского Эвиденцбюро.
Когда-то и Лабрюйеру казалось, будто он понял всю механику полицейского дела...
Инспектор Горнфельд, с которым у него была не то чтобы вражда, а взаимное непонимание, как-то рассказал о печальной судьбе двойного агента, им завербованного. Ничего хорошего в этой судьбе не было, и Лабрюйер крепко запомнил ту историю.
Но рассказывать её Хорю он не стал. Хорь был горд — а нет хуже, чем загонять гордого человека в угол. Тем более, что в споре с Енисеевым Хорь встал на его сторону.
Они вышли на Александровский бульвар и повернули к собору.
— А теперь разойдёмся в разные стороны, — вдруг предложил Хорь. — Я всё думал: они не понимают, что наняли скверного топтуна, или он — для прикрытия, а настоящий топтун шагает где-то поблизости?
— Хочешь, чтобы мы проверили это? Тогда — обходим квартал с разных сторон, ты — по Елизаветинской и Церковной, я — по Александровской и Мельничной, и идём друг другу навстречу по разным тротуарам. Встретимся уже дома, — сказал Лабрюйер.
— Если я увижу настоящего топтуна? Что мне с ним делать?
— Запомнить. Просто запомнить. И по дороге домой составить словесный портрет.
— Хорошо, это я умею. Учили.
Хорь явно хотел сказать: «Меня кое-чему научили, и не нужно совсем уж принимать меня за сосунка, но я уважаю опыт пожилого человека и попытаюсь им командовать без ссор и скандалов».
— Тогда моё почтение Горностаю... — Лабрюйер остановился, повернулся к Хорю, поклонился так, как положено при прощании кланяться даме, и охнул.
— Хорь, ты юбку порвал, — прошептал он. — По шву.
— Чёрт бы её побрал...
— Придерживай рукой — знаешь, как дамы?
— Ещё зашивать...
— Я бы на твоём месте давно спятил.
— Да я уж боюсь иногда, что спятил.
Они улыбнулись друг другу и разошлись в разные стороны.
Лабрюйер шёл по городу, который привык считать своим, внимательно поглядывал на прохожих и думал, что дома сядет и попытается что-то написать Наташе.