Выслушав их, Лабрюйер задумался. Очень сомнительно, что в Риге нашлась другая пара врагов Энгельгардта, вооружённая точно таким шарфом, — так рассудил он, — и нужно ковать железо, пока горячо. Сыскная полиция может сама, опросив свидетелей, напасть на след, а если она привяжется к супругам Краузе, будет куда сложнее задать им нужные вопросы. Хотя бы потому, что они могут оказаться в Центральной губернской тюрьме на Малой Матвеевской.
— Как я могу отблагодарить вас за сведения? — прямо спросил он горничную Эльзу. Она застеснялась, и госпожа Круминь пришла на помощь:
— Рубля хватит!
— Вот рубль. И молчите о том, что были здесь.
— Она будет молчать!
Полчаса спустя Хорь и Лабрюйер устроили в лаборатории военный совет.
— Ну, ты всё знаешь, давай командуй! — сказал Лабрюйер.
— Мне нужно спланировать операцию? — уточнил Хорь.
— Да. Итак, цель — узнать, что на самом деле произошло в Федеративном комитете, когда он приговорил Энгельгардта и ещё двоих на основании ложного доноса к расстрелу. Кто там заседал и куда делись эти люди. Старый Ротман утверждает, что его племянника там не было. Осудили племянника и ещё каких-то неудачников. Но кто-то же принимал решения. Кто-то же остался безнаказанным.
— Думаешь, Розенцвайг?
— Что-то пока больно много сходится на Розенцвайге.
— Ты про яхту? Но ты же ещё не знаешь, ходила ли она тогда в Выборг.
— Мы не знаем, — поправил товарища Лабрюйер. — У тех, кто шантажирует инженера Икс, должны быть прямые доказательства его вины, которые в любую минуту можно предъявить. Я допускаю, что Розенцвайга могут опознать какие-то выборгские свидетели, и их держат про запас.
— Есть ещё один свидетель, который мог бы что-то рассказать о маньяке. Если только этот свидетель жив, — напомнил Хорь. — Гувернантка, Леопард. Её тело не было найдено.
— Тело выборгской девочки тоже не найдено. А свидетель Клява порет чушь...
— Сам видишь, версия о маньяке не имеет доказательств.
— Я их найду. Убийство Груньки-проныры и Лемана — косвенное доказательство. Кому помешала старая проститутка? И кому помешал бывший полицейский агент? Между ними — ничего общего, кроме тех трупов. И погибают они чуть ли не одновременно — после того как я приступил к розыску. Но должны быть ещё свидетели! Хотя бы один — но тот, которого стоит бояться!
— Это что, чутьё?
— Наполовину чутьё, Хорь. Посмотри и другой стороны. Должно быть в прошлом что-то очень страшное, если наши противники держат человека в стальных клещах. Участие в Федеративном комитете — такая вещь, что ещё как-то можно изворачиваться: был молод, глуп, пьян, дурные товарищи увлекли! Заодно сдать дурных товарищей, и выйдет послабление. Маньяку труднее...
— Но члену Федеративного комитета, если это докажут, придётся уезжать из Риги, тут он станет неприкасаемым.
— Кем?
— У индийцев есть каста неприкасаемых. К ним даже близко подходить нельзя, а не то чтобы говорить или, боже упаси, за руку поздороваться. Неприкасаемый останется жив, но приятного мало.
— Занятно. Только индийцам далеко до рижских бюргеров.
— Я это и имел в виду.
— Ну так что же?
— Что?
— План операции.
Хорь задумался.
— Тебе непременно нужен план? — спросил он, и Лабрюйер угадал в голосе неуверенность.
— Непременно нужен.
И месяца не прошло, как составленный Хорём план блистательно провалился. Оба знали это — и оба молчали о той неудаче.
— А какой тут может быть план? Ты пойдёшь к этой парочке, взяв с собой шарф...
— Один?
— Нет, боже упаси. Они уже начали убивать. Я слыхал про этот феномен. Человек, начав убивать, не останавливается, — с некоторой гордостью за свои познания сообщил Хорь. — С тобой пойдёт Росомаха. Я с Барсуком буду патрулировать подступы к дому. Мало ли что. Вдруг их угораздит сбежать по чёрному ходу.
— А Горностай?
— Больно много чести для них — чтобы ими занимался весь наблюдательный отряд!
Эта логика Лабрюйеру была понятна. В язвительном свидетеле Хорь не нуждался — пусть даже этот свидетель был помощником.
— Хорошо. Значит, осталось вызвать Росомаху и назначить точное время. Лучше — такое, когда старшие дети в школе.
— Для этого следует узнать распорядок дня благородного семейства.
— Расспросим Эльзу. Или нашу мадам Круминь. Мне кажется, она знает, кто в котором часу ночи употребляет ночную вазу.
Так и порешили. При этом Лабрюйер ни словом не намекнул Хорю, что их рассуждения — план операции. Раз уж Хорь возненавидел это слово — придётся считаться с такой временной придурью.
Потом Хорь проявил Пичину плёнку.
— А знаешь, получилось... Даже удивительно.
Пича учёл свет и вообще всё проделал так, как его учили. Силуэт «Лизетты» был чётким, все детали — понятными, название на борту — хорошо различимым. Стапель, на котором зимовала «Лизетта», был не слишком высоким, но Пиче удалось сделать кадры на фоне светлого зимнего неба.
— Вундеркинд, — усмехнулся Лабрюйер. — Пора его всерьёз учить. А теперь я подумаю, где взять портрет Розенцвайга. Такой, чтобы он был похож на себя, а не на свою бабушку. И всю эту картинную галерею отправим в Выборг.
— Ну, если ты считаешь нужным...
— Горностаю эта идея не нравится, я знаю. Но он — из жандармов, а я — из полицейских. Поэтому он сперва гонится за той целью из нескольких, которой проще достичь. А я держу в голове все цели разом, — объяснил Лабрюйер. — И, знаешь, Хорь, даже если маньяк не имеет отношения к Эвиденцбюро, всё равно... всё равно... девочек жалко, понимаешь?.. А маньяки — хитрые, и этот мог просто выучиться так прятать трупы, что и концов не найдёшь...
— Понятно... — пробормотал Хорь.
Уловка Лабрюйера сработала — он вроде и упомянул Енисеева, а вроде и сам этому значения не придал. Впрочем, вбивать клин между Хорём и Горностаем Лабрюйер не собирался. Ему просто нужно было подольше удержать командира наблюдательного отряда в союзниках.
Предоставив Хорю вызывать Росомаху и Барсука, Лабрюйер отправился домой.
Наутро дворник Круминь отдал ему принесённый почтальоном конверт. Там были две переснятые карточки, на одной девица и девочка лет одиннадцати, на другой — дама чуть за сорок с этими девицей и девочкой. К карточкам прилагалась записка: «Госпожа Урманцева, Мария Урманцева и Амелия Гольдштейн, снято в Москве, в 1902 году».
— Отлично... — пробормотал Лабрюйер.
Госпожа Урманцева была русоволосой и темноглазой стройной дамой, для своих лет — весьма привлекательной, бедная Машенька волосы имела более светлые, распущенные — Лабрюйера часто просили делать карточки девиц с распущенными волосами, он привык к этой забавной моде, — и пряди лежали волнами, что означало — Машенька только что расплела длинные косы. Амелия Гольдштейн была пухленькой темноволосой немочкой, сходство с Машей выражалось в линии носа и подбородка, а также бровей — Маша тоже была темноброва. Лабрюйер вздохнул — какой бы красавицей стала теперь эта девочка...
Он пошёл в лабораторию, где хозяйничал Ян, и попросил сделать полдюжины хороших копий.
Вернувшись в салон, Лабрюйер обнаружил там целый праздник — к Хорю прибежали Минни и Вилли.
— Мы идём вечером в Латышское общество на «Демона», — сообщили барышни. — С нами идёт фрау Лемберг. Господин Лабрюйер, фрейлен Каролина! Пойдём все вместе!
— У меня вечер занят, — сказал Лабрюйер. — А фрейлен Каролина охотно пойдёт с вами.
Он не хотел далеко убегать от телефонного аппарата — в любую минуту могли объявиться Росомаха и Барсук.
Когда девицы, уговорившись о встрече (в кондитерской на Суворовской, чтобы соединить приятное с благопристойным — и съесть вкусное пирожное кремшнитте, и не торчать в ожидании на тротуаре, как особы известного ремесла), ушли, Лабрюйер обратился к Хорю:
— Обрати особое внимание на госпожу Лемберг. Что-то не нравится мне эта преподавательница итальянской грамматики.
— Отчего?
— Оттого, что госпожа Крамер много мне наболтала о том, как трудно в Риге найти живых итальянцев или хоть услышать итальянскую речь. Если бы она познакомилась с госпожой Лемберг, то, наверно, как-то бы упомянула эту даму. Не так много в Риге особ, которые свободно говорят и поют по-итальянски. Так что мерещится мне, будто она и есть госпожа Лемберг.
— Это было бы логично, — согласился Хорь. — Если Барсук придёт, когда меня не будет, пусть изучит квартал, где живут Краузе. Очень бы не помешал подробный план.
— Я тебе и без плана скажу, что там больше двориков и всяких тайных переходов, чем в нашем квартале. Чтобы всё это понять, нужно подняться на воздушном шаре.
— Или привлечь Пичу. Он там наверняка лазил.
— Если так и дальше пойдёт, Пича совсем забросит учёбу, нахватает «колов», и госпожа Круминь его-таки высечет.
Из театра Хорь пришёл раньше, чем Лабрюйер ждал его, и сильно недовольный.
— Видел я эту госпожу Лемберг, — сказал он. — Старая ведьма! Она так меня от Вилли оттирала, словно ей за это бешеные деньги платили! И всё про итальянскую оперу талдычит! Россини ей устарел, Доницетти ей скучен, у Пуччини — жалкие либретто! Слова сказать не даёт! А эти четыре дуры ей просто в рот смотрят!
— А тебе и возразить было нечего, — догадался Лабрюйер. — Погоди! А почему четыре?
— В корпусе этому не учили! А потом — сам знаешь, мы больше в балет бегали, — признался Хорь. — Где ещё на ножки полюбуешься? Вот теперь укороченные юбки носят, лодыжки видны, чего доброго, скоро коленки откроют. Конечно, посмотреть приятно. А так, как раньше, когда в театр бежишь с морским биноклем, так уже не будет. Ты, Леопард, не видел балетоманское войско в партере! Сидит дивизия отставных генералов, одни плешивые, другие ещё нет, у всех — седые усы с подусниками, и у всех — эти морские бинокли!
— Занятное, должно быть, зрелище. Так что за две лишние девицы?
— Прекомичное! Налей воды в кастрюльку, хоть чаю с горя попьём...
— Ты сказал — четыре дуры.