Лабрюйер похлопал Росомаху по плечу — как ещё показать своё сочувствие, он не знал.
— Хорошо, ночью, — сказал он. — Тогда придётся работать отмычками. А если дверь будет заперта на цепочку или на засов?
— Мы войдём с чёрного хода. Там чаще всего — обычный крючок. Так что сперва сходим, разведаем обстановку, посмотрим заодно, куда выходят окна. А потом уже совершим налёт. Твоя мадам Круминь там бывала, может она хотя бы на словах изобразить план квартиры?
— Я не удивлюсь, если она его и нарисует.
Росомаха был прав — дверь чёрного хода запиралась на ключ и на крючок, который легко откидывался лезвием ножа. Но перед штурмом им вместе с Акимычем пришлось заблаговременно проникнуть во двор, потому что дворник, человек ответственный, запирал на ночь и парадное, и кованые ворота подворотни. Они открыли дровяной сарай, разобрали часть поленницы и устроили что-то вроде дивана на три персоны. План операции был составлен совместно с Хорём. Хорь должен был вскоре появиться на улице и прохаживаться между парадным и подворотней.
— Всё будет хорошо, — сказал Акимыч. — Я эту публику знаю. Для спасения своей шкуры на всё пойдёт, а уж про ближнего гадостей наговорить — это за милую душу.
— Не заврались бы, — задумчиво ответил Лабрюйер. — Племянник этого Краузе, Эрнест Ламберт, дружил со сволочами из комитета. Как бы Краузе о нём не умолчал.
— Если умолчит — невелика беда, раз ты про него знаешь, — заметил Акимыч.
— Нет, Ламберт — это карта, которую можно неплохо разыграть, — возразил Росомаха. — Если заставить его выдать племянника — дальше пойдёт, как по маслу. Ну-ка, выгляну — как там окошки?
В одном из нужных окон горел свет. Это была либо малая детская, либо спальня супругов Краузе. Окна этих двух комнат и кухни глядели во двор, окна большой детской, гостиной и столовой — на улицу.
— Ишь, полуночничают, — неодобрительно сказал Акимыч. — А нам тут торчать. У меня уже ноги мёрзнут от сидячего образа жизни.
— Я тебе валенки подарю, — пообещал Росомаха. — Уйдёшь со службы, выпишут тебе пенсион, будешь сидеть в валенках на лавочке и вырезать внукам свистульки.
— Внуки меня и не признают. Дочки тоже не признают, поди, — я их пять лет не видел.
— Служба...
— Она самая... служба...
Лабрюйер молчал. У Акимыча были дочки и внуки. У Росомахи, насколько он знал, где-то рос незаконный сын. А у него, Александра Гроссмайстера, даже захудалой тётки не было, чтобы ждала его с тарелкой пряников и кучей нотаций. Как-то оно так вышло, что, лишившись родителей, умерших очень рано, он совершенно отдалился от родни. Ему было тогда девятнадцать — самый подходящий возраст, чтобы начинать самостоятельную жизнь.
— Легли спать, — сказал Акимыч. — Ну, минут двадцать выждем — и с Богом.
Двадцать минут были очень долгими. Лабрюйер переживал их — как в молодости, когда с другими агентами сидел в засаде. Наконец Росомаха спросил:
— Ну, пора, что ли?
— Пора, — решил Лабрюйер. И все трое разом перекрестились.
Лестница чёрного хода была удивительно узкой, даже трудно вообразить, как по ней втаскивали корзинки с продовольствием, мешки и вязанки дров.
Росомаха и Лабрюйер расстегнули тужурки и повязали на лица платки — на американский лад. Но американские ковбои так, говорят, спасались от пылевых бурь, а Лабрюйер с Росомахой прикрывали носы и нижнюю часть лиц — мало ли как дело обернётся, чтобы сложнее было опознать. Бархатных карнавальных полумасок у них в хозяйстве не водилось, а вот носовые платки солидной величины были.
Они, открыв замок отмычкой, а крючок откинув ножом, медленно вошли в тёмную кухню. Росомаха быстро определил, где тут хозяйская спальня.
Чета Краузе спала — супруг на спине, супруга — свернувшись калачиком.
Пробуждение было не из приятных — кому бы понравился здоровый ком одеяла во рту и железные браслеты на руках?
— Тихо, тихо, — сказал Лабрюйер. — Будете шуметь — детки сиротками останутся.
— Вы поняли? — спросил Росомаха. — Будете молчать и отвечать на вопросы.
Первым освободили от самодельного кляпа господина Краузе.
— Вы нас с кем-то перепутали! — сразу воскликнул он.
— Тихо, деток и прислугу разбудите. Тогда вам плохо придётся. Отвечайте на вопросы, — велел Лабрюйер.
Он держал господина Краузе за руки, всей своей тяжестью прижимая к постели. Так же держал госпожу Краузе Росомаха. У мужчины хватило ума не сопротивляться, женщина пыталась вырваться и тихо мычала.
— Что за вопросы?
— Сперва я вам одно событие напомню. В седьмом, чтоб не соврать, году судили студентов, участвовавших в Федеративном комитете, который заседал тут, на Романовской. Они вообразили себя бог весть кем, принимали доносы на честных обывателей, устраивали ночные судилища. Им казалось, будто они восстанавливают справедливость. Довольно было назвать человека черносотенцем и противником новой власти...
— Да, да, это было ужасное время, — согласился Краузе.
— Время, когда очень легко было свести счёты с врагами. Или с людьми, которым задолжал немало денег. Или даже с человеком, от которого ждёшь наследства. Так вот, вы, господин Краузе, были чуть ли не единственным свидетелем на процессе. Остальные — или в могиле, или удрали из России. А вы знали от племянника, что делалось в этом проклятом комитете.
— Племянника втянули в это бунтовщики. Он был молод, он плохо понимал, что происходит!
— Однако он понимал, что людей, которых притаскивают в Федеративный комитет, потом отправляют на Гризиньскую горку? Теперь переходим к делу. На основании ваших показаний осудили несколько студентов, в том числе Фридриха Ротмана. Но Ротман был невиновен. Вы назвали его, чтобы выгородить другого человека, или даже других людей.
— Я сам видел там Ротмана!
— То есть вы на процессе сказали чистую правду?
— Да, да, разве я посмел бы врать? Вот и Аннемария подтвердит — я не имею привычки врать...
— Это похвально, — заметил Росомаха. — Значит, вы с супругой и сейчас правду скажете. Кто убил Хуго Энгельгардта?
— Но его расстреляли в шестом году!
— По ложному доносу.
— Этого я не знаю!
— Тише. Трёх человек тогда по вашему доносу расстреляли, Краузе. Но один уцелел. Получил он одиннадцать пуль в грудь, но как-то выжил. Это был Хуго Энгельгардт. Ваша супруга — его единственная наследница.
— Я не писал никаких доносов, я не имею отношения к смерти Энгельгардта, — возразил Краузе.
— Клянётесь, что не писали?
— Клянусь чем угодно!
— Значит, супруга писала, — сказал Лабрюйер. — Старый трюк. Краузе, не надо врать, у нас свидетели имеются. Вы с вашей женой обсуждали эти доносы.
— Анна? Не верьте ей, она дура!..
Лабрюйер при необходимости действовал очень быстро. Всего лишь на долю секунды он отпустил руку Краузе — и мгновенно влепил ему поразительной силы оплеуху.
— Это только начало. И это меньше, чем одиннадцать пуль. Помоги-ка...
Росомаха, поняв, взял обе руки своей пленницы в одну и затолкал одеяло в рот Краузе.
— Энгельгардт, очевидно, сумел доползти до какого-то дома, где его спрятали. Сейчас эти люди могут, уже никого не боясь, дать показания. Затем он нашёл старого приятеля и вместе с ним покинул Ригу. Этот приятель помог ему с новыми документами и поделился своей фамилией.
Краузе замотал головой.
— Увы, именно так всё и было, — даже с некоторым сочувствием сказал Лабрюйер. — В Стокгольме он разжился деньгами и решил наконец отомстить доносчику. С фальшивыми документами он вернулся в Ригу. И тут он совершил ошибку. Ему нужно было, зарядив браунинг, просто-напросто сразу прийти к вам так, как мы сейчас пришли, и засадить вам в грудь семь пуль. Говорят, есть браунинги на десять патронов, я пока не видел. Ну, всё-таки — не одиннадцать... Или ухитриться подсыпать вам яд. Яд он с собой привёз, огнестрельное оружие у него тоже имелось. А он вздумал прогуливаться по Романовской. Там его увидели и опознали два человека. Первый — мой свидетель, который сейчас надёжно спрятан. Второй — или вы, или ваша жена. Кто выследил Энгельгардта — неважно. Важно, что вы с супругой пришли к нему в комнату на Выгонной дамбе и убили его. И тут у меня есть свидетели. Хотите оправдаться?
Краузе закивал. Лабрюйер избавил его от одеяла во рту.
— Это всё — ложь, ложь, свидетелей вы подкупили! — заявил Краузе. — Не было в Риге никакого Энгельгардта. Приехал какой-то похожий на него человек, где-то поселился, при чём тут мы?
— Вот шведский паспорт Энгельгардта, — Лабрюйер достал из кармана документ. — Полицейские обнаружили тело без документов. Понимаете? Один добрый человек телефонировал в сыскную полицию и объяснил, чей труп лежит в комнате. И теперь к этому трупу приводят всех, кто семь лет назад был знаком с Энгельгардтом. Я уверен, что несколько человек его уже опознали.
— Мы тут ни при чём!
— А сейчас помолчите минутку. Пусть скажет ваша супруга.
Росомаха освободил рот жены Краузе.
— Мы ни в чём не виноваты! — сразу заявила она.
— Совсем ни в чём? — Росомаха, удерживая её одной рукой, другой вытащил из кармана шарф-удавку и картинно им взмахнул.
Женщина закричала было, но крик получился коротким — крепкая ладонь запечатала ей рот, а нарядный крепдешин опустился на лицо. Прикосновение шарфа-удавки ввергло её в безумие — она завертелась и забила в воздухе ногами.
— Надо же, как дама испугалась модного шарфика, — язвительно заметил Росомаха. — Отчего бы вдруг? Краузе, перестаньте наконец врать. Люди, что живут в меблированных комнатах на Выгонной дамбе, видели мужчину и женщину. Если вас предъявят этим людям — сами понимаете, что получится. А теперь — кто на самом деле заседал в Федеративном комитете?
Краузе молчал.
— Кто на самом деле заседал в этом проклятом Федеративном комитете? Имена! Ну? — Лабрюйер был спокоен, но, хорошо себя зная, он иногда побаивался собственного спокойствия — мог, долго себя сдерживая, вдруг сорваться, а опомниться, уже когда кулаки ободраны о вражеские рожи.