— Никак, если он хорошо говорит по-немецки, — сразу отрубил Лабрюйер. — Он же не станет валяться на скамейках в парке, как натуральный лаццарони, исполняя баркаролы и канцонетты. Скорее всего, если при нём заговорят по-итальянски, он сделает вид, будто ни слова не понимает.
— Или же, наоборот, изобразит нам классического итальянца с чёрными усами и склонностью к изящным искусствам.
— Есть и третья возможность, — вмешался Барсук. — Итальянцы наняли человека, не похожего на брюнета с чёрными усами. Допустим, белобрысого шведа или голландца.
— Шведку или голландку, — добавил Росомаха. — Опять у нас русская народная сказка: поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.
— Завтра я искать итальянца не стану, потому что с утра уезжаю в Дуббельн, — предупредил Лабрюйер. — Кажись, напал на след...
— Чей?
— Человека, который избежал скамьи подсудимых, хотя должен был бы на ней сидеть. Ведь именно это от меня требовалось?
По физиономии Енисеева Лабрюйер видел, что возможна стычка, и решил не уступать. Тем более, что на него смотрят Хорь, Барсук и Росомаха.
Енисееву явно хотелось отправить Лабрюйера по следу воображаемого итальянца, но и он видел, что Леопард готов сопротивляться. Поскольку наблюдательный отряд формально возглавлял Хорь, Енисеев не стал спорить и навязывать своё мнение.
— Барсук, ты с утра пораньше найди Мартина, чтобы Леопард на нём поехал, — сказал он.
Орман Мартин Скуя раза два или три возил Енисеева, получил хорошие чаевые, и они поладили. Это был здоровенный детина, по сведениям — большой драчун, так что при необходимости мог и защитить Лабрюйера. Экипаж у него был новый, на резиновых шинах, с крытым верхом, с ковровой полстью — укрывать ноги седокам, для запряжки он держал двух лошадей, сильного выносливого мерина и довольно резвую кобылу.
— Будет сделано, — ответил Барсук.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Зима на штранде — время тишины и пустоты. Немногие местные жители ходят по воскресеньям в церкви, а во Владимирской их можно было бы сосчитать на пальцах одной руки. Два раза в месяц приезжает батюшка с причтом, служит, исповедует и причащает. Тем важнее содержать сторожа — слишком велик соблазн утащить из пустого храма серебряную богослужебную утварь.
Гаврила жил в сторожке, устроившись там, как в раю: он с осени припасал дрова и шишки для растопки — целыми мешками. Уж чего-чего, а шишек на штранде хватало. На дворе, во избежание пожара, стояли бидоны с керосином, необходимым для лампы. Раз в неделю Гаврила брал санки и шёл к соседям-рыбакам, оттуда привозил ковригу хлеба, молоко и масло, копчёную рыбу, а чай, мёд, сало, крупы и картошку запасал сам. Гаврила был грамотен, покупал у домовладельцев за гроши оставленные дачниками книги и газеты, читая их в полное своё удовольствие — прихлёбывая горячий чаек, закусывая ломтём хлеба с салом.
Дорога от «Рижской фотографии господина Лабрюйера» до Владимирского храма в Дуббельне — немногим более двадцати вёрст, и Лабрюйер вместо элегантного пальто, в котором только на Александровской щеголять, надел тулуп, одолженный у дворника Круминя, и обул валенки. Панкратов, приглашённый на эту прогулку, тоже был в тулупе и валенках. Чуть ли не три часа по морозцу ехать — это учитывать надо!
Конечно, можно было и автомобиль нанять. Но поездка на бричке зимой — это особая радость, это наслаждение красотой пейзажа, чего автомобиль не позволяет.
Лабрюйер и Панкратов обнаружили Гаврилу возле сарая — он колол дрова и был очень этим занятием доволен. А ещё больше был доволен давними знакомцами, которые привезли угощение — двухфунтовую сахарную голову в синей бумаге и круг колбасы.
— Где живёт Петер Леман, я знаю, — сказал Гаврила. — Он при дочке, внуков нянчит. После той истории... Да ты ж помнишь, Кузьмич! Ему дали понять: не заткнёшь свою поганую пасть, тебя не тронем, а доченьке и внукам достанется...
— Так что за история? — нетерпеливо спросил Лабрюйер.
Гаврила замялся.
— Говори уж, раз начал! — прикрикнул на него Панкратов.
— Пусть он сам расскажет, если захочет.
— А где его искать?
— Я же говорю — при дочке состоит. Доченька хорошо вышла замуж, совсем молоденькая была, а хватило ума — не за голодранца, а за почтенного человека. У него уже внуки были, когда он в эту историю ввязался. Потом подал в отставку, все связи с полицией не то что оборвал, а как топором обрубил.
— Искать-то где?
— В Агенсберге. Так на углу Капсюльной и Голубейной, поди. Там люди подолгу живут, все своих соседей знают. Место тихое, там у дочки с мужем свой дом, сами живут и квартиры сдают. Ну, и он там скучает...
— Скучает? — удивился Лабрюйер.
— Так он же молодой совсем, ему и шестидесяти нет! — ответил семидесятилетний Гаврила. — Ему бы делом заниматься, а не внукам носы утирать. Я ему говорил — ты хоть в сторожа наймись, что ли, на людях будешь. Нет — не хочет, от всех спрятался. Стыдно ему, вот что.
Напившись у Гаврилы чаю, Панкратов запросился домой, но Лабрюйеру взбрело в голову выйти на пляж, подышать морским воздухом.
Дачный посёлок Дуббельн стоял на узком перешейке между берегом залива и петлёй, которую делала река, Курляндская Аа, по дороге к морю. От бело-голубой церкви до пляжа было с полверсты.
Он прошёл эти полверсты пешком, взрывая снег валенками и полами тулупа. Он поднялся на невысокую дюну и увидел замерзший залив — огромное пустое пространство. Между ровным белым пляжем и ровным сероватым заливом вдоль берега шла полоса кривых ледяных глыб. И — всё. И — долгожданная тишина. Ни одной живой души — только лёд, снег, сосны и Лабрюйер.
Это было необходимо — чтобы привести в порядок мысли. Им следовало прекратить суету и течь неспешно, правильно, чтобы одно вытекало из другого, а не прыгало поперёк другого.
Следовало понять: то, что привязывает его к Наташе Иргенской, — любовь? Или он вляпался в увлечение, вроде летнего интереса к Валентине Селёдкой?
Валентина была просто женщина, чья молодость на исходе, женщина-артистка, которой уже необходимо надёжное мужское плечо. Можно держать пари на тысячу рублей, что она, уехав из Риги, вскоре совершила ещё одну попытку — и ещё один мужчина показался ей сильным и надёжным.
Ну и Бог ей в помощь...
А Наташа — женщина, которой владеют сильные чувства. И она ошибается, но не так, как Валентина. Валентина ничего не сделает сгоряча. А Наташа сгоряча объяснилась в любви человеку, которого совершенно не знает. Что это такое было?..
Он вспомнил их последнюю встречу на Магнусхольме. Она была уверена, что погибнет в эту ночь, и, Господи, чего она тогда наговорила!..
А он ведь поверил. И ждал от неё хоть весточки. А весточки всё не было, только Енисеев как-то обмолвился, что госпожа Иртенская с сыном в Подмосковье. Надо было спросить о ней, но Лабрюйер не мог, он бы не выдержал ехидного енисеевского прищура, с него бы сталось и с разворота в ухо заехать.
Так что ждать приветов и поклонов от госпожи Иртенской, похоже, не стоит. Следует успокоиться. Чтобы пейзаж души был, как этот зимний пейзаж, что перед глазами: застывшее море до горизонта, ледяной простор, серое небо, белый снег...
Он повернулся и пошёл прочь от чересчур холодного пейзажа.
Оказалось, Панкратов и Мартин Скуя ждут неподалёку.
— Едем в Агенсберг, — сказал Лабрюйер. — Будем искать Лемана.
Дом, где бывший полицейский агент Петер Леман нянчил внуков, был почтенным каменным трёхэтажным зданием, что в Задвинье пока было редкостью. Строились, конечно, дома на новый лад, шестиэтажные и украшенные лепниной, но — ближе к реке и мосту, ближе к крытому рынку. На Капсюльной улице пока что стояли деревянные двухэтажные домишки.
Этот дом, судя по всему, имел два выхода — на улицу и во двор. Панкратов остался караулить парадное крыльцо, а Лабрюйер распахнул калитку.
Во дворе сидел сторож — большой чёрный пёс, привязанный к будке длинной верёвкой. Он яростно облаял незваных гостей. Лабрюйер остановился у калитки, ожидая, пока на лай выглянет кто-то из хозяев.
Из дверей чёрного хода появился мальчишка лет двенадцати, в ученической шинельке и фуражке.
— Уходите, это частное владение! — крикнул он, не распознав под тулупом и меховой шапкой человека, с которым стоит обращаться повежливее.
— Скажи деду, что пришёл господин Гроссмайстер, — ответил Лабрюйер.
— Деда нет дома.
— Он дома, но не хочет принимать гостей. Скажи ему — пусть немедленно выйдет! — перекрикивая пса, заорал Лабрюйер.
Мальчишка скрылся.
Несколько минут спустя на пороге появился сильно постаревший Леман. Первой приметой старости были довольно длинные волосы — жидкие седые пряди вдоль щёк. Мужчина, отрастивший такое, словно расписывался в своём бессилии и нежелании жить, он полностью принадлежал своей старости и смирился с этим. Затем — седая щетина на щеках и усы, также седые, потерявшие всякий пристойный вид. А ведь Лабрюйер помнил Лемана щеголеватым моложавым мужчиной в котелке и модных ботинках, с изящными, красиво подкрученными усиками.
— Тихо, Кранцис! Господин Гроссмайстер, я давно отошёл от дел, я даже разовых поручений не выполняю. Я хочу тихо дожить те годы, что мне ещё отпущены Всевышним, — сказал бывший агент.
— Леман, мне нужен всего лишь ваш совет.
— Я больше не даю никаких советов.
— Всего несколько слов. По одному давнему делу, восьмилетней давности. Дело было сомнительное, вы его сразу вспомните.
— Оставьте меня в покое, господин Гроссмайстер.
Тут Лабрюйер наконец понял, в чём его ошибка.
— Леман, я больше не служу в полиции! И не собираюсь туда возвращаться. Я ищу вас по частному поручению. В полиции никто не узнает, что мы встречались и разговаривали. Поклянусь чем хотите!
Старый агент спустился на две ступеньки. Лабрюйер удивился было — как же быстро Леман нажил горб. Потом вспомнил — такую сутулость он всегда хорошо изображал, когда переодевался для выполнения задания.