Личико Вилли было взволнованным, даже испуганным.
Хорь уже вообще ничего не понимал. На долю секунды девушка скрылась из виду, Хорь подбежал поближе и увидел, что верзила её подсаживает на переднее сиденье, а Луговская протягивает ей руку, как знакомой.
Если верить Хорю, он не пытался выдернуть девушку из автомобиля, он всего лишь нечаянно поехал по ледяной лепёшке, которую нерадивый дворник не присыпал ни песком, ни золой, и оказался чересчур близко к автомобилю. Опять же, если ему верить, он ни слова не сказал Вилли, но верзила отчего-то встревожился и замахнулся на него. Как началась драка, Лабрюйер не понял. Зато понял, чем она кончилась. Раздался оглушительный свисток городового, непонятно откуда возник околоточный надзиратель. Видимо, из чувства самосохранения они не тронули верзилу, а вцепились в Хоря. Верзила исчез, а автомобиль отбыл ещё раньше, в самом начале драки.
— Говорил я тебе, что с этой Вилли дело неладно, — проворчал Лабрюйер. — Думаю, с Минни тоже. Жаль, Росомаха не знал, о чём на самом деле нужно расспрашивать соседскую прислугу! Вот что мы знаем о милых барышнях, кроме того, что они обожают оперу? И какой смысл в этой любви к опере? Если барышни — подчинённые Луговской, то ещё можно понять их поиски итальянца или итальянки, но совершенно непонятно, почему они прекратили поиски и стали брать уроки у Лемберг, которая тоже явно в подчинении у Луговской?
— Я не знаю, — ответил Хорь. — Где бы взять свинцовую примочку? В таком виде меня нельзя выпускать к клиентам.
— Чёрт с ними, с клиентами! Ян сам справится!
На следующий день Хорь отсиживался дома, а Лабрюйер трудился в фотографическом заведении и ждал — не появится ли Енисеев с новостями. В свободную минуту он усадил перед собой Яна и спросил, что тот знает об актёрах-латышах. Оказалось, парень лично ни с кем не знаком и о лицедеях, подвизавшихся на сцене ещё до беспорядков, не знает решительно ничего. Но его школьный преподаватель словесности, образованный на русский лад латыш по фамилии Плауде, был великий театрал, и Лабрюйер отправил Яна узнавать про актёра Рихарда Берзиня. Яну повезло — он в тот же день встретил старика, и тот сообщил, что на Берзиня надежды мало. Сам Плауде 26 августа 1906 года был в театре на вечере в честь этого самого Берзиня, и там его чуть ли не на сцене арестовали. В январе 1907 года его освободили из тюрьмы под немалый денежный залог, а вот кто внёс залог — неизвестно. Деньги эти так и пропали, потому что Рихард Берзинь без зазрения совести тут же удрал за границу и более в Риге не появлялся.
— Залог мог внести тот, кому невыгодно, чтобы Берзинь раскрыл рот, — сказал Лабрюйер Хорю, навестив его вечером. — И мог он это сделать через третье лицо.
— Шмидт, Рейтерн, Розенцвайг, Ламберт... — пробормотал Хорь.
— Думаю, что Рейтерн. Он из богатой семьи.
— И Розенцвайг не нищий, если имеет яхту.
— Ламберт мог неплохо поживиться после расстрела Энгельгардта. Всё-таки он помог доброму дядюшке Краузе наложить лапу на деньги Энгельгардта. А Шмидт?
— Про него нужно спрашивать Горностая! Ох, не дай бог, притащится, а я в таком виде!
— Я тебя прикрою, — пообещал Лабрюйер. — А ты сиди и думай, как быть с фальшивым Собаньским.
— Собаньский должен стать наживкой на крючке, чтобы к нему протянуло лапку Эвиденцбюро. Но как?..
— Я могу устроить на «Моторе» скандал и разоблачить Собаньского. Но это будет скандал для одного зрителя — Рейтерна. Шмидт и Розенцвайг узнают об этом, когда Собаньский будет уже в каталажке. А три скандала в один день и с одной примадонной — извини, Хорь, это человеку не под силу...
— Мне нужен Росомаха.
— Это уж само собой!
Лабрюйер понимал — Хорь страстно жаждет понять, что за игру ведёт Вилли. А зацепок пока три — дом на Нейбургской, где живёт Луговская, дом на Виндавской, где живёт Петерсон, и синий «Руссо-Балт» модели «С-24».
И Лабрюйеру было даже любопытно — не треснет ли голова неопытного командира от такого количества разнообразных следов и странных событий.
— Знаешь что? — осторожно сказал он. — А не доложить ли тебе начальству о Собаньском? Не сказать ли правду — так, мол, и так, не знаю, можно ли вообще эту карту разыграть с пользой для дела?
— Доложить-то можно. А что обо мне подумают?
— Подумают, что ты — человек на своём месте. Умеешь командовать и умеешь подчиняться. Знаешь пределы своих возможностей. Беспредельному человеку, вообще-то, место на Александровских высотах...
И Лабрюйер опять вспомнил Андрея Кляву.
Клява оказался слаб, его душа не выдержала натиска многих людей, внушавших ему, будто он — убийца. Но Клява изначально умён, иначе не поступил бы в политехникум. И он до последнего надеялся, что ситуация как-то разъяснится и он сможет вернуться к занятиям — вон, даже учебники взял с собой в карцер и в камеру...
Хорь сидел, опустив голову, и вертел в руках ножницы.
— Хорь, это не поражение, — сказал Лабрюйер. — Понимаешь? Это даже отчасти победа — итальянца-то мы раскусили.
Он ждал, что на это ответит Хорь и не сделает ли попытку приписать всему руководимому им отряду личное достижение Леопарда. Склонность к таким затеям у него имелась.
— Я доложу, что ты раскрыл итальянского агента, — подумав, ответил Хорь.
Лабрюйер усмехнулся — дитятко уже начинает понимать, что не бывает победы любой ценой. Но её неизвестно, что оно, нещечко с фонарём под глазом, на самом деле напишет в донесении.
— Пойду я, пожалуй. Спокойной ночи, Хорь.
— Какая там спокойная... Мне ещё сочинительством заниматься.
На следующий день Хорь рано утром, ещё в потёмках, прибежал в фотографическое заведение, чтобы продиктовать по телефону своё донесение стенографисту. Показываться в таком виде семейству Круминей он не желал. Лабрюйер встретил его, когда он возвращался обратно, и вразумил: можно же наложить на глаз повязку и сочинить какое-нибудь хитрое глазное заболевание.
— Я болван, — ответил на это Хорь. — Матерь Божья, какой же я болван!
— А что такое?
— У меня нет бинтов! Нет, ты можешь это себе представить? У меня нет бинтов! Нет, ты это можешь...
— Значит, ты сейчас прикажешь подчинённому сбегать в аптеку и принести бинты! — сурово оборвал его Лабрюйер.
И, не дожидаясь приказа, повернулся и пошёл к ближайшей аптеке на углу Александровской и Столбовой.
Ему было смешно — в самом деле, отряд должен иметь всё медицинское хозяйство. Выходит, отряд состоит из пятерых разгильдяев. Нет, из четырёх — Енисеев, самый опытный из всех, знал, что бинты, йод, вата, свинцовая примочка, морфий рано или поздно понадобятся. Стало быть, хотел, чтобы Хорь набил очередную шишку, но это уж чересчур — речь идёт о здоровье людей, а может, и о жизни...
Накладывать повязки Лабрюйеру доводилось. Тут была самая несложная, а его как-то обучили даже делать «шапочку Гиппократа». Хорь долго вертелся перед зеркалом, натягивая парик так, чтобы прядь как можно ниже спускалась на забинтованный глаз. В «фотографии» он засел в лаборатории, а в салоне не появлялся.
На следующий день Лабрюйер заспался и пришёл в «фотографию» позже всех.
— Я принял телефонограмму для тебя, — сказал Хорь Лабрюйеру. — Вот. Читай. Она длинная, а смысл такой: «Лизетту» в Выборге опознали, она швартовалась там примерно в то же время, когда пропала девочка. А вот рожу Розенцвайга не опознали. Согласись, физиономия у него приметная, такие кудряши не каждый день попадаются.
Лабрюйер молча прочёл телефонограмму.
— Сидел в каюте и не высовывался, что ли? — спросил он. — Или даже вовсе не добрался до Выборга, а ждал где-нибудь в Котке. Тогда, значит, сидел там в гостинице и ждал добычи. Хорь, не удивляйся — ему могли поймать девочку в соответствии с его вкусами. Значит, нужно связаться с Коткой. Это — раз. Два — узнать, кто нанимался на «Лизетту» матросом.
— Хочешь сказать, что он нанял какого-то подлеца?
— Похоже на то. Или даже двух. Нам опять нужен Пича.
— Хочешь послать его на Кипенхольм?
— Он там с кем-то подружился. А пользоваться «Атомом» мы его обучили. Ян! Эй, Ян! Сбегай, позови братца!
Пича сидел дома и делал уроки. Он примчался, безмерно благодарный, что спасли от тетрадок и присмотра строгой матушки.
— Хочешь опять съездить на Кипенхольм? — спросил Лабрюйер. — Возьми с собой Кристапа, вдвоём ехать веселее. И «Атом» я тебе дам. А дело будет такое — отыскать того парня, у которого на дворе зимует «Лизетта»...
— Это Матис Витинь!
— И узнать, кого из островитян нанимали матросом на эту «Лизетту». Чтобы ему приятнее было помогать, потрать на него пару кадров. Пусть позирует на фоне «Лизетгы». Обо всём его расспросите. Но сами с тем матросом не встречайтесь. Просто запомните имя, а потом запишите. Это надо сделать быстро, так что в школу завтра не пойдёшь.
— Господин Гроссмайстер, Матис уже служит в Балластном порту, помогает на дровяном складе. Днём он, наверно, занят.
— Ну, значит, найдите его на складе, там изведите пару кадров. С орманом я рассчитаюсь сам, а это — вам с Кристапом, — Лабрюйер вручил Пиче два гривенника.
Потом он поехал на трамвае искать Мартина Скую. Возле Немецкого театра ормана не было, но его товарищи обещали передать, чтобы немедленно мчался в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера». Скуя прибыл вечером и получил задание: утром увезти мальчишек, днём привезти, а пока они носятся по Кипенхольму, съездить к тёще, разведать — что там творится в доме, где живёт дочка покойного Лемана.
— Леопард, твоя погоня за маньяком из тебя самого скоро сделает маньяка, — сказал Хорь.
— Может быть, — согласился Лабрюйер. — Но я уже не могу перестать. И, в конце концов, велики шансы, что Эвиденцбюро получает сведения от Розенцвайга. Он же и на «Моторе» бывает, и на «Унионе» у него наверняка служат бывшие однокашники.
— Ты думаешь, что этот херувимчик и в расстрелах замешан, и девочек убивал?
— Почему бы нет? Убийца — это... Хорь, я их повидал больше, чем ты... Это не совсем человек. Я видел женщин-убийц — одна была редкая красавица, тонкая, изящная, прямо статуэтка. Я видел мальчика, лет четырнадцати, который убил двух младших братьев. В гимназии был первым учеником в классе... Убийца — не обязательно небритый детина, который скалится, как шимпанзе, и показывает клыки. Феликс Розенцвайг может оказаться большим любителем предсмертн