— Леман, вы же помните, почему я ушёл из сыскной полиции. И вы прекрасно знаете, что я пил, как сапожник... как целый батальон сапожников! С полицией у меня теперь ничего общего. Я нашёл вас, потому что вы можете помочь, и я вам заплачу. Нужны подробности, которых, кроме вас...
— Господин Гроссмайстер, я никаких советов давать не буду. И я очень вас прошу... прошу, понимаете? Забудьте сюда дорогу! Вас не должны тут видеть! Вы хороший человек, господин Гроссмайстер, но не приходите больше!
— Хорошо, Леман, я больше не приду. Прощайте.
С тем Лабрюйер и отступил за калитку.
Разговор получился странный, ясно было одно — Леман здорово напуган. А вот чем напуган — это вопрос... Той ли давней историей, о которой говорили Панкратов и Гаврила?
Лабрюйер полез в бричку, где ждал его Панкратов.
— Вот что, Кузьмич. Леман совсем человеческий вид потерял, разговаривать не захотел. Давай выкладывай, что ты знаешь о той истории.
— Да мало что знаю. Там, видно, какие-то большие господа были замешаны. Вы, Александр Иванович, помните, как в Московском форштадте, у пристани, под причалом, подняли тело девчонки?
— Вроде нет... Наверно, я тогда уже ушёл из полиции.
— Девчоночка, лет тринадцати, в чём мать родила... Горло перерезано... Вспомнить — жуть берёт. По розыску вышло, что девчонка рано в б...дское ремесло пошла. Откуда взялась — непонятно, опознала её одна проститутка, и она же подсказала, где девчоночка по вечерам околачивалась. Имя назвала, сказала — вроде то ли из Режицы, то ли из Люцина, в общем, из тех краёв, сбежала из дому. А кому и для чего понадобилось её убивать — непонятно. Несколько матросиков к делу притянули, сторожей, что при спикерах состоят...
Спикерами Панкратов на рижский лад называл большие кирпичные амбары на двинском берегу.
— И без толку?
— Грузчика одного обвинили. На суде как-то всё так связно получилось, что грузчика упекли...
— По свидетельству проститутки?
— А что она, не человек, что ли? Трезвая пришла, чистенькая, говорила толково, чего ж ей не поверить? А Леман как раз и не поверил. У него две внучки уже были, старшенькая — ненамного моложе, он над внучками трясся прямо.
— Когда ж он женился?
— Совсем смолоду женился, и не на девке, а на брюхе, — усмехнулся Панкратов. — Успел, потрудился! Дочку они родили. Ту, что потом хорошо замуж вышла, дома вот этого хозяйку.
— Поехали! Я завезу тебя, Кузьмич, на Конюшенную, а ты мне по дороге всё расскажешь.
Зимой двинский лёд был весь исчерчен колеями, иная дорога наискосок, от Ильгюциема до Московского форштадта, была даже ёлочками для красоты обтыкана. Пока пересекали реку, Панкратов рассказал про другое дело — от первого оно отличалось тем, что тело нашли на чердаке заброшенного дома весной, а сколько оно там пролежало — неизвестно, так что — и концы в воду, и судить некого.
— Московский форштадт? — уточнил Лабрюйер.
— Где ж ещё... Вечно там всякие безобразия, вы же помните. А вот третье дело... Да вы непременно про него в газетах читали.
— Точно! — воскликнул Лабрюйер.
— Вот в третьем наш Леман, кажется, и того... отступил...
История была похожая — убитая девочка, тело поднято на Кипенгольме, на Лоцманской улице, в кустах за чьим-то огородом. Девочка непростая, приехала в Ригу с гувернанткой, погостить у родственников, и пропала. И в Москве у неё родня, да ещё какая! Леман, ещё когда девочка пропала, взял след, и на сей раз не случилось проститутки, которая трезвой пришла в полицию и наговорила на девочку всякого. Зато пропала гувернантка. И дальше было непонятное...
Вроде бы Леман где-то отыскал эту гувернантку, но куда она после того девалась — неизвестно. Вроде бы чуть ли не за руку схватил человека, который собрался эту гувернантку убивать. С Леманом был напарник, молодой агент Митин, так тот — погиб, и о его смерти Леман рассказал подозрительно кратко: — вот только что был жив, отошёл за угол, и потом — лежит за углом с перерезанным горлом...
— Что его запугали, понятно. И что он знает, кто убийца, тоже понятно, — сказал Лабрюйер. — И что молчанием платит за жизнь внуков, понятно. И что убийца имеет возможность в любую минуту стремительно напасть и убить детишек, — понятно... А осудили, помнится, какого-то студентишку. Его рыбаки ночью видели неподалёку от места, где подняли тело.
— Да, адвокат ещё доказывал, что парень не в своём уме. С ним особо и не спорили — спятил так спятил, главное — пойман и осуждён. Так-то, господин Гроссмайстер. И Леман показал на того студента и чуть ли не на следующий день ушёл из полиции. Но мы все тогда Леману поверили — опознал парнишку, какие могут быть разговоры? А потом стал я думать, думал, думал... И так, и сяк это дело вертел в голове. Гувернантку-то ведь не нашли, жива или нет — непонятно. И на суде как-то так обошли это дело с гувернанткой... Зря мы к Гавриле ездили! Если Леман не хочет говорить — и не заговорит.
— Сам вижу.
Лабрюйер замолчал. У него в голове начал выстраиваться план действий.
— Убийца-то, значит, ещё в Риге... — пробормотал он.
Панкратов покивал.
Мартин Скуя волей-неволей слышал этот разговор.
— Если господа позволят сказать... — осторожно начал он.
— Говори, братец, — разрешил Лабрюйер.
— У меня тут поблизости тёща живёт. Наверняка всё про соседей знает.
— А ты с тёщей ладишь? — спросил сообразительный Панкратов.
— Когда как. Но могу к ней заехать ради праздника, взять жену, детей — и в гости.
— Это ты хорошо придумал.
— Тёще подарок надо бы, давно она от нас ничего не видала...
— Намёк понял, — ответил ему Лабрюйер. — Держи полтинник. Купи ей два фунтовых творожных штолена с цукатами...
Это лакомство недавно принёс в фотографическое заведение Хорь, и оно всем понравилось. Как и большинство немецкого рождественского печева, оно могло храниться долго, хоть до Пасхи.
В «Рижской фотографии господина Лабрюйера» опять было шумно — дворник Круминь вколачивал в стенку гвозди для хитрой конструкции с кронштейном, собственного изобретения, которой следовало удерживать от падения ёлку, а Хорь, стоя рядом, давал смехотворные советы, от которых Ян и Пича чуть за животы от хохота не хватались.
Ян, красивый восемнадцатилетний парень, с утра бегал, разнося заказанные карточки, а теперь, переодевшись в приличный костюм, был готов обслуживать клиентов. Костюм ему купили в складчину — десять рублей дали родители, другие десять — Лабрюйер в счёт будущих заслуг. Кроме того, Ян начал отращивать усы, и Енисеев, чьи великолепные усищи, неслыханной густоты, у многих вызывали зависть, подарил ему особую щёточку для расчёсывания и укладки, а также усатин под названием «Перу», реклама обещала, что за три недели на пустом месте от этого усатина вырастет целый лес. Это был царский подарок — флакон стоил целых полтора рубля. Но Енисеева, видимо, развлекала суета вокруг Яновой растительности на физиономии.
Пича всё собирался залить во флакончик усатина чего-нибудь неподходящего, но госпожа Круминь, догадавшись о такой диверсии, заранее пригрозила своему младшенькому розгами.
Сама она сидела за столиком, как важная дама, в новой юбке и новом жакете, и изучала альбомы с фотографиями, критикуя неудачные причёски и умиляясь мордочкам детишек.
Словом, в фотографическом заведении царил патриархальный рай, можно сказать — истинно немецкий рай, в котором все улыбчивы и доброжелательны, в меру сентиментальны и деловиты.
К Лабрюйеру поспешили навстречу, освободили его от тулупа и шапки, а валенки он снял уже во внутренних помещениях заведения. Там он обнаружил Енисеева с Барсуком, которые только что явились, но вошли не через салон, а с чёрного хода.
— Не знаю, тот ли след я взял, но на что-то подходящее наткнулся, — сказал Лабрюйер. — Кончится это тем, что я раскрою кучу давно позабытых дел, но нужного человека так и не найду.
— Найдёшь, — твёрдо ответил Енисеев. — Я тебя знаю. Ты только с виду такой праведный бюргер. А когда припечёт, хватка у тебя леопардовая.
— Может, обойдёмся без комплиментов? — почуяв в голосе боевого товарища неистребимое ехидство, спросил Лабрюйер.
— Но ты пробуй и другие варианты. Нам нужен человек, который вертится вокруг «Феникса», «Мотора» или даже резиновой фабрики братьев Фрейзингер. Да, брат Аякс, шины для велосипедов и автомобилей — тоже такой товар, что армии требуется.
На следующий день Лабрюйер пешком, для моциона, отправился в Московский форштадт. Это был именно моцион, без размышлений о маршруте: Лабрюйер вышел на Мельничную улицу и прошагал целых две версты, всё прямо да прямо, и вот ноги сами принесли его к тому месту, где в Мельничную упиралась Смоленская улица, не так давно названная Пушкинской. Новое название пока не прижилось — мало кто из форштадских жителей знал, какой такой Пушкин, а город Смоленск был всем известен.
На углу рядом с постовой будкой стояла скамейка. При виде этой скамейки всякий первым делом подумал бы о слоне, которого она должна выдержать. Но скамейку городские власти (видимо, по предложению покойного градоначальника Армитстеда, любившего интересные затеи) поставили для одного-единственного человека. Это был будочник Андрей, настоящий великан с пудовыми кулачищами. Служить он начал в незапамятные времена, а теперь сделался не просто огромен, но ещё и толст.
Андрея все звали именно так — вряд ли кто из форштадских береговых рабочих, складских грузчиков и жулья знал его фамилию, но вот с кулаками познакомились многие. Если вдруг посреди недели затевалась драка (субботние и воскресные драки были чуть ли не узаконенным развлечением здешних мастеровых), бабы тут же принимались вопить: «Бегите за Андреем!» Его находили на скамье, откуда он созерцал реку, он преспокойно шествовал к тому кабаку, у дверей которого безобразничали, и раскидывал драчунов, как щенят. А в субботу и воскресенье он сам шёл в места, которые считал подозрительными и многообещающими.