Лабрюйер шёл по Александровской, и так, и сяк поворачивая слова Розенцвайга, но каждое могло оказаться враньём. Возможно, он решительно всем на всякий случай говорит, что давно никуда не ходил на «Лизетте». Причём сразу, не дожидаясь вопросов... а странно, что у него есть младший братец, которому неинтересна яхта... Или не братец, кузен, дальний родственник... если он студент, то вряд ли ему более двадцати пяти... самый прекрасный возраст для атлетической гимнастики и любимого студентами фехтования, для конных и морских подвигов...
Розенберг привязан к этому Отто, раз таскает ему в политехникум продовольствие...
И тут Лабрюйер, остановившись на углу Александровской и Мельничной, громко сказал:
— Дурак!
Это относилось не к кому-то из прохожих, а к нему самому.
Из кусочков, из осколочков, из непонятных словечек картинка сложилась.
Отто Розенцвайг за какие-то подвиги угодил в карцер. Узников кормили, но кормили плохо — чтобы осознали свою вину и раскаялись. Вот почему Феликс Розенцвайг тайно передал ему через сторожа корзинку с едой. Пятьдесят копеек, видимо, были обычной таксой. В корзинке лежала тетрадь, а что по этому поводу сказал сторож? Он сказал про пакостников, которые от скуки такое сочиняют!..
И точно — Лабрюйер знал же, знал, что стены карцера до самого потолка разрисованы и исписаны студентами! Институтское начальство относилось к этому обычаю снисходительно, не приказывало белить стены и, очевидно, от души развлекалось, заглядывая в карцер и даже приводя туда гостей.
Где-то там, в углу, Андрей Клява, чувствуя, что рассудок мутится, и, боясь, что записи на задних страницах учебников уничтожат враги, написал правду об убийстве Маши Урманцевой! И она все эти годы пребывала там нетронутой, как и фривольные женские фигурки, как и эпиграммы на русском, латышском, немецком, французском, польском и даже на латыни.
Осталось попасть в карцер.
Лабрюйер поспешил в «фотографию». Хорь сидел в лаборатории и не мог его впустить — шла проявка плёнок. Так что Лабрюйер, не докладывая ему, принялся за поиски инспектора Линдера.
— Ещё одного самозванца изловил? — спросил Линдер. — Мы ещё этого в Санкт-Петербург не отправили, сидит на Малой Матвеевской.
— Покаялся в грехах?
— Конечно же нет! И тело настоящего Собаньского не найдено.
— Знаешь что? Он ведь, может, и жив. Он же считал себя гением! А когда у него пропали чертежи аэроплана, он мог сперва с горя напиться, а потом сказать себе: «Собаньский, ты гений и обязан доказать всему свету свою гениальность! Ты не можешь помереть в безвестности!» Так что свяжись с люцинской полицией — может, он там новые чертежи рисует.
— Хотелось бы, чтобы ты оказался прав, — с сомнением сказал Линдер. — Но тебе же не Собаньский нужен?
— Нет, я должен попасть в карцер.
— Куда?! — и инспектор расхохотался.
— В карцер политехникума, и как можно скорее. А там сейчас сидит очередной молодой шалопай.
— Что тебе там понадобилось?
— Помнишь, я пытался раскопать историю убийства девочки, Маши Урманцевой? У меня есть подозрение, что правда об этом убийстве записана на стене, между всякой студенческой ахинеей.
— И кто же её там записал?
— Андрей Клява. Он, перед тем как его арестовали, несколько дней прятался в карцере.
— А ты откуда это узнал? Погоди... Не ты ли совершил налёт на Александровские высоты с дымовыми шашками? Горнфельд чуть сам умом не тронулся — всё искал смысл в этом преступлении.
— По долгу службы, Линдер, по долгу службы...
— Послушай, Гроссмайстер, с того времени прошло немало лет. Я не уверен, что послание на стене карцера, оставленное человеком, который вот-вот спятит, надёжное доказательство.
К этому посланию студенты могли от скуки много всякой дряни приписать.
— Могли. Но давай посмотрим вместе. Сейчас в карцере сидит Отто Розенцвайг...
Линдер рассмеялся.
— И хорошо, что сидит! Пусть на досуге подумает о белых мышках.
— При чём тут мышки?
— Он где-то раздобыл две дюжины белых мышей, запер их в картонной коробке, а коробку перед лекцией спрятал в кафедру — знаешь, в кафедрах есть, непонятно зачем, такая ниша под наклонной доской, обычно она пустая. Мыши очень скоро прогрызли коробку и полезли оттуда во все стороны. Профессора Янсона чуть оттуда на кладбище не свезли.
— Он же не дама, чтобы мышек бояться.
— Ты не знаешь! Профессор не дурак выпить, и студенты это раскусили. Вот Розенцвайг и решил устроить ему белую горячку наяву. Так Янсон к нам пришёл с заявлением, кричал тут, обещал до самого царя дойти. Может, и дошёл бы, но вмешались корпорации. Ты же знаешь — все эти «Fraternitas Baltica», «Concordia Rigensis», «Rubonia», все эти бурши, и даже латышская «Талавия» — все за Розенцвайга вступились и поставили под ружьё папенек и дядюшек, которые тоже когда-то были буршами. Так что Розенцвайг получил две недели карцера, но уж эти две недели он отсидит полностью.
— Но мне нужно туда попасть.
— Тебе нужно туда попасть... Извини, ко мне пришли! Найди меня ближе к вечеру!
Лабрюйер повесил трубку и постучал в лабораторию.
— Фрейлен Каролина! Нужны хорошие карточки тех бородатых мужчин, что пилили дрова. Я бы их сегодня отправил по нашим каналам в Выборг.
— Охота на маньяка, том двадцать пятый, глава семнадцатая! — донеслось из-за двери.
Вынося из лаборатории готовые карточки, Хорь придал физиономии вид умудрённого опытом старца и произнёс с совершенно енисеевским ехидством:
— Чем бы дитя ни тешилось...
Но он связался с начальством и доложил, что опять необходима помощь выборгской полиции.
Лабрюйер помчался на вокзал и отправил карточки, с вокзала пошёл в сыскную полицию, но Линдера там не нашёл — на Канавной улице нашли зарезанную проститутку Верку, и было подозрение, что девицу прикончил её «кот» — хитрый и ловкий, как обезьяна, вор по прозвищу Ванечка, которого никак не удавалось взять с поличным.
— Другого времени не нашёл... — проворчал Лабрюйер. Он понимал, что взять показания у обитательниц всех четырёх борделей, знавших о романе Верки и Ванечки, а также у прислуги и жителей соседних домов, — дело долгое и муторное. Оставалось только возвращаться в фотографическое заведение.
Там Хорь работал над диспозицией задуманной операции, вычерчивая на кроках маршруты и колдуя с часами.
— Пойдёшь в паре со мной, — сказал он Лабрюйеру. — Я так решил.
Спорить не имело смысла — да и о чём тут спорить? Если не с Хорём, так с Росомахой, хотя Росомахе Лабрюйер как-то больше доверял.
Мешать Хорю он не стал и засобирался домой.
— Леопард, завтра мы съездим в Шмерльский лес хотя бы на час. Ты должен освоиться с лыжами.
— Чёрт бы их побрал!
— Надо, Леопард. Надо — и точка.
— Когда приедет заказанная агентесса из столицы?
— Куница уже работает. Очень толковая девица. Кстати, отличная лыжница. Росомаха поселил её в доме возле Мейерхофа, так она сразу, в тот же день, побежала на лыжную прогулку. Вот он, тут, этот дом. Очень удачный выбор.
— Да, и та роскошная вилла рядом, и дача, где проказничают Луговская с Лемберг. Похоже, там ещё кого-то спрятали.
— Вот заодно это и выяснится, — сухо ответил Хорь. — Росомаха отличный агент. Надёжный товарищ, и актёрские способности немалые. Он побывал на Елизаветинской и выяснил — девица Вильгельмина Гофман с родителями живёт там уже три года. О семье известно, что раньше жили на Мариинской, угол Матвеевской, проверить несложно. Другая Вильгельмина была замечена неоднократно, приезжала в гости, потом вообще там поселилась, её фамилию соседи не знают, а подбираться слишком близко к Гофманам Росомаха не рискнул. Ты это желал услышать?
Лабрюйер вздохнул и ничего не ответил.
— Ты полагаешь, её завербовали недавно? И она приходила сюда, к нам, потому что она и была настоящим агентом, следившим за нами, а дурака Феррони нам просто подсунули?!
— Хорь, это логичная версия. Но девушка слишком молода, чтобы её сразу отправили с таким поручением.
— Ну и что? Я тоже... я ещё молод! Но мне же поверили, меня же поставили командиром! Ты тоже считаешь меня мальчишкой? Да?
— Нет. Ты действительно командир.
— Прости. Я просто сильно беспокоюсь.
— Да будет тебе...
Утром они поехали в Шмерльский лес и там больше часа катались, дыша свежайшим воздухом. На сей раз Лабрюйер не отравился кислородом.
— Теперь я хоть уверен, что ты во время операции не заснёшь стоя, — поддразнивал Хорь.
Вернувшись, они переоделись — Хорь в ненавистный наряд фрейлен Каролины, а Лабрюйер в обычный костюм.
— Потерпи ещё немного, — сказал товарищу Лабрюйер. — Скоро этот маскарад кончится.
— А если начальство решит, что мне так по гроб дней моих и придётся ходить в юбке?!
— Горностай сказал, что тебя готовят для серьёзного задания. Может, и там маскарад потребуется.
— Остаётся только поставить свечку Богородице, чтобы этого не случилось, — усмехнулся Хорь.
Лабрюйер прямо при нём связался с полицией. Линдера не было — инспектор с агентами где-то гонялся за Ванечкой.
— Чёрт возьми... — проворчал Лабрюйер. — Прямо хоть иди в политехникум с отмычкой...
Зазвонил телефонный аппарат. Хорь был к нему ближе — он и снял трубку.
— Да, я, — сказал он. — Да, понятно. Хорошо. Благодарю. Ещё что-то? Так... Благодарю. Ближе к ночи свяжемся. Бог в помощь.
— Что-то важное? — спросил Лабрюйер.
— Сообщение от Куницы. Нам следует поторопиться с операцией. На даче, где теперь живёт Луговская, похоже, пакуют чемоданы. Кажется, арест пана Собаньского показал Эвиденцбюро, что следующие кандидаты на тюремную камеру — их агенты.
— Нет худа без добра. Кто спешит — тот ошибается.
— Хотелось бы... Ну что же... Послезавтра.
Линдер объявился поздно вечером — сам заехал в гости к старому товарищу.
— Я вот что придумал, — сказал он. — Я свяжусь с институтским начальством и скажу, что Розенцвайг у нас проходит свидетелем по одному делу, нужно взять показания. Поскольку его в сыскную полицию не выпустят, мы, так и быть, сами к нему придём. Но, Гроссмайстер, если ты сразу не найдёшь мемуаров Клявы, во второй раз тебя пустят в карцер через неделю, не раньше, и то — по тайному сговору со сторожем.