— Хорошо.
— Времени у тебя будет немного — не больше часа.
— Рискнём. Я возьму хорошие электрические фонарики.
— Тогда я завтра телефонирую в деканат и договариваюсь.
Институтское начальство даже обрадовалось — было бы очень хорошо, если бы безобразник оказался замешан в какой-то уголовщине, это бы его научило уму-разуму. Оно позволило брать показания хоть два часа, но — вечером, а вечер наступал рано, в пять уже темно.
— Я сегодня не смогу, — сказал Линдер, — давай уж завтра. Может, ночью удастся взять этого подлеца.
— Завтра у нас... — Лабрюйер чуть не сказал «операция», но Линдер понял.
— Во сколько вы начинаете?
— В одиннадцать вечера, когда в нужной местности все угомонятся и лягут спать.
— Ну, до этого часа мы управимся! По крайней мере, поймём, существуют мемуары в природе, или это бред безумца.
Лабрюйер повесил трубку, и тут же телефонный аппарат снова затрезвонил.
— Вас вызывает Выборг, будете говорить? — спросила телефонистка.
— Буду, буду, барышня!
— Связь очень плохая, в любую минуту может прерваться.
— Благодарю!
Пискнуло, зашуршало, далёкий суровый бас сообщил:
— По запросу осведомительного агентства. Два человека опознаны. Возможно, экипаж яхты «Лизетта», вызванные свидетели...
В трубке захрюкало, несколько важных слов пропало напрочь. И дальнейшая речь прерывалась этим гадким издевательским хрюканьем.
— ...были замечены в тот день, когда пропала... подтвердил... в полном соответствии... подтвердили... Опознание проводилось...
Тут связь наладилась, и Лабрюйер услышал громкое, бодрое и отчётливое:
— Доложил частный пристав Овчинников!
— Донесение принято! Благодарю, господин Овчинников! — заорал Лабрюйер и, не повесив трубку, устремился в лабораторию.
— За тобой гонится маньяк? — осведомился Хорь.
— В Выборге опознали Герца и Франка! Их видели в тот день, когда пропала девочка. Конечно, нужны ещё подробности, но мы уже наступаем этой сволочи на пятки! Когда возьмём эту парочку, узнаем, кто был тогда на яхте.
— Разве не Розенцвайг?
— Я уже не знаю. Розенцвайг сказал, что на яхте часто выходят в залив его друзья. Если так — это может оказаться кто угодно. Даже Ламберт! Но знал бы ты, Хорь, сколько вранья я наслушался от преступников!
— Догадываюсь. Я вот думаю — не привлечь ли твоего протеже Мякишева. Мюллер не совсем ещё здоров. Я думаю — если посадить Мякишева в автомобиль к Мюллеру, он может при нужде быть и курьером. Он шустрый, должен быстро бегать.
— По ночному лесу и по колено в снегу?
— Я ещё подумаю. Курьер может пригодиться. Найди его вечером и спроси, умеет ли он бегать на лыжах.
— Хорошо.
Лабрюйер заглянул к Сеньке и задал этот вопрос. Ответ был примерно такой, какого он и ожидал. Если бы Лабрюйер спросил, умеет ли Сенька прыгать с ранцевым парашютом, который недавно изобрёл Глеб Котельников, прозвучало бы то же радостное:
— А чего тут не уметь? Это мы запросто!
— А не врёшь?
Сенька немного смутился. Выяснилось — видел, как другие парнишки бегают на лыжах, а ему — кто ж купит? Подумав, Лабрюйер велел Сеньке завтра прийти к себе, как только освободится, но не позже половины десятого, и подниматься двумя этажами выше, там будет ждать господин Хорь. И сказать Хорю чистую правду!
На следующий день Лабрюйер, приготовив дома всю необходимую для беготни на лыжах одежду, сел перед телефонным аппаратом и смотрел на него, как цирковой гипнотизёр Осип Фельдман на красавицу-ассистентку. Его отвлекали, он выбегал в салон, возвращался к аппарату и к пяти часам дождался звонка. Затем, радостный и возбуждённый, дождался, пока Хорь в образе фрейлен Каролины завершит съёмку и выпроводит клиентов.
— Хорь, мы с Линдером сейчас пойдём искать мемуары Клявы, — сказал Лабрюйер.
— Сегодня?
— Да.
— Леопард, ты не забыл, что у нас сегодня?
— Нет, конечно. До девяти я запросто вернусь и успею переодеться.
— В десять выезжаем из дома. Росомаха предупредил Скую, он будет ждать на углу Столбовой и Дерптской.
— По дороге сам зайди в полицейское управление и договорись — если мы ночью кого-либо привезём, так чтобы приютили до утра, а утром по распоряжению из столицы отвезли на Малую Матвеевскую. Там держат две свободные камеры.
— Будет исполнено.
— Хорошо, иди.
Лабрюйер немного удивился спокойствию Хоря и слишком медленной речи. Видимо, командир понемногу вводил себя в какое-то особое необходимое ему состояние. Это самоуглубление было Лабрюйеру понятно не путём наблюдений и логических выводов, а как-то иначе — чутьём, что ли.
Предстояла операция, которая покажет, на что способен этот двадцатидвухлетний командир. И не только начальству покажет — как Лабрюйер понимал, в первую очередь должен быть поставлен на место Горностай. И эта задача могла помочь выполнить главную — а могла и помешать...
Войдя с Линдером в карцер, Лабрюйер ужаснулся. Ему однажды доводилось сюда заглядывать, но его тогда мало беспокоила величина помещения и высота потолков.
Расположенный под самой крышей и довольно холодный карцер был большой комнатой — девяти аршин в длину, четырёх аршин в ширину, но это бы ещё полбеды — потолок оказался на высоте чуть ли не двухсаженной, при этом стены были исписаны и разрисованы сверху донизу, что внушало уважение к студентам: будущие инженеры ухитрялись забраться так высоко, используя лишь железную койку и почтенный чурбан, заменявший столик, но, возможно, ещё и большое ведро с крышкой для естественных надобностей. Окна были расположены близко к полу, так что дневное освещение всё равно было бы слишком слабым для съёмки.
Щекастый белокурый балбес Отто Розенцвайг сидел на койке, завернувшись в одеяло. Ногой он запихивал под койку корзинку с припасами.
— К вам сыскная полиция, господин Розенцвайг, — сказал сторож и вышел.
Лабрюйер прислушался — в замке проскрежетал ключ; видимо, зная шебутной характер Розенцвайга, сторож на всякий случай запер в карцере всех троих.
— Сыскная полиция? Но я ничего не крал! Мышей я купил! Купил в цирке — там их держат, чтобы кормить змею! Вы можете спросить в цирке!..
— Помолчите, Розенцвайг, и встаньте, когда с вами старшие говорят, — велел Линдер. — Хорошо. Теперь стойте и ешьте.
Он дал студенту заранее приготовленные бутерброды с ветчиной и фляжку с горячим чаем. Розенцвайг лишился дара речи.
Лабрюйер смотрел на стены и понимал, что изучить всю эту живопись будет мудрено. На стенах он опознал немецкие, русские, польские, французские, латинские слова. Над дверью отметился какой-то особо образованный студент — написал по-итальянски «Lasciate ogni speranza» — первую часть знаменитой строки Данте «Lasciate ogni speranza voi ch’entrate», что означало «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Видимо, цитата пришла узнику на ум зимой, когда, замерзая, он вспомнил мучения грешников в ледяном озере Коцит из «Божественной комедии».
— Ну, что? — спросил Линдер.
— Начнём с угла, — и Лабрюйер показал на койку.
— Ты — отсюда, а я пойду навстречу от двери.
Линдер подкатил к косяку чурбан, залез на него, а Лабрюйер забрался на койку. Подсвечивая фонариками, они разбирали перлы студенческого остроумия и хмыкали, когда попадалась фривольная картинка или карикатура. Некоторые монограммы и гербы корпораций были исполнены с изяществом и даже талантом.
Розенцвайг жевал и с любопытством смотрел на эти изыскания.
— Что господа ищут? — спросил он.
— Запись вроде той, что в дневнике, — ответил Лабрюйер. — В ней обязательно должны быть имена и фамилии.
— Погляди-ка, — сказал Линдер. — Вот тут, на русском...
Лабрюйер устремился к чурбану, Линдер соскочил, уступая место. Но неизвестный студент сердито жаловался на каких-то загадочных родственников, не приславших ему даже куска чёрствого хлеба.
Час спустя Лабрюйер и Линдер смотрели друг на друга и молча разводили руками. Сообщения от Клявы они не нашли.
— Ну, значит, бред безумца... — Лабрюйер покачал головой. — Наверно, ему просто хотелось написать об этом, так хотелось, что вообразил, будто на самом деле написано...
— Похоже на то, — согласился Линдер. — Ну, я сделал всё, что мог.
— Да, благодарю.
— Если господа из полиции ищут запись, значит, в ней что-то секретное? — полюбопытствовал Розенцвайг.
— Секретное, господин Розенцвайг, это вы правильно заметили, — подтвердил Линдер.
— Так, может, в таком месте записано, что не сразу догадаешься?
— Чурбан! — воскликнул Лабрюйер. Он повалил чурбан набок, но никаких мемуаров не обнаружил.
— Если бы мне нужно было оставить тайное послание, я бы под койку залез, — вдруг сказал Розенцвайг. — Нам, бедным страдальцам, дают свечи, и я бы, взяв туда свечу...
— Точно! Там ведь тоже есть место на стене! — Лабрюйер стал дёргать койку, но она оказалась привинчена к полу. Шалопай Розенцвайг рассмеялся.
— Кто из нас самый тощий, господа? — спросил он.
Лезть под койку досталось Линдеру. Лабрюйер и Розенцвайг, очень довольный развлечением, светили ему фонариками.
— Кажется, оно... по-латышски... — сказал Линдер. — Дайте фонарик.
— Читай!
— Читаю... «Я, Андрей Клява...» Тут — неразборчиво, но по смыслу — вроде бы «в здравом уме и твёрдой памяти»... Дальше — «Я не виноват, я никого не убивал. Я пытаюсь сказать правду, но мне не верят. Я одолжил свои конспекты Теодору Рейтерну, чтобы он переписал две лекции, но он заболел, и я поехал к нему за конспектами. Его дом стоит в лесу, я заблудился...»
— Рейтерн?.. Читай, Линдер, ради бога, читай!..
— «Я вышел к берегу реки или озера, не знаю, было уже темно. Я спотыкался, падал и потерял очки. Там были мостки, у мостков стояло судно, на судне горел фонарь. Я пошёл туда и увидел на мостках голую девушку. Она лежала...» Опять неразборчиво...
— Читай, ради всего святого!
— Это же прямо роман! — воскликнул восхищенный студент.