И ответ был тоже очень простой: Петер Леман.
Амелия Гольдштейн, скорее всего, знала, что Леман шёл по следу убийцы и чуть ли не за руку его схватил, но был запуган. Наверно, поэтому она исчезла из Риги, знала, что у неё тут нет ни одного союзника, а борьба за справедливость могла закончиться для неё очень печально. А Леман, который с самого начала пытался связать всех убитых девочек, знал про Грунькино лжесвидетельство. Если бы Леман был жив, а Амелия Гольдштейн отыскала его...
Но кто видел труп Лемана?
Старик просто исчез, после чего пропало всё его семейство. Лабрюйер, будь у него семья, поступил бы так же: готовясь к военным действиям, убрал бы всех близких куда-нибудь подальше, нанял им охрану и грамотно распустил бы слух о своей смерти. Тёща Скуи говорила, что в доме поселились два крепких молодца. Кто, как не бывший полицейский агент, мог найти для охраны подходящих парней?
Леман сообразил, что господин Гроссмайстер идёт по следу. Как услышал, что нужны сведения по сомнительному делу восьмилетней давности, так и сообразил. Грунька, если её как следует тряхнуть, могла хотя бы намёком выдать если не старого Рейтерна, то молодого. Но бюргерское семейство нашло бы способ прекратить расследование бывшего полицейского инспектора, да и бывшему агенту бы не поздоровилось. Под угрозой были дочь Лемана, его внуки. Если Амелия Гольдштейн нашла Лемана и договорилась с ним, значит, речь шла не о шуме вокруг семейства Рейтернов, а о голове маньяка.
И следовало убрать ту, что раньше времени наведёт господина Гроссмайстера на верный след.
Из этого вытекало: Груньку-проныру убил Петер Леман. Убил и исчез.
Совпало, чёрт возьми!
И тогда возникает вопрос: кто засел на том берегу Эйхензее, караулит мёртвую голову, торчащую в озере, и палит из темноты? В компании Лисовской и Петерсона вроде бы двое мужчин — верзила-шофёр и «дедушка», которого заметили ребятишки возле джутовой мануфактуры. Надо полагать, это Леман и был — Леман, который, сбежав из дома, приготовил убежище для всей своей семьи и перешёл в наступление. Один не рискнул бы. Но вместе с Лисовской и её людьми — вполне! Не мог он простить Рейтернам, старшему и младшему, что сделали из него труса...
— Леман! — заорал Лабрюйер. — Петер Леман! Не стреляй — это я, Гроссмайстер!
Догадка оказалось верной — незримый стрелок мог бы пару раз пальнуть на голос, но не пальнул же.
— Леман, я всё знаю! Уходи, пока не поздно! Попадёшься — я не смогу тебе помочь!
Старый агент молчал.
— Уходи, говорят тебе! Ты ведь уже понял, с кем связался! Уходи немедленно, я тебя не выдам! Младшего мы берём на себя! Чем хочешь клянусь — младший не уйдёт!
Тут раздалось два выстрела — оттуда, где Хорь должен был бы встретить синий «Руссо-Балт». Это означало — ко мне!
И тут Лабрюйер растерялся.
Следовало бежать что есть духу на подмогу. Имелось два пути — вокруг озера, там, где Леман не увидит лыжника, и прямиком — там, где на пространстве в двадцать сажен лыжник будет виден стрелку.
— Леман, уходи немедленно! Сейчас тут будут наши! — крикнул он. — Ты ещё можешь успеть!
Старый агент не ответил. Тогда Лабрюйер перекрестился и, сильно пригибаясь, заскользил по опасному отрезку пути с максимальной скоростью, на какую только был способен. Он одолел этот отрезок и скрылся в леске. Выстрела не было.
Лабрюйер усмехнулся — победа, маленькая, но такая необходимая сейчас победа! Он не бежал — его несло через лес на помощь Хорю. И снова Божья милость была с ним — он не вылетел на дорогу перед синей автомобильной мордой, когда брошенная Хорём граната уже была в воздухе.
Она взорвалась не под капотом автомобиля, а в полутора аршинах перед ним. Хорь рассчитал отлично — эта граната давала множество осколков, которыми посекло шины. Автомобиль прополз по инерции сажени четыре и встал.
— Руки вверх — и выходите! — крикнул Хорь.
Из автомобиля выстрелили. В свете автомобильных фар было видно, кто стрелок: тот здоровенный детина, с которым сцепился Хорь, выслеживая госпожу Лемберг. Этого Лабрюйер и ожидал. Следовало убрать детину, пока он не догадался выключить фары. Лабрюйер выстрелил и попал водителю «Руссо-Балта» в правую руку. Это был удачный выстрел — он не задел сидевшую рядом с детиной госпожу Лисовскую.
— Амелия Гольдштейн! Выходите! Руки вверх — и выходите! — приказал Лабрюйер. — Анна Григорьевна, руки вверх — и выходите!
Он не мог понять, подобрал ли синий «Руссо-Балт» Лемана, или у старика хватило ума бежать прочь куда глаза глядят.
Амелия Гольдштейн держала наготове оружие — маленький шестизарядный дамский браунинг. Она вскинула руку, целясь, и Лабрюйер наконец-то увидел вблизи её лицо.
Она оказалась красивее, чем на фотографических карточках. Но когда она прищурилась перед тем, как нажать на спуск, Лабрюйеру сделалось страшно — женщина, что пришла отомстить, сама была опытной и хладнокровной убийцей. Он понял это сразу — уж чего-чего, а убийц он навидался. Недаром она придумала для старого Рейтерна такую смерть.
Два выстрела громыхнули разом — и обе пули не достигли цели. Лабрюйер успел встать за дерево, Амелия Гольдштейн — кинуться на пол автомобиля.
Было не до размышлений — что сделало из милой девушки, получившей прекрасной воспитание и жившей в почтенном семействе, убийцу. Следовало взять её живой.
Раненый шофёр отворил левой рукой дверцу и соскочил туда, где его не могли достать пули Лабрюйера. Два выстрела были напрасны. Амелия Гольдштейн чуть ли не кувырком последовала за ним. Теперь вся надежда была на Хоря, засевшего в укрытии по другую сторону дороги.
Хорь выстрелил дважды — как Лабрюйер и полагал, в шофёра. Казалось бы, главный боец выведен из строя. Но тут на заднем сиденье началась возня, что-то возникло рядом с Урманцевой, взметнулось ввысь — и исчезло. Хорь выстрелил и промахнулся.
— Он сзади, за авто! — крикнул Хорь. — Достань его!
Лабрюйер понял — это тот, кого в Риге знали под фамилией Петерсон.
Он проскользнул за деревьями, чтобы выполнить приказ. И тут раздался треск мотоцикла. Какой-то бешеный мотоциклист нёсся от Штинтзее к переезду. Лабрюйер даже съёжился — вот сейчас он как врежется в «Руссо-Балт»!
Но мотоцикл остановился. На нём удивительным образом уместились трое крупных мужчин. Водитель сразу выключил фару. Но света от фар «Руссо-Балта» хватило, чтобы Лабрюйер узнал их — за рулём был Теодор Рейтерн, сзади матросики Франк и Герц.
Что означало их появление — понять было мудрено. Рейтерну-младшему следовало сейчас спать у себя дома, на углу Мариинской и Малой Невской.
Раздался выстрел. Это не мог стрелять Хорь — он ещё не видел Рейтерна с матросиками, значит — Амелия Гольдштейн. Теодор Рейтерн тоже выстрелил. Видимо, не попал.
Лабрюйер знал: агентессу Эвиденцбюро следует брать живой. А Теодор Рейтерн особой ценности для наблюдательного отряда не представляет — и для него же лучше всего было бы погибнуть в перестрелке, а не сесть с позором на скамью подсудимых. Лабрюйер выстрелил — и выдал себя.
Тот из матросов, что выше и крупнее (Лабрюйер вспомнил — по описаниям высоким был Герц), кинулся к нему, выхватывая нож. Лабрюйер нажал на спуск. Но выстрела не получилось — он расстрелял весь барабан.
У него был полный карман патронов — только времени заряжать не было. Лабрюйер успел лишь выхватить финку. А у Герца был не нож — целый тесак.
Они схватились бороться.
Возле автомобиля шёл настоящий бой, пальба из нескольких стволов. Кто против кого — понять было уже невозможно.
Лабрюйер сопротивлялся отчаянно. Драться ногами он не мог — скинуть с левой ноги лыжу удалось, но крепление на правой сидело, как приклеенное. Был миг, когда он оказался сверху, потом Герц опять подмял его, и остриё ножа нависло над плечом Лабрюйера. Матрос норовил всей немалой тяжестью навалиться на нож, когда совпадут остриё и шея противника. Оставалось с четверть вершка, когда раздался выстрел, и на лицо Лабрюйеру, прямо в глаза, брызнула кровь.
Он спихнул с себя тело и сел, протирая глаза.
Вдруг совсем рядом скрипнули полозья лыж. Лабрюйер, с закрытыми глазами, выдернул из ножен штык-нож.
И услышал знакомый голос:
— Ну вот... Видишь? Я научилась стрелять.
Он затряс головой — такого быть не могло. И, опять с силой потерев кулаком глаза, открыл их.
Наташа, в мужском полушубке и тёплых шароварах, заправленных в высокие ботинки, стояла перед ним, опустив револьвер. В левой руке у неё были две лыжные палки.
— Куница, сюда!
Это кричал Хорь.
Наташа оттолкнулась и понеслась на зов.
Лабрюйер встал, очень плохо соображая. Вдруг его в жар бросило при мысли, что Наташа могла промахнуться. И вдруг стало безумно стыдно — он ведь так и не ответил ни на одно письмо! Всё прочее вмиг потеряло значение — нужно было оправдаться.
— Леопард! Мотоцикл! — крикнул из-за автомобиля Енисеев.
Мотоцикл лежал на боку, Лабрюйер кинулся к нему, но существо, похожее на вёрткую чёрную обезьяну, успело первым. Как-то разом оно подняло мотоцикл и оказалось в седле. Лабрюйер схватил двумя руками эту обезьяну за плечо и рукав, чтобы крутануть вокруг себя и опрокинуть. Но обезьяна непостижимым образом вывернулась и нанесла Лабрюйеру удар раскрытой ладонью снизу в подбородок. Он поневоле сел в снег.
Мотоцикл затарахтел и унёсся.
— Чёрт бы тебя побрал... — пробормотал Лабрюйер, ощупывая подбородок.
— Куница, Барсук, Росомаха, лесом — наперехват! К Мюллеру гоните! — кричал незримый Хорь.
Трое лыжников мелькнули и скрылись в лесу. Пальба кончилась, судя по этому уже не было нужды прятаться, и Лабрюйер достал фонарик.
— Сюда, Леопард! — позвал Хорь.
Он стоял перед синим «Руссо-Балтом», расставив ноги, в каждой руке — по револьверу.
Перед ним, шагах в десяти от него, сидела на снегу, подняв руки, Амелия Гольдштейн — за телом своего убитого шофёра. Рядом лежал раненый Теодор Рейтерн.
— Надень им браслеты, — велел Хорь. — Чёртов Петерсон! Я сам неплохо владею саватом, но этот — просто черт! Нога у него выше головы задирается, верхние удары — мне такие и не снились.