— Ну, что же, — сказал Лабрюйер. — Раз ты здесь...
— Да, я здесь, — согласилась Наташа. Я иначе не могла. Я знала, что должна приехать. Георгий Михайлович... я написала ему, чтобы он за меня попросил... и вот меня прислали... Теперь ты понял, чем я там, в Подмосковье, занималась...
Не сразу Лабрюйер понял, что речь идёт о Енисееве.
— Ну, тогда... — еле выговорил он. — То есть тогда...
Она улыбнулась.
— Тогда давай наконец знакомиться.
— Да, — ответил Лабрюйер. И оба надолго замолчали.
— У тебя родители живы? — осторожно спросила Наташа.
— Нет, а у тебя?
— Отец жив. Но он меня и видеть не захочет. Он человек старых правил...
Лабрюйер подумал, что но крайней мере от одного тяжкого испытания, знакомства с родителями, они оба избавлены.
— Потом когда-нибудь, — сказал он.
— Да, ты прав, потом...
Оба они, и Лабрюйер, и Наташа, чувствовали себя неловко. Куда-то подевался азарт, смятение души — притихло, следовало начинать деловитый разговор о вещах практических где и как съезжаться, каким образом жить вместе — с учётом служебных обязанностей, как устроить жизнь Серёжи.
Но говорить об этом было как-то стыдно. Наташа ждала, что Лабрюйер начнёт первый, а он, старый холостяк, никак не мог собраться с духом.
— Прости, — вдруг сказала она. — Это я сбила тебя с толку... я не должна была... лучше бы мне было помолчать...
— Нет, просто я... ну, неразговорчив, что ли, — ответил он. — Я не умею говорить о таких вещах...
— Мне казалось, что мы нашли друг друга. Ты не писал мне, Ольга это объяснила... Но я всё это время слышала твой голос. Наверно, игра воображения...
— Нет, я действительно... я говорил с тобой...
— Не оправдывайся. Никогда и ни перед кем не оправдывайся. Всё получилось не так, я это чувствую. Прости...
Она резко повернулась и вышла из салона.
Лабрюйер даже не сразу понял, что произошло. Вот только что стояла, смотрела, говорила — и вдруг сорвалась, понеслась!
Очевидно, ему не было дано понимать женщин. А если не дано — что получится из совместной жизни? Да одно недоразумение! Наверно, она просто первая догадалась об этом. Но зачем такое поспешное бегство? Странно всё-таки устроены женщины. Впрочем, ей виднее...
— Вот и славненько... — сказал Лабрюйер сам себе, прекрасно понимая, что совсем не славненько. Женщина, которая незримо была рядом с ним все эти месяцы, ушла — и надежда на встречу оказалась нелепой выдумкой одинокого человека. Встреча! Пока гремят выстрелы и под ногами — пресловутая грань между жизнью и смертью, встреча сказочно прекрасна, не нужно слов, довольно взглядов. Теперь-то как быть?
Горностай, если спросить совета, рассказал бы что-нибудь причудливо двусмысленное. Да и способен ли он давать советы в таком деле? Он прожил жизнь, поменяв несчётное количество женщин, но зная любовь лишь теоретически. Росомаха? Тот прост, тот сказал бы: дурень, беги, догоняй! Догонишь — и опять будет это тягостное молчание, опять одолеют сомнения. Акимыч? Акимыч пошутил бы, что нельзя такую красавицу отпускать. Но он может толково поговорить с влюблённым Хорём. Что он путного скажет растерявшемуся Леопарду?
Наташа, скорее всего, побежала к Ольге. Подружки посовещаются, посмотрят на всё это дело практически — да, практически! — и пошлют Глашу на вокзал за билетом. Ну, печально всё это, а делать нечего...
Даже смешно: так ждать встречи — и в последнюю минуту утратить её смысл... Даже смешно!..
Лабрюйер вспомнил, как сунул в печку исповедь Наташи, как тогда злился на неё, как переживал. Было... было... и жаркие сны были...
Отчего Господь посылает людям такую странную любовь?
Лабрюйер постоял у витрины, глядя на прохожих, и понял, что нужно сделать. Нужно пойти в Александроневскую церковь и там стоять в ожидании умной мысли, а не таращиться на пешеходов и трамваи. Там, может, душа немного успокоится и станет понятно, как быть дальше.
Церковь, к счастью, была открыта. Лабрюйер вошёл, перекрестился и стал выбирать образ, перед которым можно было бы постоять в ожидании мудрого совета свыше.
Лабрюйер, войдя, оказался посреди маленьких сгорбленных старушек, среди которых возвышался, как монумент. Старушки были благовоспитанные — пришли до начала службы, чтобы затеплить свечки, но выстроить маршрут по храму, что бы переходить от подсвечника к подсвечнику, они не умели и метались взад-вперёд, от святого Пантелеймона к Богородице, от Богородицы — в дальний угол, к Николаю-угоднику, по слухам — чудотворному, от угодника — к тому из двух канун ников, где ещё можно было поставить свечку; отчего-то тот, что возле угодника, пользовался большей популярностью, чем другой, справа от входа.
Лабрюйеру требовалось одиночество, чтобы услышан, подсказку свыше, а бабушки хоть и шёпотом, но переговаривались, а то и ссорились. Лабрюйер пошёл вправо и стал между колоннами. Там было потише.
Эти колонны были необходимы храму — они держали большой купол. Но Лабрюйеру они иногда мешали — не так уж часто он приходил во время службы и обычно оказывался сзади и не видел священников. Сейчас же он был доволен — в узком пространстве мог оказаться наедине с той силой, от которой ждал поддержки.
Не то чтобы он был суеверен — но сейчас просил знака. Каким бы мог быть этот знак — Лабрюйер понятия не имел. Возможно, несколько слов, знакомая цитата из Евангелия; возможно, необычное поведение огонька свечи.
Он не молился — он просто знал, что его видят и слышат, хотя ни единого слова он даже мысленно не произнёс. И понемногу волнение уходило, покой заполнял душу. Видимо, этой душе посылалось то, что ей на самом деле было необходимо, и Лабрюйер понимал — хватит напрасных ожиданий, жизнь должна остаться такой, как прежде. Вдруг ему стало жаль того, что не сбылось. Душа летела, душа жила надеждой, душа верила в счастье — но у какой птицы полёт бывает вечным? Может, и хорошо, что птицу на взлёте подстрелили?
Женщины, что кормились при храме, очень вовремя собрались протирать пол. Лабрюйер, не дожидаясь, пока мокрой тряпкой мазнут по сапогам, шагнул вперёд — и одновременно такой же шаг сделала женщина, стоявшая за колонной. Лабрюйер невольно взглянул в её сторону.
Это была Наташа.
Они стояли невесть сколько, один — слева от колонны, другая — справа, и могли никогда не узнать об этом.
Наташа, кажется, даже немного испугалась. Она смотрела, приоткрыв рот, словно хотела и не могла выговорить слово. Но это слово, этот краткий вопрос, было в её взгляде. Отродясь Лабрюйер не видывал таких говорящих глаз.
Он не услышал, но как-то иначе ощутил вопрос:
— Да?..
Церковь заполнялась прихожанами, Лабрюйер уступил своё место женщине, усердно пробивавшейся вперёд, и подошёл к Наташе. Его сзади подтолкнули, он сделал ещё шаг. Соприкосновения не было — не то место храм Божий, чтобы друг к дружке прижиматься. Было больше — то ощущение близости, ради которого стоит жить.
Теперь оставалось совсем немного — найти слова...