Этот-то ветеран и был нужен Лабрюйеру.
— Я с вопросами пришёл, об одном давнем деле, — сказал он. — Ты ведь помнишь, как под причалом нашли убитую девочку, с перерезанным горлом?
— Как не помнить... Беленькая такая, косы длинные...
— И одна проститутка заявила, что девочка тем же ремеслом промышляла, просто рано созрела. Что по вечерам они чуть ли не вместе ходили, знакомились с матросами, со струговщиками.
— Да-а... — протянул Андрей. — Была такая Грунька-проныра, помню. Была...
— А куда подевалась?
— А куда они все деваются? — философски спросил Андрей. — Подцепила французскую хворобу, одного наградила, другого, мужики узнали, поколотили...
— Так она померла?
— А чёрт её знает. Грунька, может, хворобу и не подцепила, да только её раза два били, и за дело били, без зубов осталась. Ну и кому она такая нужна? Про это, может, Нюшка-селёдка знает, вот они как раз вместе ходили.
— А с девочкой она, значит, не ходила?
— Чёрт её разберёт. Если девчонка и точно б...дью заделалась, то не тут, у спикеров, гуляла, а где-то ещё. Тут бы я её заметил. Может, у Андреевой гавани промышляла. Может, вовсе на Кипенхольме. Но не на Канавной — там богатые бордели, оттуда бы её в тычки прогнали, потому — хозяйки лицензию покупают, кому охота из-за малолетки без лицензии остаться? Жалко девку. Попала бы в хорошие руки — под венец бы пошла, детишек бы нарожала.
— А в каком году это было?
— Ещё до бунта. Так что, спросить Нюшку, что ли? Она теперь в кабаке у Прохорова судомойкой.
— Спроси, сделай такую милость.
Вернувшись в фотографическое заведение, Лабрюйер оставил там записку для Енисеева: требовался запрос, не пропадала ли где в близких к Лифляндской губернии городах лет около десяти назад девочка лет двенадцати-тринадцати, светловолосая, с длинными косами. И потом он пошёл к городскому театру, где было одно из мест сбора орманов, известное всему городу. Ждали они также седоков возле Дома Черноголовых, у Тукумского и Двинского вокзалов.
Мартина Скуй там не обнаружилось — он повёз богатых господ куда-то к Гризенгофу. Если не подхватит там других седоков, может скоро вернуться, — так сказал Лабрюйеру приятель Мартина, орман Пумпур. Он же предложил подождать в кондитерской Шварца — там из окон виден ряд бричек, и господин сразу поймёт, что Скуя прибыл. Лабрюйер согласился. После прогулки в Московский форштадт и обратно не грех было бы и хорошо пообедать.
Он взял столик у окошка, заказал чашку горячего бульона с гренками, порцию рождественского гуся с яблоками и чашку кофе с грушевым пряником.
За окном был зимний пейзаж. На первом плане — орманы со своими бричками, составившие довольно длинную очередь, но на заднем — очаровательно заснеженный маленький парк перед городским театром, где нянюшки катали на санках малышей, а дети постарше сами катались с горки. Это было похоже на рождественскую открытку, только ангелочков с музыкальными инструментами в небе недоставало, да не совсем соответствовал благоговейному настроению фонтан работы мастера Фольца. Мастер изобразил обнажённую девицу с весьма пышными формами, гораздо выше человеческого роста, над головой девица держала огромную раковину, летом оттуда лилась вода, а зимой над раковиной возвышался снежный сугроб. Из своего окошка Лабрюйер видел лихо торчащую грудь и усмехался — вот такую бы... Он уже давно был один, но раньше на помощь приходил шнапс, теперь же и на шнапс надежды не было. В голове обитали два образа — Валентина, с которой можно было пошалить, но он не воспользовался моментом, и Наташа — а вот Наташа казалась сущей Орлеанской девственницей, невзирая на семилетнего сына. Даже как-то грешно было представлять её в амурном качестве.
Да и бессмысленно. Мало ли чего она наговорила сгоряча и с перепугу. И это «РСТ»... Как-то всё нелепо, взрослые люди таких записочек не шлют...
— Рцы слово твёрдо, — вдруг сказал он. Вслух и довольно громко.
— Что господину угодно? — поинтересовался по-немецки подбежавший кельнер.
— Счёт.
Всё удачно совпало — появление счёта и приезд Мартина Скуй. Лабрюйер перебежал через улицу и окликнул его.
— Через два дня к тёще поедем, — сказал орман.
— Раньше никак нельзя?
— Не выходит. Кунды...
«Кундами» латыши звали постоянных клиентов, были такие и у хороших орманов.
— Ну, ладно... Сейчас-то свободен?
— Свободен, но... Порядок надо соблюдать.
Лабрюйер понял — Скуя в конце очереди, а по орманскому этикету право на седока имеет тот, кто в её начале.
— Разворачивайся и поезжай к Пороховой башне, там меня подберёшь.
— Как господину угодно.
От Пороховой башни они по Башенной улице проехали до Замковой площади, обогнули Рижский замок и берегом, вверх но течению, мимо рынка и причалов, покатили к Московскому форштадту.
Будочник Андрей сидел на своём законном месте, как всегда, не один — к нему пришёл продавец сбитня, угостить горяченьким.
— Узнал, узнал! — крикнул он, видя, что Лабрюйер хочет, откинув красивую ковровую полсть, прикрывавшую ноги, выйти из брички. — Она в Магдаленинском приюте служит! Там её ищите!
— Спасибо, старина!
— Спасибо — это многовато, а мне бы шкалик! — старой шуткой отозвался будочник.
Лабрюйер рассмеялся и подозвал сбитенщика.
— Вот пятиалтынный, сходи, принеси чего-нибудь подходящего, чтобы ему поменьше разгуливать. Поскользнётся, грохнется — артель грузчиков придётся звать, сам не встанет. Мартин, вези меня на Театральный бульвар, к гостинице.
В «Северной гостинице», что напротив сыскной полиции, Лабрюйер спросил карандаш, листок бумаги и с гостиничным посыльным отправил записочку инспектору Линдеру — просил отыскать себя на Александровской или по домашнему адресу. Это обошлось в пятак.
Был зимний вечер, народ с улиц убрался, все сидели за накрытыми столами, каждый сорокалетний мужчина — в семейном кругу, где старшие, родители или тесть с тёщей, ещё краснощёки и бодры, а самый младшенький лежит в пелёнках и похож на румяного ангелочка с открытки.
Лабрюйера ждала холостяцкая квартира. Печь, правда, натоплена, и хозяйка велела горничной постелить свежее постельное бельё. Можно в одиночестве почитать газеты или даже книжку. Можно немножко выпить — в меру, в меру!..
Выпить — чтобы скорее заснуть, не думая в темноте об Орлеанской девственнице, которую зачем-то поселили в Подмосковье.
Что-то не хотелось идти домой, и Лабрюйер сидел в вестибюле гостиницы, собираясь с духом, чтобы выйти из тепла на мороз.
Швейцар отворил дверь, вошла дама, но вошла незаурядно — вместо пожелания доброго вечера громко провозгласила:
— Чёрт побери, да ещё раз побери!
Лабрюйер покосился на неё. Дама как дама, в годах, очень прилично одета, из-под тёплой шляпы видно бандо белоснежных волос. Немка, на вид — более чем почтенная немка, монументального сложения, но отчего же ругается, как извозчик?
В вестибюле как раз был вернувшийся из полицейского управления мальчик-посыльный. Лабрюйер показал ему пятачок — вдобавок к первому. Мальчик подошёл.
— Кто эта дама? — спросил Лабрюйер, взглядом показав на двери, за которой скрылась ругательница.
Мальчишка усмехнулся.
— Говори, посмеёмся вместе, — ободрил его Лабрюйер.
— У нас такие гости бывают, что в зоологическом саду им место, — шёпотом ответил посыльный. — Приехала в Ригу искать каких-то родственников, в полицию ходит, как на службу. Они там уже не знают, как от неё избавиться.
— Ей прямо сказали, что этих людей в Риге нет?
— Ей это уже сто раз сказали. Не понимает!
— Держи.
— Благодарю, — мальчик, молниеносно спрятав пятак, поклонился.
Лабрюйер за годы службы в полиции на всяких чудаков насмотрелся. Ему не было жаль пятака, напротив — очень часто от гостиничных рассыльных и горничных зависела судьба сложного следствия, так что приятельство с ними в итоге хорошо окупалось.
Утром Лабрюйер пошёл в фотографическое заведение. Весь день прошёл в суете, которая обычного владельца заведения бы радовала — столько клиентов, столько заказов! — а Лабрюйера под вечер сильно утомила. Когда стемнело, на минутку заехал Мартин Скул и сказал, что он с утра свободен.
— Подарок для тёщи купил? — спросил его Лабрюйер.
— Как господин приказал — штолены.
— Тогда, значит, с утра ты свободен, а часа в три дня заедешь за мной и за господином Панкратовым. Можно наоборот, — пошутил Лабрюйер.
Мартын сперва приехал за Лабрюйером. В пролётке уже сидела его жена, совсем молоденькая и очень хорошенькая, с грудным младенцем, укутанным в несколько одеял. Потом подобрали Панкратова, который умостился в ногах, накрылся полстью и хвастался, что устроился лучше всех — при переправе через реку с головой упрятался и не чувствовал ветра.
Тёща Скуи жила на Эрнестининской улице, и это Лабрюйера вполне устраивало — там же поблизости стояли три приюта — один для старух и больных женщин, Магдаленинский, другой — богадельня германских подданных, третий — рижский приют для животных. Как так вышло, что эти заведения собрались все вместе, Лабрюйер не знал.
Мартин Скуя завёл лошадь вместе с пролёткой во двор и закрыл ворота.
— Господин Лабрюйер, если что — в окошко стучите, — сказал он, выглянув из калитки и указав нужное окно.
— Хорошо. Ну, Кузьмич, пошли к старушкам. Глядишь, и тебе невесту посватаем.
— Я и у себя на Конюшенной не знаю, куда от этих невест деваться. Так и норовят на шею сесть.
Лабрюйер засмеялся. Не то чтобы Кузьмич удачно пошутил... Просто вдруг стало смешно, и он сам понимал: такой хохот — не к добру.
Женщины в приюте не бездельничали. Только самые слабые и слепые освобождались от ежедневных работ. Во дворе, а двор у деревянного двухэтажного приюта был довольно большой, две ещё крепкие старухи выколачивали перины, третья развешивала на верёвке выстиранные простыни. Лабрюйер знал, как прекрасно пахнут выкипяченные и вымороженные простыни, квартирная хозяйка никогда такого аромата не добивалась. Четвёртая и пятая накладывали дрова из примостившейся у стены сарая поленницы в большой мешок. Ещё одна вышла на крыльцо — одной рукой она сжимала на груди складки тёплого клетчатого платка, в другой у неё был ночной горшок, и она, медленно и осторожно ступая, понесла его к каморке возле другой стены сарая, почти у забора. Удобства в приюте были самые скромные.