Лабрюйер и Кузьмич видели всё это, стоя у калитки. Наконец их заметила женщина лет пятидесяти, что вышла с костылём — не гулять, а хоть подышать свежим воздухом. Она позвала другую, послала её к начальнице, и гости были впущены во двор.
Груню (её давнего прозвища «проныра» тут не знали) приютские жительницы не видели со вчерашнего дня. Начальница была очень ею недовольна — вместо того, чтобы смиренно просить прощения за тайно пронесённое в приют горячее вино, бывшее под строжайшим запретом, она вообще куда-то исчезла: как считала начальница, полная пожилая фрау, явится дня через два, и её придётся принять, потому что найти для приюта сиделку нелегко, ах, как нелегко.
— Но для чего господам наша сиделка? — прямо спросила начальница.
— Возможно, она родственница одного почтенного человека, — ответил Лабрюйер. — Если так — родственники позаботятся о ней.
— Она может не согласиться жить у родственников, — сразу ответила фрау. — Тут ей многое прощается, а в приличном семействе долго терпеть не станут.
— Фрау хочет сказать, что у этой женщина случаются запои? — предположил догадливый Лабрюйер.
— Да, она выпивает... — фрау вздохнула.
— А живёт она где?
— Здесь, в приюте. Она трудится ночью, смотрит за лежачими постоялицами, а потом спит до обеда в комнате кастелянши. Там же стоит большой баул с её вещами.
— Другого жилья у неё нет? Возможно, фрау знает об этом?
— Один добрый Господь об этом знает! Пусть господин меня простит, я должна идти, у нас дважды в день молятся и читают душеспасительные книги, это нашим постоялицам необходимо.
— Не смею задерживать фрау.
Когда начальница приюта ушла, Панкратов сказал:
— Надо бы тех поспрашивать, кому она горячее вино таскала, они больше знают.
— Хотел бы я знать, откуда таскала, — ответил Лабрюйер. — Не на Ратушную же площадь за ним бегала. Где-то тут наверняка есть местечко. Сделаем так — ты, Кузьмич, потолкуй с бабами, ты для них красавец-мужчина, тебе и карты в руки. А я пойду по окрестностям искать заведение, где вино подают, кухмистерскую какую-нибудь, что ли. Через полчасика вернусь.
Но далеко Лабрюйер не ушёл.
По его разумению, какой ни на есть кабак должен был быть на Шварценгофской улице. Но до неё ещё нужно было дойти. Он и пошёл по узкой тропке вдоль заборов, стараясь не поскользнуться и не сесть в длинный высокий сугроб, зимой вырастающий между дорожкой, по которой ходят, и проезжей частью.
Мальчишки, для которых всякий сугроб — праздник, баловались, устроив скользкий спуск и съезжая прямо на подошвах. По сторонам они, конечно, не смотрели, и Лабрюйер выдернул такого спортсмена прямо из-под конской морды, а потом ещё по-русски обругал кучера — смотреть же надо, куда прёшь?!
— Чего — прёшь, чего — прёшь?! — по-русски же возмутился кучер. — Улица узкая, вбок не принять! Дворники — дармоеды!
Для Задвинья это было малость удивительно. Как в центре Риги жили в основном немцы, в Московском форштадте — русские и евреи, так в Задвинье селились главным образом латыши.
— Тут хозяева снег убирают, — возразил Лабрюйер. — И ты аршином левее мог взять. Навстречу никто не катит.
— Ну вот возьму я аршином левее, и что?!
Сгоряча кучер послал кобылу чуть ли не прямо в сугроб. Кобыле что — она послушалась вожжей. Но телега стала под таким углом, что никак на проезжую часть не вывернуть.
— Экий ты недотёпа, — сказал Лабрюйер. — Сиди уж, я помогу.
Он перебежал улицу, взял кобылу под уздцы и провёл её вперёд, чтобы поставить телегу параллельно забору. Как и следовало ожидать, колёса прошлись по сугробу, пока ещё довольно рыхлому, сбоку примяли снег.
— Батюшки мои! — воскликнул кучер. — Это что за страсти?!
Из сугроба торчала голая рука.
— Беги живо, приведи кого-нибудь с лопатой, — велел Лабрюйер спасённому мальчишке. — А вы чего стали?! Бегите за старшими!
И пяти минут не прошло — пришёл старик, принёс большую фанерную лопату, потом прибыли ещё двое мужчин, у них была лопата обычная. Раскидав снег, обнаружили женское тело.
Женщина была в какой-то чёрной кацавейке, в старой суконной юбке, простоволосая, седая. Достаточно было взглянуть на лицо, чтобы понять: удавили.
— Охраняйте, а я пойду в участок, — сказал Лабрюйер.
Ближе всего был второй участок Митавской части — на Динамюндской улице. Если по прямой — немногим более полуверсты. Но улицы в Задвинье проложены причудливо, с самыми неожиданными поворотами.
В полицейском участке Лабрюйер встретил знакомца, объяснил, где искать тело, и, пока не снарядили телегу и агентов, поспешил назад. Он хотел составить своё мнение об этом деле.
Пока дошёл, вокруг тела собралась толпа. Оказалось, женщину узнали. И даже помнили её прошлое. Странно звучало в латышской речи это «Грунька-проныра».
Лабрюйер понимал — следов убийцы не осталось. Вынести спрятанное тело на улицу, положить вдоль сугроба и завалить снегом мог ночью любой, не только мужчина, но и крепкая баба — Грунька оказалась малорослой и тощей.
Сильно озадаченный поворотом дела, он поспешил к Магдаленинскому приюту — вызволять Кузьмича, который наверняка приглянулся постоялицам. Крепкий старик, прилично одетый, был для них отменным кавалером; ну как удастся стать хозяйкой в его доме, пусть без венчания, пусть так?
— Ну, благодарствую, Александр Иванович! — сказал Панкратов, когда Лабрюйер буквально вытащил его со двора. — Видал я старых ведьм, ох, видывал, но не столько же сразу! Так вот, рапортую...
— Груньку убили.
— Это как же?!
— Удавили. Кому она помешала? Не ради денег же.
— Баул! Нужно выемку сделать. У неё наверняка сколько-то прикоплено. Если деньги в бауле — значит, не в них дело. А если нет — значит, куда-то шла с деньгами ночью...
— Ты почём знаешь, что ночью?
— Так ведьмы же сказали. Сбежала, оставила двух помирающих старух и сбежала.
— С кем-то, видать, назначила рандеву. Ночью, говоришь?
— А чёрт их разберёт, этих ведьм. Темнеет рано. Ложатся они, думаю, в десять, ну, в десять. Вроде и не ночь, а глянешь за окно — она самая... Часов у них нет, темно — значит, ночь.
— Насчёт выемки я узнаю в полиции. Придётся опять Линдера беспокоить. Ты прав, Кузьмич, это важно. А теперь бегом к Мартиновой тёще. Мартин там за чаем засиделся, а тёщу он, кажется, недолюбливает, и мы явимся, как два ангела-хранителя, — вызволять...
— И то! Были у меня две тёщеньки. Вспомню — вздрогну.
Лабрюйер с Кузьмичом нашли нужный дом, постучали в окно, занавеска отлетела в сторону, и они увидели круглую сытую физиономию ормана. По улыбке поняли — пришли вовремя.
Он выскочил в калитку, на ходу надевая шапку.
— Сейчас скотинку свою выведу. А Леман пропал. Второй день родня ищет. Вышел из дому покурить на крыльце и пропал.
— Чёрт возьми! — воскликнул Лабрюйер. — Где его искали?
— Всюду. И по питейным заведениям, и по всем дворам — мало ли, может, кто видел.
— А покурить вышел — когда?
— Вечером. У дочки с зятем сидели гости, а он трубку курит, набивает её таким табаком, что вонь на весь Агенсберг. Вот, накинул старый полушубок, вышел покурить — и нет его... Все соседи головы ломают — куда подевался. Давайте я вас, господа, отвезу и за женой вернусь. Куда прикажете?
— Сперва — на Конюшенную, потом на Александровскую.
По дороге в своё фотографическое заведение Лабрюйер сперва молчал. Потом заговорил:
— Ты, Кузьмич, никому не рассказывал, что я занялся этими тремя делами об убийствах девочек?
— Да что я, сдурел, что ли?
— Пропали два свидетеля по двум убийствам, один в своё время был, я думаю, просто подкуплен, другого запугали. И, заметь, очень быстро они пропали, я и за дело толком взяться не успел. Где протекло?
— Андрей? — предположил Панкратов. — Это вряд ли. А вот Нюшка-селёдка...
— Она знала, где искать Груньку.
— Новопреставленную рабу Божию Аграфену, царствие ей небесное.
— Выходит, Нюшка, узнав, что кто-то интересуется той, первой смертью, знала, куда с этой новостью бежать?
— Чёрт её разберёт. Шлюха — она шлюха и есть.
— Очень всё это странно...
— А чего странного? Нюшка ведь, прежде чем в судомойки пойти, работала в борделе на Канавной улице, а там и чистая публика бывала. Она бог весть с кем может быть знакома.
Канавная была настоящей улицей красных фонарей — в прямом смысле этого слова. Там стояли рядышком три борделя, и возле каждого — пресловутый красный фонарь. Более полусотни молодых и привлекательных проституток обслуживали моряков, рабочих с окрестных заводов, зажиточных торговцев с Агенсбергского рынка. Туда, в Задвинье, и с правого берега Двины господа приезжали.
— Так ты её знаешь?
— Тогда-то знавал, лет — сколько же лет-то?.. Пятнадцать? Ну, не двадцать же. Лет пятнадцать назад. И слышал краем уха, что её из ремесла погнали, так она судомойкой пристроилась. Сколько ж можно в ремесле-то? Там свеженькие нужны.
— Кто, кроме Нюшки, мог знать, что я ищу Груньку и Лемана?
Панкратов пожал плечами.
— Будь осторожен, — предупредил его Лабрюйер. — Теперь и ты к этому делу пристегнулся. Револьвер-то у тебя есть?
— Тсс...
По лукавому взгляду Кузьмича Лабрюйер понял — не то что есть, а целый арсенал припасён.
Происхождение арсенала угадать было нетрудно — в 1905-м печальной памяти году оружия в Риге было великое множество.
Высадив Панкратова у начала Конюшенной, Лабрюйер поехал в фотографическое заведение и сразу пошёл в лабораторию к Хорю.
Сейчас, когда почти стемнело и нельзя было вести съёмку в салоне, двери заперли, а Хорь скинул ненавистную «хромую» юбку и работал в штанах и обычной мужской рубахе.
— Мне Горностай нужен, — сказал Лабрюйер. — Дело осложняется.
— Горностай раньше десяти не придёт. Он вчера на «Феникс» устроился.
— Кем?!
— Чертёжником. То есть устроили его. А чертить он умеет. Это я в корпусе, когда чертёж тушью обводил, проклятая тушь только что в потолок не летела. А он — аккуратный.