До сих пор Лабрюйер за Енисеевым особой аккуратности не замечал. Но знал, что контрразведчик способен исполнить с блеском любую роль — хоть зануды-чертёжника, хоть цыгана-конокрада, хоть вдовой попадьи.
— Пойду-ка я, позвоню Линдеру. Тут такое дело — без полиции эту кашу, боюсь, не расхлебаем.
Линдера звонок застал в полицейском управлении.
— Во втором Митавской части участке тело подняли, — сразу перешёл к сути разговора Лабрюйер. — Женщина, бывшая проститутка. И там же, по соседству, старик один пропал без вести. Так вот — убийство и пропажа могут быть связаны, донеси эту мысль до второго участка.
— Каким манером?
— А таким, что оба связаны с одним и тем же давним делом. Точнее, дел-то трое, а преступник явно один. Слушай внимательно...
И Линдер всё выслушал очень внимательно.
— Ты этим занялся по той же причине, по которой осенью гонялся за приезжими шулерами? — спросил он.
— Да. Мне нужны сведения о всех трёх убийствах. Попробуй взять в архиве хоть на ночь, мне скопируют.
— Я постараюсь.
— Как супруга, как наследник?
— Спать он совсем не даёт, этот наследник, — признался Линдер. — Я даже иногда к тётушке ночевать убегаю. Начальству-то всё равно, что в доме грудной младенец, ему подавай инспектора, который с утра не клюёт носом.
— Это верно. Если сможешь помочь — телефонируй, встретимся.
Линдер позвонил на следующий день из частной квартиры. Телефонограмму принял Ян. Свидание было назначено возле дома на Суворовской, где жил Линдер со своей юной супругой. Особым требованием было — взять с собой саквояж. Лабрюйер прихватил тот ковровый саквояж, с которым прибыл в Ригу Хорь в образе эмансипэ Каролины, и помчался туда к указанному времени. Потом он вернулся в фотографическое заведение и показал Хорю набитый бумагами саквояж.
— У нас в распоряжении ночь. Сейчас пошлём Пичу в кухмистерскую за ужином — и за работу.
Увидев бумаги — на иных чернила были отчётливо видны, на других выцвели, — Хорь присвистнул.
— Ничего себе задачка!
— Всё не так страшно, как кажется. Но бессонная ночь обеспечена. Пошли в лабораторию.
Там они приготовили всё, что требуется, чтобы переснять документы. И началась мука мученическая.
Лабрюйеру нужно было очень быстро пересмотреть бумаги, чтобы решить, какие могут пригодиться, а какие бесполезны. Бесполезных, как и в любом деле, хватало: допросные листы свидетелей, которые ничего не видели и не слышали, хотя были бы просто обязаны. При этом он, отдавая порцию бумаг в лабораторию и получая оттуда уже сфотографированные, должен был всё складывать в изначальном порядке. К четырём часам ночи он понял, что сходит с ума.
В семь утра Хорь и Лабрюйер завершили работу. Хорь обулся, оделся и вместе с Лабрюйером пошёл на Суворовскую — отдавать документы. Он широко и бодро шагал, даже насвистывал — так был рад возможности пройтись в мужском костюме. Лабрюйер плёлся следом, едва не засыпая на ходу. Свёрток с бумагами, замотанный в кусок парусины, они, как было условлено, оставили на лестнице, выше жилища Линдера, у ведущего на чердак люка.
Потом они пошли домой. Хорь, живший в том же подъезде, что и Лабрюйер, пташкой взлетел на шестой этаж. Лабрюйер медленно и чуть ли не со скрипом суставов поднялся к себе на третий. Зависть — отвратительное чувство, но он бешено завидовал двадцатилетнему Хорю.
Нужно было часа за три выспаться и привести себя в такое состояние, чтобы весь день работать с фотографическими карточками, из которых больше половины — таких, что без лупы ни черта не понять.
Лабрюйер разделся, лёг — и услышал музыку.
Это уже было однажды — музыка романса вдруг зазвучала в голове, похожая на пловца в бурном море — то выныривала, то исчезала. Даже слова прорезывались, невнятные, но всё же: «...жаворонка пенье ярче, вешние цветы...» Тогда он не выдержал и кинулся к этажерке, искать на нижней полке ноты. А сейчас чувствовал, что не в силах пошевелиться, зато в силах управлять звуками.
Лабрюйер заставил романс Римского-Корсакова прозвучать внятно, с начала до конца. И затосковал страшно, просто невыносимо. Редко с ним приключались на трезвую голову приступы жалости к себе, одинокому и, кажется, стареющему. Но вот нахлынуло — и да ещё обида прибавилась, обида на далёкую женщину, которая, кажется, совершенно его забыла.
— Ну и Бог с ней, — сказал себе Лабрюйер. — Женюсь на ком-нибудь...
Это была страшнейшая угроза самому себе.
Утром, проснувшись, Лабрюйер сразу вспомнил о двухфунтовой стопке фотографических карточек и чуть не застонал.
Позавтракав на скорую руку (кофе вскипятил на спиртовке, достал из полотняного мешочка, висевшего за окном, кусок деревенского сала и отрезал два порядочных ломтика для бутербродов), Лабрюйер отправился в фотографическое заведение. По дороге купил хорошую лупу.
К ужину он уже составил план действий. Нужно было отыскать мать третьей из убитых девочек и узнать всё, что только возможно, о пропавшей гувернантке.
Тем временем из столицы пришла телефонограмма. Хорь записал её и отдал Лабрюйеру.
Да, действительно, в Выборге пропала девочка тринадцати лет, из хорошей семьи, с длинными светлыми косами, и как раз в то время, когда под причалом возле двинских спикеров нашли тело. Теперь следовало составить другой запрос — в выборгские полицейские участки, занимавшиеся тогда розысками девочки. Любая подробность могла стать решающей.
Лабрюйер подготовил запрос, но без Енисеева отправлять не стал. Зато он телефонировал Аркадию Францевичу Кошко в Москву. Кошко уже более четырёх лет был начальником Московского уголовного сыска и придумал для подчинённых особый значок с буквами «МУС». Он не мог предвидеть, что московское жульё вскоре придумает для его агентов прозвище «мусора».
— Аркадий Францевич, помощь нужна, — прямо сказал Лабрюйер. — По делу, которое оказалось более серьёзным, чем все мы полагали.
Он сам ещё не был убеждён, что взял верный след. Однако старался говорить уверенно и объяснил, кто ему требуется: родня убитой шесть лет назад Марии Урманцевой. Желательно — мать. Если у этой госпожи есть дома телефонный аппарат — то вовсе замечательно.
В то время как девочку убили, Кошко уже служил в Санкт-Петербурге и подробностей дела не знал. Лабрюйер вкратце рассказал о трёх поднятых телах.
— И, полагаю, их было побольше трёх, просто остальные злодей сумел хорошо спрятать, — завершил он. — Вы же знаете, Аркадий Францевич, что такое маньяк. Начнёт — так уж его не остановить.
— Да, это точно, — согласился Кошко. — Чем могу — помогу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Утром Лабрюйер написал целый меморандум для Енисеева и отдал Хорю. Потом он пошёл взглянуть на дом, где нашли вторую убитую девочку. На всякий случай взял с собой револьвер. Московский форштадт — не то место, где можно вести розыск безоружным.
Этот дом заставил задуматься...
Московская улица шла почти параллельно речному берегу и соединялась с этим берегом короткими безымянными переулками. В одном из них, выходившем к протоке, за которой был остров Эвирзденхольм, и стоял дом, который уже не был заброшенным — кто-то в нём поселился.
Причал у спикеров, дом в трёх шагах от реки, Лоцманская улица на северной оконечности Кипенгольма, там, где он шириной не более сотни сажен...
— Лодка, — сказал Лабрюйер, причём довольно громко.
Но какой безумец возьмётся сосчитать все лодки, что шныряют по Двине?
Срочно нужны были подробности об исчезновении девочки в Выборге! Выборг — он ведь как будто у воды стоит?
Лабрюйер вышел на Романовскую и быстрым шагом понёсся в своё фотографическое заведение.
Там он обнаружил двух хорошеньких певиц, Минни и Вилли. Хорь развлекал их как умел.
— А мы пришли узнать, не нашёлся ли для нас итальянец. Или хоть итальянка, — спросила тёмненькая, Вилли.
Лабрюйер хлопнул себя по лбу.
— Простите, барышни! Столько дел, столько заказов! Но мы найдём, мы непременно найдём! Фрейлен Каролина, сбегайте к госпоже Круминь...
По взгляду Хоря Лабрюйер понял — сейчас парня от девиц и упряжкой владимирских тяжеловозов не оттащишь.
— Или нет, я сам к ней зайду, попрошу, чтобы сварила кофе! — поправился он. — Заодно и принесу пирожных из кондитерской. А вы, фрейлен, пока развлекайте красавиц!
С тем Лабрюйер и убрался прочь через чёрный ход.
Попросив госпожу Круминь подать кофе в большом кофейнике, он поспешил в любимую кондитерскую у Матвеевского рынка.
В дневное время кондитерскую посещали семьями, Лабрюйер не обращал внимания на детский гомон и целенаправленно пробивался к стойке, за которой трудился буфетчик, ловко хватая с подносов и упаковывая пирожные и булочки.
— Господин Лабрюйер, — услышал он. Его позвал женский голос, мягкий и сильный.
Лабрюйер обернулся и увидел Ольгу Ливанову. Она сидела за столиком с дочкой, сыном и гувернанткой.
— Добрый вечер, сударыня, — сказал он, подойдя.
— Добрый вечер. Я уж не знала, как с вами встретиться. В вашу «фотографию» заходить побоялась. Как бы не навредить... А бродить по Александровской, дожидаясь, пока вы выйдете, тоже как-то не с руки... — она смутилась. — Бог весть за кого примут. Посылать письмо с мальчишкой тоже рискованно — я не хотела, чтобы господин Енисеев знал про это письмо.
— Да какое письмо?!
Лабрюйер уже понял — какое! Но верить своей догадке не желал.
— К счастью, оно у меня с собой. Наташа вложила его в конверт, адресованный мне. Вот так и ношу его...
Ольга достала из хорошенького бархатного ридикюля, украшенного модной вышивкой, сложенный вдвое конверт.
— Да забирайте же, — тихо приказала она. — Можно подумать, я пытаюсь вам всучить любовное признание, а вы меня гордо отвергаете.
— Простите...
Лабрюйер быстро сунул конверт в карман. Он настолько ошалел, что не понимал, как продолжать разговор.
— У неё всё хорошо, — сказала Ольга. — И она, и Серёжа в безопасном месте. Родня мужа до неё там уже не доберётся.