[11]
Венок Набокову-СиринуПРЕДВЕРИЕ
Памяти В. Набокова
Перед тем, как бабочкою стать,
я лежу, и кокон душно-сладкий
обвивается вокруг тетрадки —
не пошевелиться мне, не встать.
Золотистого луча дождусь,
чтоб уже не слухом и не зреньем,
но глухонемым стихотвореньем
в белизне слепящей растворюсь.
Здесь черта. И чутким хоботком
я во сне нащупаю удары
з д е с ь, где в сердце брызжет сок янтарный —
и проснусь, неведеньем влеком.
«Карта Петербурга расцветает…»
И вот ведут меня к оврагу…
Карта Петербурга расцветает
красками столетий и времён.
Пролетает искренняя стая,
над домами простирая звон.
Оживают реки и каналы,
суетою полнятся мосты.
Поезда отходят от вокзалов,
корабли приходят из мечты.
Город мой – потёртая бумага.
положу его письмом в конверт.
Адрес: – Беспредельность. Дно оврага.
Снег запорошит немой ответ.
На Родине
И – всякой яви совершеннее —
Сон о родной стране
Как будто вернуться на родину летом
Нам выпало. Нива густая шумит.
– А как вы вернулись?
– Ни слова об этом.
Колышется время, и тает зенит.
Когда мы вернулись в родное именье,
то местоименьем цвела тишина —
холодные струны, и звёзд озаренье,
и запах сирени, сводящей с ума.
Черёмухи запах, жасмина, левкоя,
и горький букет недосказанных слов…
А небо в России, как встарь, грозовое,
и слышится уханье каторжных сов.
Молчание нивы – густое молчанье:
зерно отдаёт себя небу и льну.
Дозволь мне земли успокоить дыханье —
я к травам её напоследок прильну…
Начало века
Как манускрипт начала века,
листаю город по ночам.
О Питер! призрачный и блеклый,
ты свет невидимый – очам!
В себя вобравший даль пространства,
ты долу опускаешь нить, —
распутывать клубок бесстрастный
и в небо тайно уходить.
Окутан ширмою зеркальной,
ты отражаешь города,
чьи души ночью, в час печальный,
сквозь сон слетаются с ю д а.
Где кони стынут в отдаленье,
и в небо смотрится река,
и грань меж нею и забвеньем
небесным – зыбка и тонка…
Тропа Набокова
Альпийское нечто…
Тропа скользнула, как змея,
и небо грянуло лавиной.
Мелькнули будто исполины
в лазури, где исчезло «я».
Лежал он близ тропы войны.
Сачок безмолвствовал, потерян.
И Ангел, что остался верен,
взошёл к нему из глубины.
И опрокинут, как Иов,
пред звоном вечной вертикали,
следил зрачками за стихами
средь беззаконных облаков…
Набоков – ласточка?
Запомнишь вон ласточку ту?
Над вечереющим прудом…
Он вспомнил Фета над прудом —
в крылах мелькнувших различая
мерцавшей клинописи дом —
Египта слово – иль Китая?
И в клюве веточка – венок —
в гнездо крылатому поэту.
Запомни ласточку, как Бог
тебе помог запомнить эту…
Подле Лауры[12]
– Что делать мне теперь
повеса, дьявол? – Лаура.
Лаура во плоти? Помилуй, Слово!
На карточках мерцают письмена,
как бабочки, что оживают снова
от запредельного чужого сна.
Сплетая ткань прозрений и наитий,
заминок нет в письме на свете том.
Судьба шагнет в иллюзию событий,
верстая неразгаданности том.
Огонь незримый, подбираясь к платью,
дарует жизнь, прозренье и тоску.
О, как телесны книжные объятья,
переплавляя будущность в строку.
Лаура, боль, любовь, предвоплощенье
бессмертия – там, в белых облаках
мерцает одиночество прощенья,
еще не растворенное в веках.
Глина Оредежи
..Мое ль безумие бормочет
твоя ли музыка растет…
1.
Из этой глины вылеплен Адам,
и обожжен известием бездонным
о жертве Богу и другим богам,
под пологом лесным, сине-зеленым.
И остужен каленым родником,
несущим свет и тающее слово.
Сюда Набоков приходил тайком —
еще не Сирин, – к бабочкам лиловым.
2.
Плотина в жгут затягивает реку,
чтоб выпростать отчаянный поток.
Над Оредежью приоткрыто веко,
и чуть слезится в мареве зрачок.
Пещерный житель горних лабиринтов,
он смотрит, как лобзают облака
сквозные души снов полузабытых, —
и видит нас, идущих сквозь века…
3.
Хозяин спит, и пустотой надмирной
объяты высь, и дом, и немота.
Бездомность он оправдывает Лирой,
манящей нескончаемо, как та,
что тронула неведомая Муза
вот здесь – близ неоттаявшей стены.
Зола и прах. И пепел. И обуза —
земные, нескончаемые сны.
4.
Прощаемся с мечтой и укоризной
близ Склепа, отступившего на дно.
Прощаемся с любовью и отчизной,
которой быть собою суждено.
А Оредежь все так же виновато
мерцает, и в тени былой Парнас
о чем-то шепчет. И душа крылата,
как сиринская, вспыхнувшая в нас.
Опыт
Остаётся пепел – прах —
под невольными руками.
Не ищи в его очах
сочинённое веками.
И под линзой не лови.
потаённого узора.
Но в мгновения любви
устремись из кругозора.
Тонка нежная пыльца,
невесомо натяженье.
Мотылёк окрест лица
не избегнет притяженья…
Рожествено
Дом с колоннами. Оредежь.
Сосновый дух и стружки на полу.
Здесь был Христос – оставил рукавицы.
Икона незакатная в углу.
И Слово, что готово воплотиться.
Рубанок горд сражением былым.
Оса звенит, превозмогая жалость
к тем небесам за рамами – иным.
До возвращенья – полчаса осталось.
Дом над Невой
Набоковских созвучий беспокойных
струится свет – всеведущ, невесом.
Увядших листьев открываю сонник
и обрастаю запредельным сном.
Нет контуров отчётливых на карте —
сны о Неве не ведают границ.
Санкт-Петербург, поставленный на карту,
отыгран у потусторонних птиц.
Мотор летит, дома не узнавая,
сквозь русский сон – о Доме над Невой, —
где тишина парящая, живая,
вздыхает над поникшей головой.
Памяти Владимира Набокова
Бабочки на крыло
встали, и в небо взмыли,
в будущность, где светло,
путь указал не ты ли.
Прахом не станут, и
пеплом и раствореньем,
но высотой любви
в ставнях стихотворенья.
Стаей взойдут в окно,
Оку предстанут свыше,
то, что предрешено,
я мотыльком услышу…
Сиринъ
Сириус, сирень и аспирин —
анаграммы остроклювой птицы.
Потолок разверзся – из глубин
оперенье жаждет воплотиться.
За сиреневой изнанкой сна
ангел проступает, фиолетов.
И душа его, Звездой полна,
расцветает синью на предметах.
Условность
Кода бы не Лолита —
то Гумберт не воскрес,
нимфеткою разбитый,
повеса из повес.
Когда бы не Куильти,
то Ло не ожила,
как лепесток наитий,
сгораемый дотла.
Когда бы не Набоков,
волшебник и король,
что выплакал глубоко
чарующую боль.
Шахматы и бабочки
Ещё одна
Набоковская осень.
Он воскрешён,
И отблеск по ночам,
И шорохи
Фигур во снах доносит
Из дома на Морской
Затворник нам.
В Рождествено
Парящие туманы,
Гул поезда,
Везущего сквозь дни
Назло забвенью
И тоске упрямой,
Былому шуму
Родины сродни.
Перекликаясь
С кронами созвездий,
Редеющими
В синий листопад,
И Оредежь,
Переступив предместье,
Листву хранит,
Как век тому назад.
И бабочка спешит
Укрыться в саван,
Чтобы ожить
В апреле, где стихи
Читает старый
Сказочник полянам,
И отпускает
Прошлому грехи.
Швейцарский ключ
В Швейцарских Альпах, на его ладони
Та бабочка расправила крыла,
Она же улетала от погони,
Где большевизм сжигал страну дотла,
Кружилась над огнём, едва не тлея,
Оплакивая родину в дыму,
За океаном в маске лицедея —
Куильти – оступалась вдруг во тьму,
Чтобы воскреснуть в образе и пене,
И облекаясь в зоревой янтарь,
Европа там взбегала на ступени,
Где ждал её заоблачный алтарь.
И та же бабочка, что в детстве на пороге
Манила в нескончаемую даль,
Звала его в бездонность, и в дороге
Он изучал таинственный букварь.
В узорах крыльев проступали знаки,
Слова слагались в прозу и стихи,
И ангелы в лугах сажали маки,
Что раскрывались поутру, тихи.
«Набокова найду…»
Набокова найду,
он царь сквозного мира,
летящий на звезду
на парусах эфира.
Там синяя листва
и робкие стрекозы.
А здесь – его Нева,
морозы, грозы, слёзы…
Агнемёт[13]
Как-то раз в Алеппо
И пули поют у склепа,
В преддверии темноты,
Зачем ты пошёл в Алеппо?
Оставишь ты здесь мечты,
Где марево и пустыня,
Иные слова и дни.
Снаряды ревут, над ними
Сияют во тьме огни.
И в зареве каждой трассы
Палящие есть крыла,
Се – ангел, такой прекрасный,
И жуткий такой – дотла
Сжигающий пуповину
Меж родиной и тобой.
И ночь оказалась длинной,
И росчерк крыла – судьбой.
Плотина
Гора Парнас в Рождествено —
Воздушная гора.
Набокова вещественны
Там думы и слова.
Врата оранжерейные,
Фундамента следы,
Не меркнут сожаления
Над клубами воды,
Вздымаемой плотиною
Железной, и река,
Свободная от тины, и
Звенящая века,
Дана во искупление,
Для памяти и снов.
Набоков здесь в смятении,
В предчувствии даров.
И холм парнасский, вырицкий,
Возносит в облака,
Приплывшие до Сиверской —
В них Сирина строка.
LATH[14]
Look at the harlequines!
Посмотри на арлекинов —
вон клубятся, вот манят,
перелистнуты, картинны,
опрокинутые в ряд —
отражения и блики
миражей забытия,
ромбы, сумерки и пики
расстаются, серебря:
будущие амальгамы,
неприкаянные сны,
мелоса сквозную драму
хаоса и тишины, —
сотворившие под спудом
взвесь хрустальных голосов,
подражающие люду
головы котов и сов —
под бунтующею маской.
Посох, пузырёк чернил,
и перо дрожит указкой,
воскрешая звёздный пыл.
Набоков сжигает «Лолиту»
Огонь разгорелся в печурке
И тени судьбы на стене:
Набоков сжигает дочурку —
«Лолиту» в загадочном сне.
Как Гоголь, как Мастер, как гений,
Шедевр человеческих сил.
И пламень в надмирном биенье
Нимфетку почти охватил.
Но Вера не дремлет, и с верой
В грядущую славу над ним,
Отводит рукой сокровенной
От мужа пророческий дым.
И Гоголь молчит, и Булгаков,
В бессмертье свое углубясь.
В раю прошептали: – Однако,
Набоков средь нас, не таясь!
«Когда б Набоков не уехал…»
Когда б Набоков не уехал
Не пересек границу снов,
Он Сирина являлся б эхом
В стране, где на любви засов.
Он проживал бы в коммуналке,
Как наш набоковед Е.Б.,
И мылся летом бы в Фонтанке,
Подобно разной голытьбе.
Вблизи заброшенных имений
Грибы для супа собирал.
Его непокорённый гений
Там слиться б с пушкинским желал.
О чем писал бы он романы
Под веденьем НКВД?
Свидетель яви безымянный,
Попутчик хрустнувшей звезде.
Не стал всемирно знаменитым,
Мы не читали бы его
Защиты Лужина, Лолиты,
Лауры, Машеньки, всего.
Изгнание необратимо,
Набоков заслужил покой.
Его двойник живёт незримо
В полуподвале на Морской.
Одари
Поэзия и проза
слились в романе «Дар»:
торжественная роза,
пленительный удар.
Дуэль почти возможна,
с литературой, и
туда, где невозможно
быть явственным – смотри!
Услышь единый голос,
и с Федором вдвоем
виденья тонкий волос
ведет за окоем.
Туманности и тени,
незримый фимиам
даруют сновиденье,
ниспосланное нам!
Сиринодар
Набоков вернулся нежданно,
но были и вправду волхвы,
которые Сирина тайну
несли от Морской – до Невы.
И словно письмо отпускали
в бутылке земного вина.
И в бездне его окликали,
не зная, в чем слова вина.
Мерцанье его вдохновений
средь белых ночей в вышине.
И города горние тени
воскреснут в набоковском сне.
«Набоковский заветный Петербург…»
Набоковский заветный Петербург
То адом раскрывается, то раем,
Там фонарей сиреневый испуг
За прозвеневшим в сумерках трамваем.
За краем Гумилева ждал расстрел,
Набокова – дальнейшее изгнанье,
Он так мечтал вернуться – не успел,
Героев отправляя на закланье,
Иль на разведку – к родине своей,
Где Лужина он помнит ненароком
На фоне запрокинутых ветвей,
Колеблющихся в зареве высоком.
На Север отправляется багаж,
Где птица Сирин? В небесах изгнанья
Ей воздух преградил крылатый страж,
Не принимающий стихов и оправданья.
Тропинка к НабоковуПосвящается Надежде ван Иттерсум и Брюсу Р. Ф. Смиту.
Вот это Батово.
Вот это Рожествено.
Всё кажется – сейчас он выйдет к нам,
Шагнёт, сопровождаем чьей-то скрипкой.
В апреле холодно, по рыжим берегам
Знакомой Оредежи лёд в дремоте зыбкой.
Он рыцарь и пророк, поэт и шут,
Канатаходец над щемящей бездной,
Его судьба наметила маршрут
Для нас – угаданный и неизвестный.
Рожественской усадьбы зеркала
И шахматные крестословья в зале
Напоминают, что судьба ушла
И растворилась на чужом вокзале.
Быть может, мы найдём его с сачком,
Близ родника, там путь его крылатый?
Проснётся бабочка, и станет он тайком
Ловить её с печалью виноватой.
Так девочку он видел у реки
Прообразом грядущих воплощений,
И обессмертил в таянье строки
Лолиту, бабочку и сумерки видений.
Свои владенья отворяя нам
За облаками тающего снега,
Цариц он ждёт на бал к своим богам,
И приглашает нас на борт ковчега.
«Мистер Набоков, где же вы, где…»
Мистер Набоков, где же вы, где,
Ваш истончается прах на воде,
Жёлтую влагу взрывает руда,
Сирин взлетел глубоко в никуда,
Старого парка размыты черты,
Ясень застыл у последней черты,
Мнима отверстая речка Грязна,
Сон отражает – но чей? – допоздна.
Одним лучом
Набоков рассеянный пушкинский луч,
извне отмыкающий непостоянство,
где каждой пылинки зловещая ртуть
прекрасна и трепетна в тире пространства.
Прицельное Око сквозит в полусне,
лучами тревожа, мерцая, блистая,
крестам Исаакия Слово извне
даруя на паперти синего края.
В ладони времён исчезают дары,
слепящи минуты, как искры смятенья
в фонтане, где плавится эхо игры,
и луч окликает: – Не вечность – но тень я.