— Откуда так поздно?
— Да вот иду, доктор...— хрипло отвотил Кудлач. Лицо его было напряжено, непроницаемо.
Смирин взял капитана под локоть.
— Полеты же завтра. Вернее, уже сегодня. А отдыхать когда?
Кудлач шагал, кутаясь от ветра в воротник куртки.
— Кудлач умеет летать, умеет отдыхать, — с тоской произнес он. — А жить не умеет. Нет! А вы почему не спите, доктор?
— Дежурю...
— А я ушел из дому...
— Как прикажете вас понимать?
— Буквально?
В зыбком свете фонарей Смирин уловил на лице капитана нехорошую тень, требовательно сжал его локоть. Кудлач, сутуля спину от ветра, остановился и, как не однажды рассказывал врачу перед полетами о своем здоровье, выложил без утайки все, что произошло у него дома.
— Мог ли я все это предвидеть? — вопросом закончил он.
— Если б мы всё могли предвидеть...
— А жили ведь... — далеким воспоминанием прозвучал голос Кудлача. — Ну не странно ли: подниматься над аэродромом на пятнадцать тысяч и больше, а что происходило под самым носом — не видел. Ослеп, что ли...
— А может, механик приврал? — осторожно усомнился Смирин.
Кудлач поднял голову:
— Ему — верю...
— Что ж тогда он сразу не сказал?
— Это можно понять. Подчиненный, солдат. Скажи командиру, а потом у него же служить. Тут есть логика. — Кудлач что-то поискал в карманах.— Вот дал маху! Письмо на столе оставил...— Капитан еще больше смеялся и словно самому себе сказал: — Строить семью нелегко. Тут талант нужен, Жизнь прожить — но в полет сходить...
Смирин сильнее сжал локоть Кудлача: в словах капитана ему послышались собственные мысли. Обнадеживающе сказал:
— Все будет хорошо.
Кудлач оживился, высвободил руку.
— До свиданья, доктор! — И свернул в темноту сквера.
Смирин пошел дальше, сочувственно размышляя: "Прекрасный человек, отличный летчик, а вот же..."
Немного успокоившись, Смирин заметил, что окно его коллеги и приятеля из соседнего полка, Сергея Максимовича Лущицкого, светится. Не спит полковой врач.
Смирин подошел к окну, легонько постучал по стеклу. Занавеска отодвинулась. Лущицкий узнал Смирина, пригласил.
— Николай Иванович, рад тебе, дружище, — радостно проговорил они пошел открывать. На темном крыльце подхватил Смирина под руку и повел в комнату. Заметив, что Смирин ступает на цыпочках, сказал: — Смело иди. Жонка третий сон досматривает. А я с книжкой сижу. - Придвинул стул.— Извини, что я все говорю и говорю. Может, у тебя что срочное?
— Шел по улице и вижу — ты не спишь. Как не постучаться?
— Молодчина, мимо не проходишь. Есть будешь?
— Нет.— Смирин разделся, набросил шинель на плечи, потер руки.— Знобит что-то...
Лущицкий, ничего не сказав, вышел. Принес из кухни две рюмки и квадратную зеленую бутылку, потом — тарелки с салом, хлебом и вилки.
— Я живу на земле, чтобы помогать страждущим. Человек замерз, дрожит — значит более. Бери-ка...
— Сергей Максимович, не надо,— взмолился Смирин.
— Аqua vita. Не я, а Бахус выдумал это снадобье, эту воду жизни.— Лущицкий поднял рюмку.— Пусть никогда не мерзнут полковые врачи!
— За это — можно...
Выпили по одной, а там и по второй рюмке. В комнате стало тепло и уютно. Смирин притих, внимательно поглядывал на плотную фигуру хозяина.
Лущицкий встряхнул бутылку:
— Еще?
— Хватит.
Сергей Максимович неохотно собрал посуду, понес на кухню. Тотчас возвратился, огладил ладонью круглую, как брюква, голову, усмехнулся:
— Если скажу, что задумал,— не поверишь. Обнаружилось, как говорится, locus minoris resistentie, сиречь слабое место. В адъюнктуру готовлюсь.
Смирин встал, бросил шинель на спинку стула.
— Это же хорошо!
— Только между нами. Не дай бог, дойдет до Сорочина, что хочу на учебу...— Лущицкий покачал головам. — Жизни мне не будет...
— От него чего хочешь можно ждать...
Снова присели к столу. Говорили о службе, о работе полкового врача, на которой не знаешь свободной минуты; бранили Сорочина — нет того чтобы помог, знай всячески мешает.
— Еще ни один полковой врач не схватил, что называется, звезды с неба. Нашего брата гнетет к земле будничность. Надо рваться в высоту. — Лущицкий показал по книге, сколько он проштудировал, где остановился.— Думаю в академии заняться авиационной медициной. Специально. Может, своей работой помогу полковым врачам. Как полагаешь?
— Я не только полагаю — пишу уже.
Лущицкий так и подался к Смирину:
— Правда?
— Больше трех лет работаю, а конец только-только маячит.
— Тема?
— Изложу выводы, поставлю точку и дам тебе почитать.
Лущицкий пожал Смирину руку:
— За союз науки с практикой. Признаюсь, давно думал, что ты обязательно должен писать. Даже женке сказал, а она смеется...
Смирин поделился новостью:
— Знаешь, Сергей Максимович, сегодня в батальон Королева приехал новый старший врач, некто Ахтан. Посидели с ним, и он столько наговорил, что голова прямо гудит...
— Кто он?
— Капитан. Служил в танковой части. Но не в этом дело...— Смирин потер лоб, будто у кого наболела голова, и нахмурился. — Этот Ахтан выбил меня из колеи. Знаю, что неправда, что это невозможно, а на душе кошки скребут. Он когда-то служил в Климе и говорит, что у них в медпункте работала врач Смирина. Спрашивал, не родня ли...
— А что ты думаешь! Фотографии жены у тебя нет?
— Нету.— Смирин уронил голову, прикрыл глаза.— Представь себе июнь, узкую дорогу в жите. Оно пенится на ветру, ходит зелеными волнами. Алеся стоит посреди этого моря, вглядывается вдаль. Пряди волос тоже волнами... Она смотрит, а на лице тихая задумчивость человека,собравшегося в дорогу...— Смирин помолчал, словно боялся спугнуть видение,— Никогда не забуду ее,— выдохнул наконец.
Лущицкий взял товарища под руку.
— Что еще он говорил?
Смирин покачал головой, прошелся по комнате.
— Не может моей жены там быть...
— Где она работала до войны?
— Три месяца на участке. Фельдшер...
Лущицкий задумался.
— Говорят: чужую беду руками разведу. А тут во подступись...
— Видел человек, как ее расстреляли... С сыном.., На стрельбище военного городка...
Лущицкий что-то припомнил, заговорил:
— Моего командира в декабре сорок четвертого сбила зенитка. Ведомый видел, как это было. У него на глазах самолет упал возле приметного леска и загорелся. Вокруг ни души. Прилетел домой, рассказал. На то место вылетела эскадрилья, за нею другая. Все обшарили на бреющем, проштурмовали лес — никого не нашли. Решили, что он был ранен, не смог оставить самолета и сгорел. Выстроился полк, почтил молчанием память командира. Сообщили домой, отослали его вещи. А в начале июня сорок пятого на аэродром Хайлигенбайль прилетает командир дивизии с моим командиром полка. Сухой, как щепка, только что из лагеря смерти...
Смирин достал из кармана пачку бумаг с печатями.
— Нет города в Советском Союзе, куда бы я не писал. Ответ один — не проживает! — Он положил бумаги на стол.
— В Клим писал?
— Коль Москва ответила — нет, куда уж... Что там за город Клим? Не верю я...
— Родня у нее есть?
— Когда наступали на Вильнюс, я стал было писать ее отцу. На четвертое письмо — это уже в Восточной Пруссии — ответил председатель сельсовета. Сообщил: моего тестя в сорок третьем году убили каратели. Кончилась война. В июле мы вернулись из Германии и обосновались в К... Я собирался поступать в академию. Перед отъездом заглянул на родину Алеси. Шел пешком через лес. Подхожу, стал глядеть: где же деревня Борки? Только старая груша на бывшей околице, а дальше — размытые дождями печи да трубы. Вышел на улицу и едва отыскал третью хату по правой стороне. Раздвинул лопухи, а там в куче глины несколько разбитых зеленых изразцов. У тестя была зеленая голландка. Рядом то, что осталось от сада, где мы когда-то сидели с Алесей. На меже — здоровенный валун. Посидел на нем малость и в дорогу, На опушке леса встретил человека. Спрашиваю:
— Издалека сами?
— Из Селищ,— отвечает.
— Может, знали Сильвестра из Борков?
— Как не знать... Хорошо знал Сильвестра... Там, где были Борки, теперь пусто и страшно. В сорок третьем, на рассвете как-то, Борки окружили каратели. Людей согнали в колхозное гумно, заперли и сожгли заживо. И деревню сожгли...
— А дочери Сильвестра знать не пришлось?
— Что нет, то нет...
Я попрощался и пошел...
Лущицкий прикусил губу, задумался. Походил молча вдоль стола, поднял голову, взглянул на письма.
— Это, брат, бумажки. Надо тебе ехать в Клим и самому разобраться...
— Только у Бальзака полковник Шабер вылез из могилы. Больше что-то не слыхать было ничего подобного,
— Я на твоем месте взял бы отпуск и поехал.
— А что ты думаешь...
6
Смирин вышел от Лущицкого. Ветер рвал полы шинели, дико завывал в подворотнях, раскачивал на столбе фонарь, и свет от него то падал на аллею, то отбегал далеко за дом.
"Накрылись сегодня полеты,— глянул Смирин на темное небо.— А форточку я, кажется, не закрыл. Наверное, ветер уже разнес стекло вдребезги..."
Подходя к своему спящему дому, он загодя достал из кармана ключ. На ощупь отпер дверь, щелкнул выключателем. Опершись о стол, заваленный книгами, глянул за штору. Форточка была на крючке.
Он вздохнул и задержался у кровати, застланной красным покрывалом. Поверх коврика, где на зеленом фоне были вытканы горы и — на переднем плане — громадных размеров лось, в овальной рамке висел портрет сына. Ленинградский фотограф не поскупился на краски, нарумянил круглое личико мальчонки, с беззаботной улыбкой стоявшего на мраморной скамье.
Ощущая, как в груди разливается тепло, Смирин сдвинул шапку на затылок, встал коленками на кровать. Долго всматривался в распахнутые глаза сына, наконец прошептал: "Василек мой, какой бы ты был теперь..."
Сдерживая себя, отошел от портрета и сел в кресло. Задумался о своем житье-бытье.