Мы подошли к группе раненых моджахедов, одного, на вид самого испуганного, отобрали для допроса.
— Где ваш отряд? — тщательно выговаривая слова, на чужом языке, спросил я у пленного.
В ответ быстрая речь. Говорит на пушту, это я сразу определил, но слишком быстро, я ничего не понял, но жест, который сопровождал речь, сомнений не оставлял. Пленный показал на тела убитых. Все ясно.
— Где ваша база? — задал я новый вопрос, а ротный поднес трофейную карту, ткнул в нее грязным пальцем и предложил пленному показать.
Тот развел руками, не понимаю.
— Неуч! Бестолочь! Карту читать и то не умеет! — возмутился ротный, помедлил, подумал, скривил губы и, не отводя глаз от пленного, заметил, — а может, не хочет? — и приказал мне, — Зови сюда Мюллера, мы ему сейчас язычок то развяжем!
Генрих Мюллер, это не прозвище, звали его так, спец по активным допросам. Немец, он был призван из Казахстана, в сорок первом после нападения Третьего рейха на СССР, туда выселили поволжских немцев, в их числе были и родичи Мюллера. Никто его по национальному признаку, не задевал, минувшую войну не припоминал, скорее нам было забавно, что среди нас тащит службу и настоящий немец-перец-колбаса. Наверно правду говорят, что имя и фамилия, во многом определяют судьбу человека. Мюллер был отличный солдат, совсем не трус, от любого из нас ничем особенным, даже пресловутой немецкой аккуратностью, не отличался, добавлю, что более того он был разгильдяем во всем, что не касалось боевых действий. Но с первых месяцев войны в Афганистане, досталась ему поганая работенка, развязывать у пленных язычки, или как уклончиво говорят о таких действия, проводить активные допросы. Так ему отцы — командиры и сказали, раз ты Мюллер, то давай действуй, вот он и действовал. Клички у него было две: «Гестапо» и «Папаша Мюллер», этим как говорится все сказано. Садистом он не был, удовольствия от активных методов не получал, но это дело вел основательно, у него на допросах редко кто молчал.
Мюллер пришел, я отвернулся. Честно говоря, мы друг друга недолюбливали.
— Опять рожу корчить будешь? — спросил меня ротный, — Убирайся отсюда! Надо будет, тебя позовут.
У каждого из нас есть свои недостатки, моим военным недостатком был отказ участвовать в активных скорострельных допросах. Уж как меня ни воспитывали, и по хорошему объясняли про войну, и необходимость любыми методами добывать разведанные, и матерно-кулачное воздействие было. Нет и все. Черт его знает, откуда такое чистоплюйство было. Умом ведь все понимал. Если не ты так тебя, если данные не добудешь, то другие погибнуть могут. Понимать то понимал, а переступить через себя не мог. Честно? Так вот, хреновый из меня был разведчик.
Мюллер приступил к допросу, я услышал визг, ускорил шаги, но далеко уйти не успел.
— Эй! — окликнул меня ротный, — Вернись. Ты по-английски понимаешь?
— В школе учил, — я вернулся к месту допроса, — только у меня тройка по языку была.
— А я в училище немецкий изучал, — сообщил ротный, — ладно как можешь, так и переводи. Вот этот вроде на английском заговорил.
Я присмотрелся к пленному, молодой мужик, лет тридцать по виду, одежда традиционная афганская, шаровары заляпаны кровью, это ему ноги перебило, а тип лица европейский, хотя среди афганцев это не редкость. Пленный, говорил быстро, глотая окончания слов. Я покачал головой, не понимаю. Мюллер мастерски, неуловимым движением руки, прокрутил «восьмерку» штык ножом, наклонился к пленному, посмотрел ему в глаза, мерзко ухмыльнулся. Пленный медленно, раздельно, с умоляющими интонациями заговорил. По отдельным знакомым словам, я восстановил всю его фразу.
— Просит его не убивать, говорит, что располагает важными сведениями, и просит доставить его к нашему командованию, — перевел я, как мог его показания.
— Вот сучонок, — злобно оскалился ротный и, сплюнул, — как смерть в глаза, так сразу всех сдать готов.
Солдаты и офицеры строевых частей, предателей не любили, игр в вербовки, не вели, и как это не странно, но тот, кто молчал на допросах, а такие тоже бывали, имел больше шансов остаться в живых, по крайней мере их уважали, и по возможности, не убивали. Ну а других, тех кто, от усердия расплескивая слюни, предавал своих, после допросов, ликвидировали. По большому счету, и из нас каждый мог в плен попасть, на войне гарантий дать никто не может. Но предавать, товарищей? Нет уж, это просто, невозможно! По крайней мере, за тех с кем служил, ручаюсь.
К нашей группе подошел командир взвода, и доложил ротному: — Денег: четыре миллиона афганей; пятьдесят тысяч долларов; рублей десять тысяч; чеков пятнадцать тысяч.
Ротный присвистнул: — Ого, серьезные денежки. Что делать с ними будем?
— Как что! — удивился взводный, — как обычно делали, так и сделаем.
Взятое с боя имущество, по неписаным правилам, считалось законным трофеем, и доставалось тем, кто его взял. Конечно, трофеи надо было сдавать, вышестоящему командованию, только таких дураков не было, оружие и документы, да, сдавали, барахло и деньги — никогда. Все знали, куда и что девается. Знали и командиры частей и особисты, но глаза закрывали, иначе пришлось бы отправлять за решетку все подразделения ведущие боевые действия. Впрочем, захват трофеев, серьезным правонарушением не считался, а его использование для так сказать личных нужд, было освящено многовековой традицией. Кроме того, и особисты и вышестоящие командиры получали свою долю от трофеев. Что было, то было, врать не буду, глянец наводить не люблю, и из рассказов, про ту войну слова выкидывать не хочу.
— Если мы этого в штаб передадим, — ротный кивнул на пленного, — то все деньги придется отдать, больно уж сумма большая.
— А кто он? — спросил взводный.
— Взят с отрядом духов, морда европейская, говорит по-английски, среди трофеев доллары, рубли и чеки, тут и кашевар догадается с первого раза, кто он.
— Товарищ капитан! — это Мюллер влез в разговор, офицеров, — а если концы в воду, то никто про деньги и не узнает. Наши ребята все молчать будут, даже, — Мюллер пренебрежительно кивнул в мою сторону, — чистоплюй наш, болтать не будет.
Раздумывая, ротный посмотрел на пленных. Снабжали нас отвратительно и деньги нам были нужны. Близонька подошла смертушка к взятым в плен людям. В глазки им стала засматривать. Ждала милочка решения командира роты.
Видать почуял, пленный, что за подружка с ним рядом стала, кто его приголубить собрался, от кого это так зябким могильным холодком потянуло. Он еще раз медленно по слогам заговорил, переводя умоляющий взгляд с меня на командира роты. Офицер посмотрел в мою сторону, ожидая перевода.
— Он еще раз просит не убивать его, говорит, что у них в отряде есть много денег, пусть господин офицер оставит их себе, он про них никому не скажет, — закончил я перевод, и продолжал рассматривать пленного. Хотелось ему сказать: «Ты что же, слизняк, гаденыш! Разве не знал, куда лез? Ты — же говнюк, убивать нас шел. А как тебя за ж….у взяли, так и растекся как солдатский понос. Так что ж ты паскуда, теперь своих то предавать будешь? Жизнь свою дрянную, их смертью выкупаешь!» Не сказал, промолчал. В последний час, каждый сам, для себя решает, что лично ему важнее, совесть или жизнь. А личико у него бледненькое, пот его покрыл, губы дрожат, интонации у голоса нежно-просительные, лишнее движение сделать боится. Дерьмо! Вот оно значит, как бывает, когда жизнь дороже совести. Очень, очень интересно, надо на будущее запомнить.
— Пусть живет, все-таки первый раз, такого субчика взяли. Доставим его в штаб, и остальных тоже, — решил ротный, он отличным офицером был, что к чему понимал, и долг командира, выше трофеев ставил, хотя и от них не отказывался. — Доллары и чеки сжечь, — приказал он, — а то попадемся с ними, беды не оберешься, рубли между дембелями распределить, им они дома пригодятся, а афгани как обычно, разделим. Да и еще — приказал ротный, и ткнул в меня пальцем, — этого пленного «френда» пусть наш чистоплюй и гуманист по горам тащит.
Ишь, воспитатель военный, так его и раз эдак. Но деваться мне было некуда, в дисциплинарном уставе так и написано: «Приказ начальника закон для подчиненного». Если конечно, начальник может сделать свой приказ законом. Наш ротный мог, особенно на боевых выходах. Перевязал я пленного, раны ерундовые на ногах, мясо только прострелило, вколол ему промедол, взвалил его на плечи, и понял, как трудно и тяжело быть гуманным на войне. Этот кабан килограммов на восемьдесят тянул, а я в ту пору еле-еле до шестидесяти пяти кг. дотягивал, да и то если в сапогах на весы вставал. Пока дошли до техники, много раз я проклял свое воспитание и любовь к русской литературе. Хорошо было писателям — гуманистам, в девятнадцатом веке, умные и жалостливые книжечки писать сидя в дворянских гнездах, а поперли бы они, на своем горбу, шатаясь от усталости, раненого противника, да по жаре, по горам, без воды, то много раз бы подумали, прежде чем «милость к павшим призывать». Через поры кожи, прямо из души, едким солдатским потом вышел из меня и гуманизм и положения Женевской конвенции «Об обращении с военнопленными». Пленного я возненавидел. А он гад, еще ерзал. Осмелел, значит, поудобнее на моей спине устроится, хотел, тоже мне верховую скотину нашел. Ну, я и двинул его разок, он ерзать сразу перестал. Еле дотащил его до машин. А, там погрузившись на боевые машины десанта БМД-1 (мы их за плохую броню, Братской Могилой Десанта, называли) и, двигаясь колонной, вернулась наша рота в место постоянной дислокации, в бригаду, домой.
Привезли пленных на базу, передали в штаб. Ротный рапорт подал. За пленных, разведчики взялись. Четверо духов, особого интереса не представляли, обычные боевики, а вот за нашего англоязычного «френда», в штабе бригады, вцепились. Чего он там, в штабе наплел, мне неизвестно, но на следующий день, потребовали из штаба армии доставить его в Кабул. А через три денька начали нас тягать на допросы в особый отдел.
В палатке особого отдела сидит за столом особист, я перед ним стою, и когда дуэтом, а когда и соло, исполняем мы оперу по мотивам сказки про «белого бычка».