въ, разбросанные между двухъ храмовъ на морскомъ берегу!.. Завтра я пріѣду сюда раньше, чтобъ погулять.
– Однѣ?!.. – ужаснулась англичанка.
– А что?.. Разбойниковъ здѣсь нѣтъ. Не безпокойтесь, дорогая миссъ Джервисъ! Я съ собой возьму и Машу и даже Ивана, съ его револьверомъ въ карманѣ… Никто меня не тронетъ! А когда вы вернетесь отъ своихъ знакомыхъ, вечеромъ, то навѣрное застанете меня крѣпко спящей. Ничто не дѣйствуетъ на меня лучше и успокоительнѣй воздуха и далекихъ прогулокъ.
II
Такъ она и сдѣлала, эта своевольная барышня, утомленная многоразличными увеселеніями, но не обезличенная столичной жизнью.
Едва миссъ Джервисъ отправилась къ своей пріятельницѣ, она объявила Машѣ, что онѣ тоже ѣдутъ съ ней на цѣлый день, на дачи.
– Бери мой маленькій сакъ. Мы возьмемъ туда тартинокъ и апельсиновъ и отлично пообѣдаемъ гдѣ нибудь на берегу.
– Ахъ, барышня!.. А миссъ что скажутъ, какъ узнаютъ? – ужаснулась румяная горничная.
– Это мнѣ все равно!.. – засмѣялась въ отвѣтъ княжна.
– Такъ приказать Ивану позвать коляску?
– Да. Только не на весь день, а въ одинъ конецъ, до паровоза. Ты знаешь, Маша, гдѣ садятся въ вагоны, что ходятъ на Большой фонтанъ?
– А какже!.. Знаю-съ. Я все здѣсь знаю! – вскричала Маша въ восторгѣ отъ предстоящаго удовольствія.
Не менѣе была весела и ея барышня. И весела, и смущена немножко, съ непривычки къ такимъ своевольнымъ, и тѣмъ болѣе одинокимъ прогулкамъ. У нея даже промелькнула мысль: не взять ли ей съ собой Ивана?.. Но она тутъ-же оставила это намѣреніе, сообразивъ, какъ стѣснительно и скучно будетъ имъ обоимъ: пожилому слугѣ слѣдовать за ея безцѣльными блужданіями по садамъ и берегамъ моря, а ей терпѣть его ненужное присутствіе. Довольно и Маши!.. Съ ней она по крайней мѣрѣ не стѣснялась и, къ тому-же, знала, что и ей это большое удовольствіе.
«Ужъ такъ и быть! Справлю разокъ ekole buissonniere! – думала она. Надышусь свободнымъ воздухомъ надолго!.. Вѣдь здѣсь меня никто не знаетъ и никто не узнаетъ, какъ-бы я ни провела день. Хоть нѣсколько часовъ, какъ другіе живутъ. По крайней мѣрѣ будетъ хоть чѣмъ помянуть Одессу! А то вѣдь все смертельно надоѣло!.. Вотъ поѣду съ сестрой – баронессой и ея штатомъ опять въ заморскіе края, на воды! – продолжала она раздумывать, пригорюнившись у окна. Буду тамъ прогуливаться, tiree a guatre epingles. Слушать тяжелыя любезности графа фрица или звонкія фразы князя Лоло, которыми онъ будетъ звонить взамѣнъ оставленныхъ дома шпоръ и сабли… Буду выслушивать намеки сестры на плохія дѣла отца и на мое неумѣніе поправить ихъ блестящей партіей!.. Еще, пожалуй, и туда пріѣдетъ за мною блистательный Викторъ Наумовичъ Звенигородовъ (вѣдь надобно-же носить такую тяжелую кличку)! – этотъ камеръ-юнкеръ изъ ножовой линіи, – какъ назвалъ его cousm MkheL. Помилуй Богъ!.. Вотъ будетъ несчастіе!.. И подумать, куда дѣваются предразсудки, родовая гордость отца и сестры въ отношеніи къ этому выскочкѣ? Такъ и таютъ, и испаряются при помыслахъ о милліонахъ этого купеческаго сынка… Ахъ? Боже мой!.. Неужели-жъ выйти мнѣ за этого лакея въ парижскомъ костюмѣ?!..» Она вздохнула.
«Выходить безъ любви, безъ уваженія… а впрочемъ, гдѣ ихъ и взять?.. Къ кому?.. За что?.. Вѣдь ни одного человѣка я не встрѣчала до сихъ поръ такого… Въ самомъ дѣлѣ! Все какіе-то!.. Пустельги, комедіанты или еще того хуже: эгоисты, безчестные корыстолюбцы!.. Ахъ, Боже мой! Да… тяжело жить на свѣтѣ людямъ. И все больше сами себѣ творятъ бѣды… А могла ли бы жизнь быть лучше… А ужъ какъ Божій міръ хорошъ!..»
Она заглядѣлась на сине-зеленую пелену моря. На рейдѣ шла дѣятельная работа; дымились пароходы, мѣрно поблескивали весла, со скрипомъ работали колеса и блоки; на эстакадѣ гремѣлъ и пыхтѣлъ паровозъ съ длинной цѣпью товарныхъ вагоновъ. Всюду копошился и хлопоталъ суетливый людъ. А оно, безбрежное море, свободно и спокойно раскинулось на просторѣ; вольно распѣвало свою, то тихую, то страшную пѣсню; безъ границъ, безъ удержу взмахивало пѣнистыми валами и разстилалось вдаль и вширь, сверкая и нѣжась въ солнечномъ свѣтѣ, подъ яркимъ сводомъ неба, темнѣя и озаряясь вмѣстѣ съ нимъ…
Далеко, на горизонтѣ, двумя крыльями серебрился парусъ. Отсюда не было видно движенья; парусъ, казалось, стоялъ неподвижно, вися между небомъ и моремъ.
«Хотѣлось-бы мнѣ тамъ быть!.. Покачаться надъ бездной, вдали отъ земли и людей!.. Чувствовать себя на вольномъ просторѣ… Хорошо!.. А еслибъ буря?.. Чтожъ! Мнѣ кажется я не испугалась-бы и бури!.. Не всѣ-же въ бурю погибаютъ. А какъ славно должно быть живется тому, кто выплыветъ живой и полный силъ!..»
– Коляска готова, барышня. Княжна!..
– Что?.. Да. Сейчасъ!.. Ну, ѣдемъ. ѣдемъ на синее море!..
Хорошо было и на морѣ, и на землѣ. Берега и верхній и нижній, цвѣтущей полосою протянувшійся вдоль глинистыхъ обрывовъ, тонули въ другомъ морѣ: въ морѣ пышнаго, весенняго расцвѣта, – въ бѣломъ пуху яблонь и вишень, въ розовой жимолости, въ сѣро– лиловыхъ и фіолетовыхъ кущахъ сирени. Свѣжій воздухъ былъ полонъ благоуханій, испареній зѣмли и моря; полонъ движенія и блеска, звуковъ и пѣсенъ. Высокія, еще нескошенныя травы, жили милліонами населявшихъ ихъ жизней; прозрачныя, не вполнѣ распустившіяся деревья и цвѣтущій кустарникъ звенѣли жужжаніемъ, щебетомъ, щелканіемъ и свистомъ.
Множество скрытыхъ въ зелени дачъ еще не было населено. Горожане ждали жары и лѣтней пыли, чтобъ переселиться изъ своихъ душныхъ квартиръ въ эти свѣжія убѣжища. Охотницамъ до уединенныхъ прогулокъ, подобныхъ предпринятой нашей молодой путешественницей, было раздолье въ этотъ прелестный весенній день.
Благодаря топографическимъ знаніямъ своей горничной, жившей когда-то со своими господами на всѣхъ трехъ Фонтанахъ, Вѣра Аркадьевна вдоволь нагулялась между зелеными холмами, подъ сѣнью цвѣтущихъ садовъ, по еле примятымъ тропинкамъ и по самому прибрежью, подъ навѣсомъ обрывистыхъ береговъ.
Она отдыхала на пескѣ, доставая зонтикомъ или кончикомъ ботинки пѣнистую грань разбивающейся волны; она перебирала разноцвѣтные камешки, отшлифованные валами, и блестящія ракушки побережья; она сняла перчатки и омочила руки въ прозрачныя воды Чернаго, только по названію, моря. Онѣ обошли всю, такъ называемую Швейцарію, – нижній берегъ между Среднимъ и Большимъ фонта нами. Съ высокаго обрыва маяка любовались великолѣпнымъ видомъ моря; тамъ же пообѣдали, чѣмъ Богъ послалъ, на одной изъ лавочекъ сада, въ непроницаемой лиловой тѣни широко разросшейся сирени и, благодаря частымъ поѣздамъ, очутились снова у спуска къ морю, на Среднемъ фонтанѣ, когда солнце еще было довольно высоко.
Солнце-то было высоко, только на него наползала съ запада черная, грозная туча… А Вѣрѣ Аркадьевнѣ, между тѣмъ, еще хотѣлось здѣсь остановиться. Маша разсказывала ей о какихъ-то старикѣ и старушкѣ, жившихъ много лѣтъ здѣсь, въ пещерѣ, точь-въ-точь, какъ Пушкинскіе: «у самаго синяго моря!..» Такъ вотъ, ей очень хотѣлось посмотрѣть на нихъ и ихъ необыкновенное жилье… Маша увѣряла, что это «сейчасъ тутъ, рукой подать…» Куда ни шло!.. Вѣдь ужъ долго, можетъ быть никогда, не дождаться такого вольнаго дня. Ужъ заодно набраться впечатлѣній… Черезъ часъ какой нибудь снова пройдетъ паровикъ и къ семи, восьми часамъ она будетъ дома.
Сказано – сдѣлано! Барышня и горничная вышли изъ вагона и направились прямо по высокому берегу, къ обрыву.
Маша шла, диктуя дорогу, увѣренно.
Она отдыхала на пескѣ, доставая зонтикомъ или кончикомъ ботинки пѣнистую грань разбивающейся волны…
– Вотъ, сейчасъ дойдемъ до края, тутъ будетъ спускъ маленькій; тропочка такая пробита, промежь камней. Вотъ сейчасъ… Здѣсь!.. Вы возьмитесь за мою руку, барышня! А то, чтобъ съ непрывычки, голова не закружилась… Ишь вѣдь, вышина-то какая, страсти!.. И костей не соберешь!
Въ самомъ дѣлѣ, вышина была большая и какой нибудь аршинъ, не болѣе, отдѣлялъ ихъ отъ бездны и морской пучины. Подъ этимъ выступомъ берега, совсѣмъ не было нижней полосы земли: волны разбивались у его подножья.
Княжна, однако, отказалась взяться за руку Маши. Вотъ вздоръ!.. Отчего ей не пройти тамъ, гдѣ свободно и безопасно пройдетъ Маша? Гдѣ ежедневно ходятъ, за пищей и водой, дряхлые старики, которые тутъ живутъ?..
Имъ надо было спуститься немного вправо; а влѣво, на высокомъ выступѣ берега, сидѣлъ какой-то господинъ, къ нимъ спиною и, казалось, былъ очень занятъ, рисуя или записывая что-то въ лежавшую на колѣнахъ его книгу.
– Ишь! Виды сымаетъ!.. фотографщикъ, должно быть, – шепнула Маша, указывая на него глазами.
– Ну какъ тебѣ не стыдно? – тихонько разсмѣявшись, замѣтила ей княжна. Развѣ ты не видала, какъ фотографіи снимаютъ?.. Онъ просто рисуетъ… Вотъ, срисосываетъ, что видитъ передъ собой.
– А!.. А я такъ полагала, что онъ срисуетъ, а послѣ того у себя и сыметъ.
– Ну, плохія были-бы такія фотографіи! Посмотри: у этого господина и краски. Видишь, какой большой ящикъ?.. Да какъ здѣсь круто!
– Это только немножко!.. Вотъ, сейчасъ и площадка… Тамъ хорошо будетъ посидѣть, отдохнуть Море тамъ все какъ на ладони!
– Большая же у тебя ладонь, Машенька, – снова засмѣялась барышня.
Онѣ спустились по нѣсколькимъ, убитымъ въ грунтѣ, ступенямъ и очутились на площадкѣ, выложенной по краю, надъ пропастью, неотесанымъ камнемъ, въ родѣ балкончика. Направо, внутрь скалы, шло углубленіе сводомъ и въ немъ пробитыя и прилаженныя прямо въ грунтѣ, грубыя маленькія двери и оконце въ комнату-пещерку.
При появленіи ихъ, старушка, сидѣвшая передъ входомъ въ коморку на завалинкѣ, привстала и привѣтливо имъ поклонилась.
– Здравствуй, бабушка!.. Вотъ барышня къ тебѣ въ гости пришла, – сказала Маша.
…Влѣво, на высокомъ выступѣ берега, сидѣлъ какой-то господинъ..
– Очень рада гостямъ, милости просимъ!.. Отдохнуть не угодно-ли? Я стульце вынесу.
– Благодарю васъ. Не трудитесь! – едва нашлась выговорить Вѣра.
Она была, вообще, мало знакома съ житьемъ– бытьемъ народа. Но это полувоздушное жилище въ земляной норѣ, на высотѣ двадцати саженей, въ виду лишь неба да безбрежнаго моря ее поразило!.. Она заглянула въ пещеру за дверью. Тамъ были прилажены двѣ койки, одна пустая, другая покрытая неказистой постелью; въ одномъ углу доска для кое-какой посуды, въ другомъ – потемнѣвшая икона съ теплившейся передъ ней лампадкой. Меблировка завершалась деревяннымъ сундучкомъ и крохотной желѣзной печкой. Натуральныя стѣны были кое-гдѣ покрыты картинками изъ старыхъ иллюстрацій и модныхъ журналовъ. Все было чисто, даже ситцевая подушка и теплое одѣяло, сшитое изъ кусочковъ ситца, прикрывавшее сѣнникъ да старенькій полушубокъ, служившіе постелью. Въ натуральныхъ же сѣняхъ, подъ сводомъ, стояла кадушка съ водой, таганокъ, ведро, метла, да кучка углей, прикрытая разбитымъ ящикомъ.