х руководителей Вознесенскому о „шефстве“ над Ленинградом, сделанное ему Попковым после смерти Жданова, было не случайным, а вытекало из существа их антипартийных связей. Ответственность за враждебную деятельность ленинградской верхушки ложится и на Жданова А. А.».
Один резон лежит на поверхности: борьба с клановостью, ведь в основе любого заговора — личная близость, взаимное доверие. Еще на февральско-мартовском пленуме 1937 года Сталин объяснил опасность кланов на примере Левона Мирзояна — первого секретаря Казахской компартии: «Что значит таскать за собой целую группу приятелей, дружков? Это значит, что ты получил некоторую независимость от местных организаций и, если хотите, некоторую независимость от ЦК. У него своя группа, у меня своя группа, они мне лично преданы. Вместо ответственных работников получается семейка близких людей, артель».
Мирзояна и его окружение уничтожили. Но теперь Сталин стоит перед гораздо более мощной ждановской группировкой, куда входят председатель Госплана Вознесенский, зампредсовмина Косыгин, секретарь ЦК Кузнецов, глава ленинградской партийной организации Попков, предсовмина РСФСР Родионов и еще сотни номенклатурных работников в разных республиках и областях.
Конечно, Сталина не могла не волновать и сама суть предложений «ждановцев». Создание отдельной коммунистической партии РСФСР потенциально опасно: такая крупная республиканская организация объективно становится конкурентом самой ВКП(б) и ее центральных органов. Мы все это видели в 1990, когда только что образованная КП РСФСР взбунтовалась против КПСС.
Иосиф Сталин не любил вспоминать, что его настоящая фамилия — Джугашвили. Маленький Вася Сталин по секрету говорил старшей сестре Свете: «А знаешь, наш отец раньше был грузином». Недаром именно о генсеке Ленин написал знаменитое: «Известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения». Но настроения ленинградцев не могли его не пугать. По словам Анастаса Микояна, «Сталин даже говорил, что Вознесенский — великодержавный шовинист редкой степени. Для него не только грузины и армяне, но даже украинцы — не люди». А чего стоила, например, принятая в кругу «ленинградцев» шутка: «Раньше в Политбюро пахло чесноком (намек на евреев), а теперь шашлыком» (в руководстве находилось трое кавказцев — Берия, Микоян и Сталин).
Думается, наличествовали еще какие-то оперативные данные, неосторожные разговоры, вроде тайно записанных на пленку бесед о жестокости Сталина и недостаточной политической смелости Жукова, стоивших жизни расстрелянным в 1950-м генералам Василию Гордову, Филиппу Рыбальченко и маршалу Григорию Кулику.
Отметим и еще один сюжет, на который впервые указал Кирилл Балдовский в монографии «Падение „блокадных секретарей“»: Алексей Кузнецов настаивал на «расширении полномочий партийных органов, их общем, стратегическом руководстве всей хозяйственной деятельностью как на региональном, так и на общесоюзном уровне». Такое доминирование одной силы потенциально лишало Сталина роли верховного арбитра, модерирующего конфликты между партийной, советской, чекистской и военной элитами.
Алексей Герман-старший в разговорах со мной высказывал предположение, что Сталин, как в 1936–1938 годах, когда судили вначале «левых» (троцкистов), а потом «правых» (бухаринцев), задумывал сложную политическую комбинацию. «Великий нормировщик», как называл Сталина Троцкий, видимо, задумывал двухходовку — сначала «Русское дело» ленинградского руководства, потом еврейское «Дело врачей».
Но, по-видимому, открытое обличение великорусского шовинизма сочли делом щекотливым и опасным, а врачей освободили смерть Сталина и Лаврентий Берия.
С началом «Ленинградского дела» в Смольном появились новые люди, никак не связанные с городом, не пережившие здесь блокаду, — Василий Андрианов из Свердловска и Фрол Козлов из Куйбышева. Они «чистили» номенклатуру и интеллигенцию и вместе со следователями МГБ нагнали такого ужаса, что десятилетиями руководители Ленинграда продолжали испытывать почти животный страх перед Кремлем. Руководителей Смольного отличали полная сознательно культивируемая бесцветность, боязнь совершить или допустить у подданных идеологическую ошибку, опасение излишне «выпячивать» память о блокаде и просить у центра какие-то дополнительные средства.
После 1949 года тема блокады табуируется. Музей обороны закрывают, его директор попадает во Владимирский централ. По словам Андрианова, блокадное руководство города — «шайка морально и политически разложившихся проходимцев, претендовавших на особую роль в обороне города». Официально заявлено: никакого особого героизма, отличного от других советских людей, ленинградцы не проявляли.
Одновременно со сменой городского начальства началась тотальная чистка интеллигенции. Из Театра комедии выгнали Николая Акимова, из Театрального института — великого педагога Бориса Зона. Леонида Якобсона партийная пресса называла «космополит в балете». Из «Ленфильма» заставили уйти Леонида Трауберга.
О физике Абраме Иоффе писали: «Роль его явилась ролью безродного космополита, который направил значительную часть того, что давалось ему в руки советским народом, не на пользу советского народа». Прорабатывали «вейсманистов-морганистов» Дмитрия Насонова и Юрия Полянского. Выгнали с директорского поста любимого ученика Павлова академика Леона Орбели.
Эрмитаж лишился Иосифа Орбели. Арестовали Николая Пунина и Льва Гумилева. На филфаке ЛГУ громили Григория Гуковского (будет арестован, погибнет на следствии), Виктора Жирмунского, Бориса Эйхенбаума, Марка Азадовского. На историческом факультете — Бориса Романова, Сигизмунда Валка, Соломона Лурье, Матвея Гуковского, Осипа Вайнштейна, Владимира Мавродина. Экономический факультет разгромили полностью: шестерых из семи профессоров арестовали. Виктор Рейхардт и Ликарион Некраш умерли под пытками.
На смену ошельмованным пришли, как правило, те, кто их шельмовал. Гуманитарные факультеты университета так и не восстановили былую заслуженную международную славу. Ленинградская культура развивалась теперь скорее в подполье, нежели на советской поверхности. Серое запуганное начальство не помогало, наоборот, ставило палки в колеса. Ленинград на семьдесят лет превратился в великий город с областной судьбой. После невыносимых блокадных потерь город ожидала не слава, а позорная опала.
Фрол Козлов (1957, Ленинград, Михайлов А. А. ЦГАКФФД СПб Ар 52768)
Уже в 1954 году ленинградцев реабилитировали, но городскую парторганизацию по-прежнему возглавлял Фрол Козлов, один из тех, кто осуществлял разгром блокадного руководства. Приехавший в Ленинград Никита Хрущев строго указал: «Не делать из Козлова козла отпущения». Поэтому блокаду по-прежнему предпочитали не вспоминать. Выжившие «ленинградцы» обивали пороги Смольного и не получали ничего. Директор Кировского завода, нарком танковой промышленности Исаак Зальцман вплоть до смерти руководил крохотным заводиком строительной оснастки, а первый секретарь ЦК компартии Карело-Финской ССР Геннадий Куприянов директорствовал в Царскосельском дворце.
Куприянов вспоминал: «Вернулся псковский секретарь Л. Антюфеев, затем И. Турко — секретарь ярославский. Вернулся из Воркуты Степан Антонов, бывший заведующий отделом Ленинградского горкома партии. Вернулись некоторые из секретарей райкомов Ленинграда. Никому из них не дали прежней работы, хотя они были полностью реабилитированы. Им предстояло еще получить партбилеты, потом выслушать нотации от самодовольных барчат, оставшихся в Смольном».
Только пришедшее к власти брежневское поколение политруков начинает использовать войну (а в Ленинграде — блокаду) как основной миф советской власти. Единство партии и народа — причина победы. В 1960-м открывается Пискаревское мемориальное кладбище, в 1965-м — «Зеленый пояс Славы», в 1975-м — мемориал «Героическим защитникам Ленинграда» на площади Победы.
Как писал Даниил Гранин: «Уже умер Сталин, прошел XX съезд партии, все сменилось, ленинградский же „синдром“ продолжал действовать. „Великий город с областной судьбой“ не смел вспоминать о блокаде. Он застыл раз и навсегда в утвержденной сверху героической эпопее 900 дней, которые ленинградцы выстояли прежде всего „благодаря помощи всей страны“, вниманию, уделенному товарищем Сталиным. Этот образ блокады был утвержден постановлениями и обвинительными заключениями трибуналов, следовательно, обжалованию не подлежал. „Ленинградское дело“ скрепило его кровью сотен своих жертв. Пересмотра не дозволялось».
А настоящая блокада, где люди умирали бесцельно и где страдания никак не зависели от идеологии, вытесняется в подсознание, становится «скелетом в шкафу». О подлинной блокаде предпочитали не вспоминать и те, кто ее пережил. И дети не от учителей, а от матерей знали о существовании чего-то неслыханно ужасного и о том, что в доме необходимо хранить запас продуктов «на всякий случай». Детали оставались не проговоренными, хранились в подсознании, с этой памятью трудно было жить, и о ней не рассказывали даже дочерям и сыновьям.
«Великий город с областной судьбой» реабилитировали наполовину, как крымских татар и поволжских немцев. Только в 1985 году награжденные медалью «За оборону Ленинграда» получили те же льготы, что и фронтовики. Остальные блокадники — в 2001-м.
Тень блокады лежит на городе и сегодня, хотя большинство ветеранов не дожили до публичной правды, их воспоминания не записаны. Передающийся по наследству ленинградский стоицизм, некоторая угрюмость, память о чем-то, о чем и вспоминать нельзя, по-прежнему не оставляют горожан.
В Петербурге нет настоящего Музея блокады, сравнимого с музеями холокоста в Иерусалиме, Нью-Йорке и Берлине. Памятники на Невском пятачке и на Синявинских высотах не ухожены. Тысячи тел непогребенных солдат каждый год хоронят праведники из поисковых отрядов.
Но как признак истинного аристократизма, принадлежности к «городу славы и беды», в разговорах всегда всплывают бабушка, эвакуированная по Дороге жизни, прадед, похороненный во рву Пискаревки, дед, погибший на Невском пятачке.