Мальчики из СХШ
В 1944 году в Ленинград из эвакуации вернулась Средняя художественная школа при Академии художеств (СХШ). Эта одиннадцатилетка с художественным уклоном располагалась прямо в здании Академии, на третьем этаже. В этом же году в школу приняли двух четырнадцатилетних мальчиков Александра Арефьева и Илью Глазунова.
Со времени их совместного обучения прошло больше 60 лет, и теперь можно говорить о том, что они так и остались парой антиподов.
Илья Глазунов, убежденный монархист и черносотенец, следовал в искусстве традиции Михаила Нестерова. В 1950–1960-е он стал известен иллюстрациями к Федору Достоевскому, а в 1970-е, когда брежневская идеология инкорпорировала русский национализм, стал одним из вождей «Русской партии». Эта часть истеблишмента времен застоя имела своими печатными органами журналы «Наш современник», «Молодая гвардия» и «Огонек» и обладала широкими связями в ЦК. Сохраняя ореол некоторой оппозиционности, Илья Глазунов стал невероятно популярен своими историческими лубками и салонными портретами российских и мировых знаменитостей. В 1980 году он народный художник СССР. При новой власти имел множество выскопоставленных поклонников и основал собственную Академию художеств.
Илья Глазунов
Александр Арефьев
Что касается Александра Арефьева и художников его группы, они были открыты для публики только в конце 80-х годов, одновременно с Филоновым и Малевичем. Они считаются одним из самых интересных героических явлений советского андерграунда. Русский музей и Третьяковская галерея гоняются за работами арефьевцев, но едва ли решат купить что-то Ильи Глазунова раньше, чем лет через сто.
Илья Глазунов — выходец из православной, правой по убеждениям семьи. Александр Арефьев — изначальный западник, эстетически близкий к появившимся тогда «штатникам», предшественникам стиляг.
Арефьев — мастер цвета, Глазунов — линии. Арефьев и его единомышленники всегда черпали сюжеты и вдохновение из того, что их окружало, и даже в исторических темах прибегали к современным трактовкам. Глазунов — художник по духу исторический, и даже сегодняшний день интересовал его как часть истории.
Константин Кузьминский оставил воспоминания о том, как Арефьев уже в середине 1970-х общался с потенциальными покупателями своих полотен: «Когда, в 75-м, художники стыдливо, из-под полы, приторговывали с иностранцами (за вычетом отчаянного Рухина, который устраивал прямо-таки „дипломатические приемы“!), Арех просто „гулял по буфету“. Звонит как-то ночью мне: „Кока, у меня тут какие-то косоглазые падлы картинки покупают!“ И слышу: „Ну что лыбишься, желтая морда?“ „Арех, — говорю, — они ж дипломаты! Они по-русски секут!“ „А мне начхать! Ну, выкладывай, желтая рожа, свои пфенниги!“ Арех все это уснащал крутейшим матом, да и сам был в дупель поддавшим». Глазунов, хотя и находился долгое время в опале, в итоге снискал себе колоссальный успех.
Для того чтобы быть антиподами, необходимо иметь в первую очередь что-то общее. Художники арефьевского круга и Илья Глазунов — люди одного поколения, учились в одном и том же заведении, одинаково не принимали официозную эстетику соцреализма. И арефьевцы, и Глазунов стали первыми в СССР художниками, попытавшимися восстановить связь времен — с мировым и дореволюционным художественным контекстом.
Прежде всего их, конечно, роднило детство в блокадном Ленинграде. Из воспоминаний Ильи Глазунова: «Отец и все мои родные, жившие с нами в одной квартире, умерли на моих глазах в январе-феврале 1942 года. Мама не встает с постели уже много дней. У нас четыре комнаты, и в каждой лежит мертвый человек. Хоронить некому и невозможно. Мороз почти как на улице, комната — огромный холодильник. Поэтому нет трупного запаха. Я добрался однажды с трудом до последней комнаты, но в ужасе отпрянул, увидев, что толстая крыса скачками бросилась в мою сторону, соскочив с объеденного лица умершей две недели назад тети Веры».
Та же судьба и у сверстников Глазунова — художников арефьевского круга. Александр Арефьев родился в 1931 году, воспитывался без отца. Всю войну провел в блокадном городе. Владимир Шагин родился в 1932-м, его отец, а потом и отчим были расстреляны. Мальчика эвакуировали из блокадного Ленинграда. Рихард Васми родился в Ленинграде в 1929-м. Родители умерли в блокаду, сам он был эвакуирован с детдомом. Шолом Шварц родился в 1929-м, осиротел в блокаду, эвакуирован с детдомом. Валентин Громов родился в 1930-м. Блокаду провел в Ленинграде. Входивший в группу поэт Роальд Мандельштам родился в 1932 году в Ленинграде. Его отца, американского коммуниста, эмигрировавшего в СССР, репрессировали. Мандельштам всю блокаду провел в Ленинграде. Беспризорничал.
Рихард Васми
Поколение Арефьева знало: худшее уже позади, страшнее, чем в блокаду, не будет. И это качество позволило им в дальнейшем противостоять могучему и мстительному Союзу художников СССР.
Глазунов и Арефьев поступили в СХШ еще в военном 1944 году (в 1945-м — Шолом Шварц, в 1946-м — Валентин Громов и Владимир Шагин).
Когда-то 150 млн лет назад от огромного материка Гондваны отделилась Австралия. С тех пор эволюция животного мира там пошла наособицу: кенгуру, утконосы, дикие собаки динго. Примерно такое же действие на советское искусство оказала реформа образования 1932 г., когда был создан Союз художников, авангардный ВХУТЕИН (Высший художественно-технический институт) стал Институтом живописи, скульптуры и архитектуры, для которого живопись после Коро и Серова не существовала. Еще в 1920-е годы русский авангард действительно шел в авангарде мировых художественных процессов. К середине 1940-х годов официальное изобразительное искусство СССР так же выделяется на мировом фоне, как австралийская фауна. Библиотеки и музеи вычищены от идеологически вредного, учебники переписаны. Русские художники поневоле превратились в эпигонов передвижников.
Средняя художественная школа размещалась на Васильевском острове, на третьем этаже здания Академии художеств. Конец войны, когда наши герои оказались в СХШ, — время противоречивое. Не в силах кормить и снабжать тыл, власть сквозь пальцы смотрела на расцвет колхозных рынков, барахолок, ремесленных артелей. Ослабел и идеологический контроль, стали доступны трофейные фильмы, Лещенко и Вертинский, журнал «Британский союзник», джаз. Арефьев вспоминал: «Когда мы были 14–16-летними мальчишками, тяжелая послевоенная жизнь отвлекала внимание взрослых от нашего развития. Поэтому мы развивались сами по себе и от себя, серьезно на нас не смотрели, и поэтому наше великое счастье в том, что, когда внимание на нас было обращено, мы оказались уже сложившимися людьми, и те террористические и глупые меры, которые были приняты в отношении нас, только укрепили правоту в себе».
Одновременно с ними в СХШ учился Александр Траугот, а его отец, Георгий Траугот, художник, бывший участник художественного движения «Круг», преподавал. В 1946 году Георгий Николаевич единственный на собрании ленинградского отделения Союза художников воздержался от голосования за резолюцию ЦК партии об Ахматовой и Зощенко. Он и стал тем, кто показал Александру Арефьеву изобразительное искусство, не представленное в Эрмитаже и Русском музее.
Уже на второй год обучения между Глазуновым и Арефьевым существовали расхождения. Класс делился на «передвижников» во главе с Глазуновым и «французов» — арефьевцев. Как недоброжелательно пишет в своем дневнике 1946 году юный Илья Глазунов: «По выражению Гудзенко (вороватого малого, поклонника Сезанна, Матисса и т. д.), весь 11 класс делает „под Глазуна“, за исключением Траугота (сын лосховца), Арефьева и Миронова. Последние шли на реализм, но снюхались с Трауготом и переняли любовь к „цвету“, хлещут без рисунка».
Однако поклонник Ивана Шишкина Илья Глазунов тоже не так прост: «Мне нравился певучий колорит гогеновских экзотических полотен. Его „Ноа-Ноа“ — благоуханный остров — лежал на моем заваленном красками и книгами столе. Интуитивное желание уйти от ситуации нашей советской жизни, индивидуализм и неслияние с ней вызывали увлечение пантеизмом и миром неведомым, непонятным и вечным».
В 1949–1951 годах Арефьева и его приятелей (как и Трауготов) одного за другим отчислили из СХШ за «дурное влияние на учащихся». Кто-то из преподавателей сказал: «Они мне весь курс перепортят». По словам Владимира Шагина, когда их исключали из СХШ, Илья Глазунов сказал: «Мы еще посмотрим, кто из нас станет хорошим художником, а кто плохим!».
Арефьев не унывал: «Жалкие, вонючие, желчные одноклассники; художественная школа — формализованное глупое дело, заскорузлое, чахлое — предложила нам бутафорию и всяческую противоестественную мертвечину, обучая плоскому умению обезьянничать. А кругом — потрясения войной, поножовщина, кражи, изнасилования…»
Изгнанники вместе с поэтом Роальдом Мандельштамом придумали «Орден нищенствующих живописцев» — подпольное объединение, построенное на строгом то ли блатном, то ли монашеском законе: не стремиться вступить в Союз художников, не выставляться на официальных площадках, не работать ни на каких работах, хоть как-то связанных с советской идеологией, и это ничуть не было кокетством: они работали лаборантами, экспедиторами, грузчиками, клееварами, никто из них не занимал должность выше маляра.
Роальд Мандельштам
Александр Арефьев дважды сидел — один раз за покушение на убийство, другой раз за подделку рецепта на наркотики. Роальд Мандельштам умер от костного туберкулеза. Владимир Шагин годы провел в психиатрических лечебницах. Родион Гудзенко сидел «за антисоветскую агитацию и пропаганду». Между тем живопись арефьевцев на фоне советского официоза отличается не столько формальными прорывами, сколько исключительной наблюдательностью. Вот что говорил сам Арефьев: «Среди наших ребят не было формалистов — это значит: мы не шли изнутри себя живописным умением, создавая этим свой мир. Так никогда не было. Всегда на первом месте стояло наблюденное, и после делался эквивалент ему красками. Всегда старались для этого выбрать такой объект наблюдения, который уже сам по себе приводит в определенный тонус необычностью видения ускользающего объекта: в окно, в замочную скважину, в публичный сортир, в морг».